Событие (философия)

Собы́тие — понятие философии двадцатого века, введение которого ознаменовалось кардинальными реконструкциями в области традиционной метафизической мысли. Термин ставит своей задачей разъяснение ряда важнейших вопросов — значение времени и пространства, вопросы смысла, сущностная основа бытия.

В новейших онтологиях феноменологического и постструктуралистского воззрений событие представляется противоположностью понятия бытие.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Между событиями прошлого и будущего в пространственном времени мифологического сознания преобладали структурные, а не причинно-следственные связи. Здесь не было порождения событий в порядке их следования, а была взаимосвязанная пространственная структура, где все события независимо от их временной локализации в равной мере действительны. Для мифологического времени в целом характерна «нераздельность причин и следствий во временном потоке, поскольку сам временной поток мыслится в мифологии как нераздельная в себе цельность, которая сама для себя и причина, и цель» (Лосев, 1977, с. 33). Пространственность времени обусловлена нераздельностью причинно-следственных и целевых отношений на ранних этапах развития мышления. Об этом свидетельствует анализ исторических форм развития языка и ранних этапов развития мышления в онтогенезе (Маслиева, 1980, с. 26–27). Цикличность времени также является следствием несформированных в сознании причинных отношений. «Первобытная причинность, – подчеркивает О.М. Фрейденберг, – может быть названа антикаузальной. Одна мысль повторяет другую, один образ вариантен другому; различие их форм создает кажущееся разнообразие» (Фрейденберг, 1978, с. 23). Постоянное возвращение к одним и тем же событиям, мыслям и образам определяется тем, что в условиях практически неизменного образа жизни в сознании не вычленяются связи порождения, но актуализируются отношения тождества и рядоположности, лежащие в основе цикличности и пространственности мифологического времени.

Евгений Головаха, Психологическое время личности

Однако если потребности, интересы, мотивации лишь опосредованы метафизическими интерпретациями процессуальности, то «великие цели» и «предельные смыслы» непосредственно создаются (порождаются, формируются, организуются) метафизическими интерпретациями процессуальности. Без и вне метафизических интерпретаций следования событий друг за другом, протяженности во времени появление великих целей и предельных смыслов невозможно. Именно метафизика протяженности во времени, связи времен обусловливает возможность появления великих целей и предельных смыслов. Сами метафизические основания в зависимости от характера имеющегося в них динамизма порождают те или иные «великие цели» и «предельные смыслы» и последние в сущности своей являются непосредственными феноменальными проявлениями метафизических оснований процессуальности. Эмпирически это доказывается анализом в случае каждой отдельной культуры, что является фактологической доказательной базой данного тезиса.

Александр Селиванов, Развитие объектов. Наука управления будущим, 2016

• В учении Бергсона имеет место иерархия образов-понятий, взятых в аспекте тенденций (в делёзовской интерпретации этого слова). Elan vital и la durée – тенденции как вектор миропонимания; изменение (которому, как мы помним, присуща субстанциальность) – тенденция как онтологическая основа реальности; сознание и память – тенденции как залог и способ связи событий; качественная множественность, множественность взаимопроникновения – тенденции как характер связи компонентов реальности. Прежние же категории в контексте бергсоновского учения приобретают характер противонаправленных векторов, обусловленных естественным разнообразием свойств реальности (например: время/ пространство, качество/количество, свет/тьма и т. д.).

Елена Ровенко, Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон, 2015

С развитием подобного понимания, как его углубление и усовершенствование, формируется дискурс, в котором энергия предельно приближена к энтелехии. В истории мысли, и древней, и современной, ему принадлежит крупная роль. Здесь энтелехия и сущность по-прежнему определяют собой реальность и философскую речь, однако при этом они имеют энергию ближайшим и равносильным, в существенном, даже равнозначным себе принципом. Главным, фундаментальным предикатом сущности и энтелехии утверждается их энергийность: необходимость энергии для них, их наполненность, обеспеченность энергией. В отличие от чистого эссенциализма, абстрактно постулирующего власть эссенциальных принципов, здесь учитывают, что реализация этой власти необходимо является действием и нуждается в энергии: всякая сущность энергийна. Но принимается и обратное: примат сущности требует, чтобы всякое действие и энергия служили реализации известных законов и эссенциальных начал, т. е. всякая энергия сущностна. Два эти тезиса в совокупности могут рассматриваться как дефиниция определенного философского дискурса, который естественно называть эссенциально-энергийным дискурсом. Чистый и яркий пример его – неоплатонизм. Как сам Плотин, так и ученики его усиленно и многообразно выдвигают и разрабатывают оба полюса этой дефиниции, как энергийность сущности (ср. Энн. II, 5, 3, 4: «все первые принципы суть энергийно-данные»; также Энн. II, 5, 3, 5 е. а.), так и сущностность энергии (по Плотину, энергия есть «полнота смысловых сил»; ср. также Энн. II, 5, 2, 4 е. а.). Два других примера данного дискурса мы найдем в творчестве позднего Хайдеггера: это, во-первых, его собственное учение (где в центре стоит событие, Ereignis, трактуемое как характерно эссенциально-энергийный концепт, «освоение» сущности или реализация взаимопринадлежности человека и бытия), а во-вторых, его реконструкция метафизики Аристотеля (по Хайдеггеру, и эта метафизика, и в целом древнегреческая философия стоят на понимании сущности как энергии).

Коллектив авторов, Антропологические матрицы XX века. Л. С. Выготский – П. А. Флоренский: несостоявшийся диалог – приглашение к диалогу

В психологии сущность социокультурного подхода определяется стремлением исследователей рассматривать мир человека как такое единство культуры и социальности, которое возникает и преобразуется в результате человеческой деятельности. В отличие от социологов, культурологов и других ученых для психологов при анализе социокультурной реальности главным является изучение общения, психологии взаимодействующих субъектов. При этом ключевую роль играют основанные на субъективных мнениях, точках зрения индивидуальные различия в понимании разными людьми одних и тех же событий и ситуаций. В социокультурной реальности согласованные мнения групп людей представляют собой разные точки зрения, интерпретации обсуждаемых фрагментов мира, несводимые к одному единственно возможному смыслу. Соответственно главный постулат научного анализа социокультурной реальности звучит так: не может быть единственной истинной интерпретации того, что «на самом деле произошло»: всегда существует несколько альтернатив возможного развития событий. В социокультурной реальности понимание фактов основано не на достоверных знаниях, а на мнениях людей и порождаемых ими смыслах событий и ситуаций. Неудивительно, что любое понимание многовариантно, оно потенциально содержит в себе несколько возможных интерпретаций одних и тех же событий и ситуаций. Интерпретации – это конкретные способы понимания, чем их больше, тем выше степень полноты понимания. Сколько интерпретаций, столько вариантов понимания одного и того же. Естественно, что это относится и к множественности трактовок психологической природы самого феномена понимания. Между ними есть как противоречия, так и согласованность, сходство ключевых признаков понимания в соответствии с разными теориями.

В. В. Знаков, Психология понимания мира человека, 2016

Итак, герменевтика в основном направлена на интерпретацию таких событий и явлений, которые не только происходят в мире человека, но и порождаются, конструируются людьми. Закономерности, регулирующие ход событий, соотносятся со смыслами, ценностями и выражаются в предписывающих нормах и соглашениях. Теоретическая и методическая направленность герменевтики проявляется в ее тематике: проблемах двойственности смысла символа; первичности языкового описания, впоследствии принимаемого за данность, объективную реальность; соотношении смысла и противосмысла и т. п. Вместе с тем очевидно, что наиболее перспективным направлением развития герменевтики следует признать идею взаимодополнительности логико-гносеологического и ценностно-смыслового начал интерпретации. Такая идея требует перехода от представлений о безлично-объективных основаниях интерпретации к изучению ценностно-смысловой позиции и видов активности понимающего субъекта (Закирова, 2001б). Психология субъекта с ее исходной направленностью на взаимно дополнительное описание закономерностей первого и второго типов открывает новый взгляд на проблему интерпретации. Соответственно это означает расширение междисциплинарных связей между психологией и герменевтикой.

В. В. Знаков, Психология понимания. Проблемы и перспективы, 2005

На наш взгляд, следует признать положительной указанную тенденцию расширения сферы эстетического, включение в нее отрицательных модификаций и диалектический характер осмысления отношений внутри этой сферы. Тем не менее, отнюдь не все здесь бесспорно. Отграничивая круг эстетических явлений, теоретики справедливо подчеркивали конкретно-чувственный характер эстетического отношения человека, отличающий его от иных типов отношения к миру. Так, М. Каган писал: «Чтобы судить о полезности, справедливости, прогрессивности какого-либо явления, совсем необязательно его видеть или слышать, все подобные оценки могут даваться умозрительно, на основе анализа и теоретических рассуждений. Нет, однако, таких интеллектуальных операций, которые были бы способны заменить человеку живое созерцание как базу эстетического восприятия (23,105; см. также: 14; 27; 46; 48; 57). Однако, отнюдь не все из перечисленных выше категорий (и явлений) соответствуют данному, наиболее специфичному качеству эстетического. Это прежде всего касается категории трагического. Переживание трагедии («гибели идеального в реальном» М. Каган) чаще всего связано с оценкой содержания событий, а их внешняя чувственно воспринимаемая форма не играет существенной роли. Так происходит потому, что переживание трагедии может быть порождено гибелью явления, соответствующего нашему моральному идеалу или политическим убеждениям, и быть вне собственно эстетического отношения. Трагическое входит во все сферы человеческих ценностей. Оно может быть моментом и нравственного, и политического, и религиозного мироотношения человека, а также и эстетического – в тех конкретных (и довольно редких) случаях, когда гибнет именно эстетически значимое явление – прекрасное. На основе такого рода соображений нами было предложено, с одной стороны, «повысить» статус категории «трагическое» до категории теории культуры, а с другой – «понизить» ее до одного из понятий эстетики (39,58–60).

И. В. Малышев, Золотой век советской эстетики, 2007

Отмеченные выше контроверзы определяют, на наш взгляд, теоретическую проблематику изучения феномена творчества. Исходным основанием здесь является понимание человека как принципиально несводимого к простым параметрам функциональности. Его экзистенциальное пространство бесконечно шире и имеет также иную координату – координату глубины, или персональности. Она выступает качественной характеристикой личности и связана с представлением об уникальности и неповторимости бытия каждого человека, восходящим к истокам христианской традиции. Поскольку экзистенция человека несводима к описанию его системно-функциональных свойств, постольку кажется невозможным и создание современной философской концепции творчества, которая не исходила бы из самого существования человека как события творчества. Однако это нисколько не препятствует тому, что при разработке подходов к пониманию феномена творчества должны быть рассмотрены онтологический, гносеологический, аксиологический, художественно-эстетический, а также связанные с ними психологический и педагогический аспекты творчества.

О. А. Жукова, Избранные работы по философии культуры, 2014

Неокантианство в лице В. Виндельбанда и Г. Риккерта внесло значительный вклад в разработку проблем специфики социального познания, особо подчеркнув ценностную природу социального знания. Однако противопоставление общего и единичного при определении особенностей наук о природе и культуре имеет свои пределы. Абсолютизация единичного, равно как и общего, для науки недопустима. Не может быть наук, игнорирующих общие связи и рассматривающих только какие-либо конкретные и уникальные факты сами по себе. Уникальное в истории не исключает повторяющегося в ней. Нагромождение фактов, просто их описание не есть еще история. В истории имеются различные виды соотношения общего и единичного. Так, в исторических науках, например, единичное событие не может рассматриваться как феномен, который будет исчерпан до конца фиксацией во времени и пространстве и не будет более сводим ни к каким другим общим отношениям. Скажем, отмечая уникальность войны 1812 г., мы не можем не видеть, что она несет в себе и родовую определенность войны вообще, т. е. совокупность существенных и повторяющихся признаков, присущих этому историческому явлению в целом. Собственно поэтому и в истории, и в других подобных науках основным является не подчинение отдельного феномена виду явлений, а включенность частного явления в более объемлющее, но столь же единичное целое.

О. А. Романов, Социальная философия, 2013

В современной философии, прежде всего в неклассическом её направлении, понятие основания заменяется укорененностью. Укорененность имеет значение реального источника, но не предела, границы явления или события. Укорененность не предопределяет явлений и событий, но связывает их с жизненной основой, которая имеет подвижный характер. К примеру, «всеобщее» человеком не переживается, и остается для него абстрактным представлением. Не случайно, что такие традиционные философские понятия, как «дух» и «материя» теряют своё актуальное («действенное») значение, и все более заменяются понятиями «бытие», «жизнь», «тело», «язык» и др. Для дальнейшего изучения философии вполне достаточно иметь в виду различие между основанием и укорененностью, но не разделять их, для того чтобы быть способным проводить обоснование, указание на необходимость и достаточность рассматриваемых явлений.

С. Д. Лобанов, О природе философии, -1

Поэтому с точки зрения синергетики при анализе развития общества (а также индивида) необходимо отказаться от понимания прогресса как предопределенного и линейного процесса, обратившись к понятию «нелинейности эволюции». В рамках подобной трактовки свободу можно определить не как познанную необходимость линейного порядка, а как способность определить границы возможного в сложном, нелинейном, многовариантном движении к идеальному образу социального будущего. Именно поэтому неустойчивость и нестабильность принимаются фундаментальными характеристиками мироздания. Сегодня все чаще в картину универсума включается фактор нестабильности. «Сближение детерминистского внешнего и индетерминистского внутреннего миров является, возможно, одним из важнейших культурных событий нашего времени» [Пригожин 1999, с. 47].

Коллектив авторов, Методологические проблемы социально-гуманитарных наук, 2013

Для облегчения работы над этим разделом книги кратко перечислим рассматриваемые здесь темы. Вначале вводится понятие особенности Христа (1), позволяющее методологически использовать появившуюся в результате исторического анализа христоцентрическую перспективу. Затем будет показано, что эта особенность требует тщательного исследования связи Откровения и веры (2). А для этого, в свою очередь, необходимо углубленное рассмотрение аналогического отношения человека к Богу (3). Тогда станет понятен неизбежно драматический, то есть исторический, характер антропологии (4). Эта перспектива имеет свою объективную основу, для понимания которой следует подняться на уровень онтологии (5). Затем будет развит исторический аспект антропологии и объяснена конститутивная полярность (двуединство) свободы (6). Наконец, мы увидим, что неразрешимая в рамках нехристианского подхода полярность свободы бытие-для-другого/бытие-для-себя находит свое разрешение в Иисусе Христе. Только явленная событием Христа истинная форма свободы, в которой бытие-для-себя осуществляет бытие-для-другого, способна полностью раскрыть природу свободы человека, представляя собой реальное осуществление единства свободы и истины (7).

А. Скола, Богословская антропология, 2000

Что же делает возможным такой трансгрессивный переход, благодаря чему осуществляется скачок в сознании? При трансгрессии опыт прошлого теряет значение как источник направленности действий субъекта: человек принадлежит исключительно настоящему, его потребности и чувства определяются характером разворачивания события (праздника, ритуала) и потому не поддаются точному определению (рисунки 21–24). Рассудок уступает свои позиции интуиции, которая ведет субъекта по ходу действия. По-видимому, речь может идти о возможности формирования принципиально новых, т. е. не детерминированных наличным состоянием системы эволюционных перспектив: трансгрессивный переход скорее воспринимается как причудливое скрещение фигур бытия, при котором мысль сразу теряется. Как это созвучно основным положениям философии дзен и йоги! Рождение нового качества сознания – событие, не вытекающее как логическое продолжение из предыдущего. Практика коанов не предполагает логического разрешения поставленных вопросов. Прозрение человека – непредсказуемое, не предполагаемое событие. Оно может и не наступить. Намерения субъекта и использование им парадоксальной системы познания еще не являются необходимыми условиями для совершения скачка в сознании. Природа трансгрессивного перехода остается нераскрытой.

В. Н. Никитин, Онтология телесности. Смыслы, парадоксы, абсурд, 2006

Вся эта система воззрений, как нетрудно заметить, принципиально неотделима от общеантичного представления о бессмертии души и соответствующего благоговейно-трепетного отношения не только к самой жизни, но и к ограничивающим ее событиям рождения и смерти. Античный мыслитель, к какой бы школе он ни принадлежал, никогда не забывает о временности своего пребывания на земле и никогда не отворачивается от этой проблемы. Не случайно по этому, что и платонизм, и аристотелизм были органично и глубоко усвоены европейским богословием, оставаясь важнейшими ориентирами теологической и философской мысли в европейском Средневековье. Зыбкий и условно-гипотетический статус материи не претерпевает радикальных измененений в течение всего этого периода и даже в следующую за ним эпоху Возрождения – свидетельством этому может служить полемическая реплика Френсиса Бэкона из сочинения «О началах и истоках» (ок. 1611), которая относится ко всей предшествующей ему философии начиная с Платона: «Ведь реальное существование самостоятельных, не связанных с материей форм признавалось многими; реальное же существование самостоятельной материи не признавалось никем, не исключая даже тех, кто принимал такую материю за начало»[23]. Эта «онтологическая дискриминация» материи, которую Бэкон в своем сочинении характеризует как нонсенс, выглядит не такой уж абсурдной, если учесть, что «формой» Аристотель называл суть бытия индивидуальной вещи, а «материя» (первая) исходно определялась «учредителями» этого термина как нечто, лишенное сущности и недоступное ни ощущению, ни познанию. В этом смысле признавать материю скорее несуществующей – значит просто сохранять верность исходному значению термина; признавать же существующим что-то одновременно и непознаваемое, и неощутимое представляется, наоборот, достаточно парадоксальным решением.

Сергей Ситар, Архитектура внешнего мира. Искусство проектирования и становление европейских физических представлений, 2013

Итак, нарративные тексты обладают темпоральной структурой и излагают некую историю, подразумевающую событие. Что есть событие? В первом приближении – изменение исходной ситуации вовне (естественные, акциональные и интеракциональные события) и внутри (ментальные события). С точки зрения Ю. Лотмана, под событием понимается «перемещение персонажа через границу семантического поля» [Лотман, 1970, c. 282]. Это могут быть прагматические, топографические, этические, психологические, познавательные и прочие границы, переход которых нарушает норму, миропорядок. Оппозициональность исходной и получившейся через событие ситуации предполагает ряд условий, благодаря которым можно говорить о полноценном событии. В. Шмид предлагает, – вслед за В.-Д. Штемпелем – в качестве признаков событийности: его фактичность или реальность; результативность, включая релевантность, непредсказуемость, консекутивность (как прозрение, перемена взглядов), необратимость, неповторяемость [Шмид, 2003, c. 16–18]. Тем самым структуралистское понимание событийности включает в нарративные тексты событийно-динамические процессы в отличие от описательных текстов, транслирующих статическое состояние или циклические, рутинно повторяемые процессы, классификации, типологии, рассматриваемую среду.

Е. Ю. Рождественская, Биографический метод в социологии, 2012

Вообще, как уже упоминалось, сам основатель феноменологии никогда не говорил о возможности и путях феноменологического исследования патологических феноменов. Однако в его работах встречаются некоторые утверждения, которые, безусловно, могли укрепить психиатров в намерении развить его идеи. Так, в «Логических исследованиях» он допускает применение «чистой» дескрипции, т. е. сущностного усмотрения, к «вымышленным в свободной фантазии» созерцаниям переживаний. «То, что акты мышления направлены иногда на трансцендентные или даже на несуществующие и невозможные объекты, не наносит этому ущерба»[199], – пишет он. В «Лекциях о внутреннем сознании времени» Гуссерль намечает контуры темпорального анализа фантазии. На его взгляд, фантазия, и это отличает ее от простого воспоминания, лишь представляет сфантазированные Теперь, Прежде и После, но при этом само не дает их[200]. В плане исследования психопатологии примечательным в этих лекциях является понятие ложности схватывания и его ошибок. «… Если я первично осознал временную последовательность, – отмечает он, – то нет сомнения, что временная последовательность имела место и имеет место. Однако этим не сказано, что некоторое – объективное – событие действительно имело место в том смысле, в каком я его схватываю. Отдельные схватывания могут быть ложными, такими, каковым не соответствует никакая действительность»[201]. И эти идеи отсылают нас к тому понятию, о котором мы уже говорили, – к понятию подлинной данности, одному из самых проблематичных для психиатрии.

О. А. Власова, Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. История, мыслители, проблемы, 2010

Так, религиозные онтологии сотканы из ингредиентов, имеющих прежде всего этический смысл. Этика, этические отношения – родовая основа религиозного опыта. Первоначально религия и этика совпадали точно так же, как первичные формы познания (протонаука) с философствованием. Любое событие, вещь, процесс, сила, персона важны не сами по себе, а как выражения, эмблемы, символы взаимодействия двух полярных вселенских сил добра и зла. В отличие от мифа, где позитивные либо негативные характеристики объекта зависели от конкретности благорасположения к нему данного индивидуального (либо коллективного) оценивающего сознания, в религии уже появляется устойчивая, закрепленная система преференций. Окружающие предметы, процессы, явления сортируются, категорируются, за ними закрепляются устойчивые смысловые характеристики. Они важны не сами по себе, а как репрезентанты двух великих, борющихся друг с другом сил мироздания. Скрыто дуалистичны даже самые что ни на есть «строго» монотеистические религиозные онтологии.

В. И. Красиков, Озарение трансценденцией, 2014

Мы полагаем, что в состоянии трансгрессии опыт прошлого, как источник, предопределяющий стратегии поведения, утрачивает ведущее значение в принятии решений. В измененном состоянии сознания индивидуум «принадлежит» исключительно настоящему, которое дано ему посредством восприятий. Его чувства зависят от характера разворачивания значимого события, его отражения в душе и теле. При трансгрессии происходит формирование принципиально новых отношений субъекта и объекта, «Я» и души, не детерминированных только наличным психофизическим состоянием. Трансгрессивный переход выражается в причудливом скрещивании новых форм эмоциональных репрезентаций, свободных от рамок рационального сознания. Рождение новых связей между сознанием и душой – событие, не вытекающее из логического продолжения предыдущего опыта существования индивида. В этом случае «прозрение» – непредсказуемое, непредполагаемое событие. Но оно может и не наступить.

В. Н. Никитин, Арт-терапия. Учебное пособие, 2014

Ища утраченные ключи ко входу в пространство когерентных связей, раннее сознание невольно опирается уже и на левополушарные когнитивные режимы. Искусственно-принудительным образом оно выстраивает ряды зависимостей между вещами по принципу внешнего сходства, произвольно понимаемого подобия, репрезентации целого его частью и т. п. Из этого ряда описанная Леви-Брюлем [137] и другими этнографами нечувствительность архаического мышления к логическим противоречиям или установление ложных зависимостей: к примеру, понимание предшествующего события как причины события, имевшего место впоследствии. Глубокое переживание временной последовательности как модифицированной когерентности и, более того, экзистенциальная ей сопричастность как бы заменяют утраченное «чувство когеренции» и оправдывает произвольность, необязательность новоустановленной связи.

А. А. Пелипенко, Избранные работы по теории культуры, 2014

Как сказано выше, эти структурные особенности равно присущи и античной, и новоевропейской метафизике. Антиантропологизм, вытеснение человека – имманентная черта метафизики как таковой, и человек – извечный Фирс метафизики: таково амплуа, прочно определенное ему в ней ее отцом. Но в ходе европейской истории был период, когда это амплуа на время поколебалось – или точнее, когда рефлектирующая мысль готова была покинуть метафизические рамки в пользу некоторого иного способа, который не вытеснял бы человека, а ставил его, напротив, в центр. Разумеется, этим поворотом к человеку – даже, если угодно, антропологической революцией – было пришествие христианства. Онтологическое событие Боговочеловечения, воплощение Бога в обычном порядке человеческого существования, в образе сына плотника, не могло с силой не обратить мысль к человеку – его природе, судьбе, границам. В философском его аспекте, Боговочеловечение – не что иное как утверждение тождества онтологии и антропологии. Христианство несло в себе мощный импульс антропологической переориентации всего мироотношения и мировоззрения, но эта революционная переориентация выразилась в форме своеобразной и неожиданной: она принесла с собой не новую философию, но отторжение философии как таковой, а новый антропологический дискурс, порожденный ею, будучи насыщенным и богатым, в то же время отнюдь не был философским дискурсом и обладал сложным и трудно обозримым строением.

С. С. Хоружий, Фонарь Диогена, 2010

С диалектических категориальных позиций герменевтический подход успешно можно интерпретировать, во-первых, в русле историцизма (неслучайно П. Рикёр озаглавил одно из главных своих произведений «История и истина»), во-вторых, в русле особого рода онтологии – онтологии субъективного мировосприятия (что тождественно объективному существования вещей, событий, ценностей в терминологии И. Канта «для нас»), «…Мы подошли к конституированию исторической объективности как коррелята исторической субъективности»[7]. На наш взгляд, данный категориальный схематизм применим к чрезвычайно актуальной проблеме межкультурной коммуникации, где установка на объективную значимость локальных картин мира, ценностей и целей деятельности поможет достичь взаимопонимания и избежать конфликтов. Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов объективные противоречия между отдельными культурными и социальными паттернами различных общностей, чья острота не снимается смысловой гармонизацией исходных установок. Это позволит реалистично оценивать взрывоопасные очаги современности и противостоять им, руководствуясь теоретически обоснованными рекомендациями.

Коллектив авторов, Философские проблемы междисциплинарного синтеза, 2015

Помимо упомянутой черты, общей для всех рассмотренных философов экзистенциально-феноменологической ориентации, Мерло-Понти также роднит с Сартром рассмотрение смысла как порождения индивидуальных проектов. «Говорят, что события обладают смыслом, когда они представляются нам как реализация или выражение какого-то единого замысла. Смысл для нас существует, когда одна из наших интенций наполняется или, наоборот, когда какое-то многообразие фактов или знаков готово к схватывающему постижению с нашей стороны» (там же, с. 288). Экзистенция, по Мерло-Понти, и есть та операция, «посредством которой то, что не имело смысла, получает смысл» (Merleau-Ponty, 1945, р. 198).

Д. А. Леонтьев, Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности, -1

Постмодернизм как радикальный историзм, при всех его сходствах с историзмом[29], все же существенно отличается от последнего[30]. Во-первых, если историзм конструирует контекст исторических событий, то постмодернизм – деконструирует его. Во-вторых, историзм изучает свидетельства как автономную историческую реальность, а у постмодернистов репрезентация не менее реальна, чем сама реальность. В-третьих, если историзм подменяет «опыт прошлого прошлым опытом», то постмодернистский анализ феномена исторического опыта построен на его интерпретации, основой которой служит «феномен ностальгии». То есть речь идет о прямом переживании опыта прошлого через ностальгию. В-четвертых, субъект исторического опыта в историзме трансисторичен и обладает жестко фиксированной точкой зрения. Тогда как постмодернистский субъект историзирован и, в силу течения исторического времени и перемещения самого историка, у него нет постоянной позиции или точки зрения. В-пятых, в историзме объектом исторического опыта выступает любой физический предмет, находящийся вне человека и служащий объективизации линейного прошлого. А в постмодернизме объект исторического прошлого является объектом истории ментальностей, обладающим способностью быть одновременно и вне, и внутри человека. То есть здесь объективизируется не само прошлое, а различие между прошлым и настоящим («различающая» версия философии истории, в определении Анкерсмита) [Там же. С. 52–58].

И. Б. Орлов, «Человек исторический» в системе гуманитарного знания, 2012

Однако, безусловно, глубокие и содержательные рассуждения названных мыслителей лишь подчеркивают метафоричность выражения «смерть субъекта». В контексте психологии человеческого бытия, не тождественного индивидуальному жизненному пути, такие рассуждения по-новому ставят старую проблему диалогичности бытия и сознания: нельзя ограничиваться анализом одного субъекта-автора, нужно учитывать и субъекта-читателя. Именно субъект, говорящий или слушающий, пишущий или читающий, интерпретирует те ситуации, о которых говорится или пишется. А интерпретация становится основой понимания событий и ситуаций человеческого бытия. Интерпретация – это всегда один из возможных способов понимания, порождения субъектом смысла понимаемого. Понимание включает в себя потенциальную возможность разных типов интерпретации содержания понимаемого, т. е. рассмотрения его с разных точек зрения. Неудивительно, что понимание одних и тех же высказываний в диалоге, текстов, социальных ситуаций оказывается неодинаковым при их интерпретации, либо основанной на знаниях, установках автора или читателя, либо обусловленной зависимой и независимой самоинтерпретацией партнеров по общению (Grace, Cramer, 2003; Singelis, 1994).

Коллектив авторов, Принцип развития в современной психологии, 2016

Обсуждая в свое время проблему опосредствования (Харламенкова, 2008), мы утверждали, что ее анализ невозможен без изучения непосредственного знания, ведь если абстрагировать одно знание от другого, то вопрос о том, каким является конкретное событие – непосредственно или опосредствованно воспринимаемым – будет неуместным, поскольку «любой факт действительности или мышления с равным основанием может считаться как опосредованным (т. е. всегда можно найти нечто промежуточное, посредством которого этот факт существует), так и непосредственным (поскольку можно обойтись без этого промежуточного члена)» (Философская энциклопедия, 1967, с. 148). Тем более, что, несмотря на противопоставление непосредственного и опосредствованного видов знания, соответственно связанных с чувственным созерцанием и рациональным обоснованием, усвоение первого стало ассоциироваться не только с чувствованием, но и с интеллектуальным познанием, т. е. с прямым усмотрением истины, с созерцанием посредством ума, а второе оказалось тесно связанным с исходной чувственной основой. Было показано, что непосредственное знание не всегда есть нечто недоказуемое, но часто безусловно очевидное, поэтому и не требующее никаких доказательств.

А. К. Рубченко, Психологическая сепарация: подходы, проблемы, механизмы, 2015

Ананьев же подчеркивал, что человек, осуществляя свой жизненный путь, фундаментальным образом вписывает себя в общественно-историческое пространство своей эпохи, жизни страны. Для него историческое время есть «фактор первостепенной важности для индивидуального развития человека. Все события этого развития (биографические даты) располагаются относительно к системе измерения исторического времени» [5, с. 154]. В наши дни такие положения формулируются многими представителями мировой психологической мысли как выводы из масштабных эмпирических исследований и входят в основание их теорий. Тезис Ананьева о том, что лишь новейшая психология обнаруживает глубокое проникновение исторического времени во внутренние механизмы индивидуально-психологического развития, образует одну из важных тенденций поступательного движения современной психологической теории. Детерминация появления новых структур личности, изменения ее организации в результате вхождения человека в новые «социальные воды» эмпирически показана в генетической теории личности Эриксона. Но этот ученый исследовал влияние изменений лишь самых общих условий человеческого существования на последовательность личностных новообразований.

Л. И. Анцыферова, Развитие личности и проблемы геронтопсихологии, 2006

Изменение и усложнение философской проблематики приводит к тому, что термин «основной», применяемый для характеристики вопроса соотношения сознания и материи, идеального и материального, о тождестве мышления и бытия, является в известной мере условным. Во-первых, в разное время и на различных пространственных просторах (например, в восточном и западном типах культурно-цивилизационного развития) на первый план выходили те или иные вопросы. Во-вторых, фундаментальным выступает не только деление бытия на материальное и идеальное, но и выявление в объектах бытия количества и качества, что подчеркивает закон взаимного перехода количественных и качественных изменений, который, как и два других закона диалектики, является универсальным. Пифагорейская идея познания мира с помощью чисел вновь становится актуальной. Развитое математическое знание выражает не только количественную, но и качественную сторону предметов и событий мира.

В. Н. Калмыков, Философия, 2017

Исходя из анализа мировоззрения, можно сделать вывод о том, что в его структуре выделяются три подсистемы: познавательная, аксиологическая и праксеологическая. Каждая из них имеет ряд компонентов, не сводимых друг к другу и в то же время тесно взаимосвязанных между собой. Так, ценности, идеалы пронизывают все компоненты. Это структурно-многообразный и в то же время целостный духовный феномен. Обобщая рассмотренные подходы, можно предложить следующее интегративное определение мировоззрения: мировоззрение – это предельно обобщенная, упорядоченная система взглядов человека на окружающий мир, явления природы, общество и самого себя, а также вытекающие из общей картины мира основные жизненные позиции людей, убеждения, идеалы, принципы познания и оценки материальных и духовных событий; это своего рода схема мира и места человека в нем.

Я. С. Яскевич, Философия и методология науки. Вопросы и ответы. Полный курс подготовки к кандидатскому экзамену, 2007

Социальное время, таким образом, отлично от времени исторического: в социуме события даны в их реальном развитии, одновременно в «процессе конструкции, деконструкции и реконструкции»[573], тогда как время историческое есть только время, реконструированное по критериям того общества, в котором находится изучающий прошлое историк. Его задачей является описание в терминах своей эпохи основных моментов развития прошлых обществ, конструирование, а иногда и объяснение динамики такого развития. Поэтому в историческом времени, для которого характерны представления о линейности социальной динамики, мы практически не встречаем разрывов, напряжений; даже революции предстают перед глазами историка как одна из фаз ретроспективно воссозданного (точнее, сконструированного) алгоритма развития[574]. Иногда принципы подобного алгоритма проецируются в будущее и создается философско-историческая модель развития социума, которая никогда не будет иметь места в том виде, в каком ее видит историк. По мнению Гурвича, такой подход в корне неверен из-за присущей социальному времени иррегулярности и непредсказуемости; так же как неверными оказываются попытки проецировать временные перспективы развития одних обществ на развитие в будущем других, качественно от них отличающихся.

М. В. Антонов, Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича, 2013

Трактуемая подобным образом, повседневность уподобляется «жизненной стихии», наглядно проявляя свою асобытийность: мелкие факты, едва заметные во времени и в пространстве, повторяясь, обретают всеобщий характер, распространяются «на всех уровнях общества, характеризуя его образ существования и образ действия, бесконечно его увековечивая» (Ф. Бродель). Эта «бесконечность» делает повседневность в известной степени не – или точнее – внеисторичной. С точки зрения «жизненного мира» повседневности культура предстает не как событие, а как процесс. Событие, являющееся краеугольным камнем традиционной историографии, исчезает, растворяясь в энтропии повседневного. Более всего здесь подойдет обоснованная Ф. Броделем и используемая школой «Анналов» категория длительного исторического времени – Longue duree. Используя образные сравнения, можно представить повседневность в виде вещества истории, ткани исторического платья. Она расплывчата и неопределенна, и традиционная событийная история только «держит» эту субстанцию своими временными рамками, почти не влияя на нее.

М. И. Козьякова, История. Культура. Повседневность, 2013

Проблема эта имеет несколько сторон. Ситуативная событийность, понимаемая в качестве непосредственной сюжетности жизни, равно как и полнокровная чувственная или ментальная объективация «предмета» речи, относилась Ивановым не к сущности осуществляемой мифологическими высказываниями и символическими фигурами референции, а к ее формальной стороне. Ситуативную и постоянно текучую событийность жизни порождает, согласно ивановской концепции, обособившийся от хора герой, вся известная и неоднозначная сложность отношения к которому со стороны Иванова может быть, соответственно, перенесена и на его понимание роли такого рода событийности в символической референции. Иванова вообще не привлекала эстетика случайного; любую разветвленную событийную канву и насыщенную сюжетику Иванов предпочитал, как известно, редуцировать к мифу. И только в таком – редуцированно-архетипическом – случае понятие «события» в определенном смысле сближается в ивановской концепции с сущностью символической референции, так как миф иногда прямо толковался Ивановым как своего рода пра-событие, как «прозрение в сверх-реальное действие, скрытое под зыбью внешних событий и единственно их осмысливающее» (4, 438). Но и в этом случае «сближение» не полно, поскольку референтом мифа как языкового феномена является не само это сверх-событие, относящееся Ивановым к трансцендентной и неименуемой, а значит не поддающейся языковой референции области, а некое посредствующее звено трансцендентно-имманентной природы (подробнее об этом см. ниже). Восходя, хотя и в качестве имманентного следствия, но все же к трансцендентной причине – к сверх-реальному пра-событию, словесный миф отторгается тем самым от поверхностной сюжетной зыби внешних событий и, одновременно, сближается с архетипическим пра-событием.[49]

Людмила Гоготишвили, Непрямое говорение, 2006

Во-первых, постижение представляет собой такой тип понимания, который направлен не на простое, а на сложное – на явления и объекты мира, требующие для своего понимания незаурядных усилий. В современном дискурсе употребление прилагательного «постижимый» возможно только тогда, когда речь идет о глубоком понимании сути характеризуемого объекта, о проникновении в его основные, наиболее существенные свойства. «Такое понимание может быть достигнуто в результате серьезных творческих усилий, глубокой интуиции, озарения, божественного откровения. Для него недостаточно готовых знаний или чужих объяснений» (Богуславская, 1997, с. 259–260). Понимать можно и простое, и сложное, а постигать – только сложное. Например, в 2001 г. для миллионов людей всего мира очевидным, когнитивно понятным, но экзистенциально непостижимым, почти «апокалиптическим», событием стала неоднократно повторявшаяся по телевизору картина крушения манхэттенских небоскребов-близнецов.

Коллектив авторов, Психологические исследования личности. История, современное состояние, перспективы, 2015

Помимо этого основополагающего деления эстетические расположения отличаются друг от друга по предметности, с которой мы связываем особенные переживания. Эстетический опыт получает закрепление в сознании субъекта (а иногда и в сознании культурной традиции) в качестве особой предметности, с одной стороны, и в качестве особенного чувства-состояния – с другой стороны. Предметы, побывавшие в точке эстетического события, становятся преэстетически ценными (значимыми) в индивидуальном и культурном опыте. От встреч с ними ожидают определенных чувств (от красивого предмета ждут одного, от страшного – другого). Однако такое ожидание возможно в том случае, если предмет и соответствующее переживание уже осмыслены культурой (или отдельным человеком) как имеющие эстетическую ценность (то есть если имеется их опыт и этот опыт закреплен в языке, в искусстве, в теоретическом дискурсе).

С. А. Лишаев, Эстетика пространства, 2015

Согласно идеям китайской «Книги перемен», все процессы во Вселенной подвержены ритму, благодаря чему ставшее и еще не наступившее объединяются в одну систему, в которой будущее уже существует в настоящем как ростки наступающих событий. Так исключается конфликт внешнего и внутреннего, они лишь развивают друг друга тем, что внутреннее определяется внешним и творит во внешнем. При этом личность уделяет достаточное внимание как себе, так и окружающему ее обществу и, довольствуясь своим желанием, находит возможность высшей формы творчества – творчества добра. Единством же абстрактности и конкретности достигается полная гибкость системы. Возвращаясь к роли и проявлениям ритма в жизни личности, следует привести выведенную еще в древнекитайской философии старинную закономерность, сформулированную на основе проявлений ритма: добро – слава – нажива – тяжба. Такова закономерная сменяемость морально-нравственных оценок всех деяний человека, развертываемых во времени. Так, видимо, сложилась в народе пословица: «Не делай добра – не получишь зла». Отсюда следует и другое: в психологическую составляющую субъекта должна быть внедрена этическая компонента.

П. Н. Устин, Добро и зло в этической психологии личности, 2008

Объективное изменение отношения человека к природе, как и изменение отношений между людьми, объективный процесс «атомизации» общества своеобразно отражаются новоевропейским сознанием. Углублявшийся процесс секуляризации культуры, начало которому было положено еще в эпоху Возрождения, выразился в том, что роль доминанты мировоззрения начала играть (пусть и не сразу) научно-рациональная, а не религиозная парадигма, хотя процесс эмансипации науки от религии был достаточно долгим и противоречивым. Для ХVII в. с пантеистическими воззрениями (Б. Спиноза) характерна и такая форма религиозного мировоззрения, компромиссная по своей сути, как деизм, который давал новоевропейской науке возможность заниматься изучением природы. Согласно деизму, Бог является Творцом мира, но «освобождается» от функций Вседержителя и Промыслителя, участвующего в судьбах мира. Деисты полагали, что Бог, создав законосообразный мир, больше не вмешивается в ход событий и не нарушает установленных закономерностей (что было характерно для средневекового религиозного мировоззрения). Таким образом, освобождалось поле деятельности для науки, призванной изучать созданный законосообразный мир.

А. И. Осипов, Философия и методология науки, 2013

где m – мышление, понимаемое как «высшая форма активного отражения объективной реальности, состоящая в… познании субъектом существенных связей и отношений предметов и явлений, в творческом созидании новых идей, в прогнозировании событий и действий»[67].

Д. В. Михалевский, Пространство и Бытие. Сборник статей, 2017