Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади
хорошие были! Ямщикам
скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю
хорошую кухню.
Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Как ты не догадалась
сказать, что чрез месяц еще
лучше можно узнать!
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам
скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая…
лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Как с игры да с беганья щеки
разгораются,
Так с
хорошей песенки духом
поднимаются
Бедные, забитые…» Прочитав
торжественно
Брату песню новую (брат
сказал:
«Божественно!»),
Гриша спать попробовал.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог
сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или,
лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или,
лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Ну, старички, —
сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что
хорошего!
— Стойте, атаманы-молодцы! —
сказали они, — как бы нас за этого человека бригадир не взбондировал! [Взбонди́ровать — высечь.]
Лучше спросим наперед, каков таков человек?
— Натиск, —
сказал он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель, или, точнее
сказать, те пять целей, которых я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или,
лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!
Впрочем, придумаю
лучше»,
сказал он себе с улыбкой.
Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была неудача для него, как он и сам
сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому:
лучше нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он
сказал, стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.
Он
сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что
лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе, боялся — не дурно ли это?
— Оно и
лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, —
сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
— Со мной? —
сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое? О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А
лучше бы спать.
— Не думаю, опять улыбаясь,
сказал Серпуховской. — Не
скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет
лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха
сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела
сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама
похорошела и что взгляд Долли
сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
— Да вот я вам
скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два
хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или,
лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
— Мне гораздо уж
лучше, —
сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
― Я только знаю, ―
сказал Левин, ― что я не видал
лучше воспитанных детей, чем ваши, и не желал бы детей
лучше ваших.
— Это мало
сказать, что прекрасный. Я не знаю
лучше человека.
— Да вот, как вы
сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как
хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— Она очень милая, очень, очень жалкая,
хорошая женщина, — говорил он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела
сказать.
— Оченно скупы Константин Дмитрич, —
сказал он с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, — окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу,
хорошие деньги давал.
— Да ты думаешь, она ничего не понимает? —
сказал Николай. — Она всё это понимает
лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то
хорошее, милое?
— То было хорошо, а это еще
лучше. Оба
лучше, —
сказал он, прижимая ее руку.
— О, нет! —
сказала Долли. — Первое время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, —
сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это
хороший жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ―
сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба
хорошие люди.
— О, да, это очень… —
сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно
лучше ни о чем не просить нынче» — думал он, — только бы, не напутав, выбраться отсюда».
— Успокойся, милая, успокойся! —
сказал он, погладив ее еще рукой по заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом
хорошем состоянии, вышел из денника.
— Я не про то говорю, —
сказал он. — Я говорю, что я для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики
лучше работают.
— Твой брат был здесь, —
сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми,
сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты
лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
— Очень рад, —
сказал он и спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому
лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! —
сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу,
скажу последний раз: мы свободны, и не
лучше ли остановиться? Всё
лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
— У тебя не совсем
хороший вид, —
сказала она.
— Нет, вы поймите, мама, почему для него и для нее
лучше нельзя придумать. Первое — она прелесть! —
сказала Кити, загнув один палец.
Если бы Левин не имел свойства объяснять себе людей с самой
хорошей стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого затруднения и вопроса; он бы
сказал себе: дурак или дрянь, и всё бы было ясно.
— Ну, смотри же, растирай комья-то, —
сказал Левин, подходя к лошади, — да за Мишкой смотри. А
хороший будет всход, тебе по пятидесяти копеек за десятину.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем
лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью»,
сказал он себе.
— Ты
сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты
лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Нисколько, нисколько. Ни разу еще не было с тех пор, как я женат, чтоб я
сказал, что
лучше было бы иначе, чем как есть…
— Я очень рада одному, —
сказала Анна Голенищеву, когда они уже возвращались. — У Алексея будет atelier
хороший.
— Нет,
лучше поедем, —
сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
— Мне кажется
лучше, —
сказала она, избегая его взгляда.
— Возьмите, возьмите эти ужасные книги! —
сказала она, отталкивая лежавшие пред ней на столе тетради. — Зачем вы дали их мне!.. Нет, всё-таки
лучше, — прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. — Но это ужасно, ужасно!
— Делал, но всегда бывало совестно, а теперь так отвык, что, ей Богу,
лучше два дня не обедать вместо этого визита. Так совестно! Мне всё кажется, что они обидятся,
скажут: зачем это ты приходил без дела?
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке
лучше было молчать. После молчания можно было легче
сказать то, что они хотели
сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька
сказала...
— Как бы я желала знать других так, как я себя знаю, —
сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли я других, или
лучше? Я думаю, хуже.