Неточные совпадения
— Отдам я тебя матушке Макрине, увезет она тебя к себе домой и там всему
хорошему тебя научит, —
сказал Марко Данилыч. — Поедешь с матушкой Макриной?
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная пошла в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, — думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик
хороший поставит, приберет на богатую руку, всем разукрасит, души ведь не чает он в дочке…
Скажет матушка спасибо, поблагодарит меня за пользу святой обители».
— Вестимо, не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел,
скажи, Христа ради, что нам за это будет?
— По-хорошему! А как загалдели, так орал пуще всех да еще рукава засучал… —
сказал приказчик.
— И умно. По-моему, право умно, —
сказал Марко Данилыч. — Что там, грех один — беса тешить…
Лучше милости просим завтрашний день ко мне чаи распивать… Может статься, и гулянку устроим. Не этой чета…
— Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, —
сказал Самоквасов. — В семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка да у Веренинова, московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с
хорошими, должно быть, остались барышами.
— Сказано тебе, какая родня, —
сказал Зиновий Алексеич пристававшему Марку Данилычу. — Такой родни до Москвы не перевешаешь. А что человек он
хороший, то верно, за то и люблю его и, сколько смогу, ему порадею.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то кричать? А скажи-ка мне
лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых, что ему
сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
— Куда уж
лучше, Марко Данилыч! О лучшем-то нечего и помышлять, —
сказала Таифа. — Хоть бы в вере-то Господь сохранил, а то вон ведь какие напасти у нас пошли: в единоверческую многие хотят…
— Как можно забыть, родная! А для памяти запиши-ка
лучше на бумажке, как ваша-то гостиница прозывается, —
сказала Таифа.
Оно правда, Петру Степанычу после дедушки наследство
хорошее досталось, и ежели у него с дядей раздел на ладах повершится, будет он с
хорошим достатком, ну, а насчет Веденеева не знаю, что вам
сказать…
—
Хорошего немного, сударыня, —
сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю. — Если бы жил он по-хорошему-то, много бы
лучше для него было. Без людей и ему века не изжить, а что толку, как люди тебе на грош не верят и всячески норовят от тебя подальше.
—
Лучше погожу, — решительно
сказал он.
— Видаться с ней запрета тебе не кладу, —
сказал Марко Данилыч. — Баба она
хорошая, дельная, разумная. А все же нельзя ради ее других покидать. Так не водится, моя сердечная.
— Московский, —
сказал Зиновий Алексеич. — Где, опричь Москвы, таких поросят найти?.. И в Москве-то не везде такого найдешь — в Новотроицком да в Патрикеевском, у Гурина да в Эрмитаже, а по другим местам
лучше и не спрашивай.
Дело это
хорошее, — поглаживая бороду и улыбаясь,
сказал Морковников.
— Нет, нет, оставим до завтра, — решительно
сказал Никита Федорыч. — Пойдемте
лучше завтракать.
— Ну вот прозванье-то у тебя, тезка, не из
хороших, —
сказал Василий Петрович. — Тебе бы, братец ты мой, Рублевым прозываться, а не Полушкиным.
— Завтра
скажу, а еще
лучше — послезавтра, — волнуясь, говорил Веденеев. — А теперь вот что — слушай: не пособишь — петлю на шею, удавлюсь!.. Да!..
— Напрасно, — с недовольным видом
сказал Морковников. — Право, напрасно.
Лучше бы теперь покончить. Я бы, пожалуй, все деньги сейчас же на стол положил.
— То-то же. Нет, уж
лучше вечером об моем деле потолкуем, —
сказал Веденеев и пошел от Меркулова.
— Пожалуй, закину словечко. Хоть завтра же, — молвил Меркулов. — Татьяне Андревне
сказать? Нет — вот
лучше будет: Лизе
скажу, а она уж там все уладит.
И то
сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример им
лучше замуж выходить… тут по крайней мере закон.
— Зачем это? — с горьким участьем чуть слышно
сказал Петр Степаныч. — Что тут
хорошего?..
— И такой нет у нас, —
сказала Дуня, и стало ей немножко стыдно, что не читала она
хороших книг, даже не знает про них.
—
Хорошая книга… я вам тоже пришлю ее, —
сказала Марья Ивановна.
— Слышу, Марко Данилыч, —
сказал Чубалов. — Отчего ж не сделать для удовольствия?.. На то и выменены, чтоб предоставить их кому надобность случится или кто
хорошую цену даст.
Хороший барин, нечего
сказать, добрая душа.
—
Хорошая книга, полезная, —
сказала Марья Ивановна, обращаясь к Смолокурову.
— Оно конечно, —
сказал Смолокуров. — А все-таки, по моему рассужденью, не в пример бы
лучше было на угоре построиться.
— Против этого неможно ничего
сказать, Марья Ивановна. Ваши речи как есть правильные, — отозвался Марко Данилыч. — Да ведь я по человечеству сужу, что, пока не помер я, Дунюшке надо к доброму, к
хорошему человеку пристроиться.
— Дело доброе, — несколько спокойнее молвила Марья Ивановна. — И вперед не невольте: хочет — выходи замуж, не хочет, пускай ее в девицах остается. Сейчас вы от Писания
сказали, и я вам тоже
скажу от Писания: «Вдаяй браку, деву доброе творит, а не вдаяй
лучше творит». Что на это
скажете?
Апостол точно
сказал: «Не вдаяй
лучше творит», да ведь
сказал он это не просто, а с оговоркой: «Сие же глаголю по совету, а не по повелению» и паки: «О девах же повеления Господня не имею».
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой
сказала Марья Ивановна. — В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме людей, особенной благодатью озаренных, тех людей, что имеют в устах «слово живота»… А такие люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню. — Не в том дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь
лучше вас устроит.
— Видите ли… Как бы это
сказать?.. — робко начала Дарья Сергевна. — Мне сдается, что-то не больно
хорошее.
—
Хорошего тут не много, да и больно-то худого не вижу, —
сказал Марко Данилыч. — Мы вот и до старости дожили, и то иной раз согрешишь — оскоромишься, особливо в дороге либо в компании. А поговорить и про это поговорю. Надо правила исполнять, надо.
— Полно хныкать-то, ничего не видя, — с досадой
сказал Марко Данилыч. — Подите-ка
лучше закусить припасите чего-нибудь — белужинки звено да провесной белорыбицы, икорки зернистой поставьте да селедочек копченых, водочки анисовой да желудочной, мадерцы бутылочку. Обедать еще не скоро, а пожевать что-то охота пришла.
— Отпустите-ка ко мне на это время Дунюшку-то, —
сказала Марья Ивановна. — Ей бы было повеселее: у меня есть племянница ее лет, разве маленько будет постарше. Они бы подружились. Племянница моя девушка
хорошая, добрая, и ей тоже приятно было бы видеть у себя такую милую гостью, и Дуне было бы весело. Сад у братьев огромный, десятинах на четырех, есть где погулять. И купанье в саду, и теплицы. Отпустите, Марко Данилыч, привезу ее к вашему возврату в сохранности.
—
Хорошее дело, Варварушка, дело
хорошее, —
сказала Матренушка. — А родители-то ее? Тоже пойдут по правому пути?
— Не испытывай, Степанушка, судеб Божиих, —
сказал Пахом. — Не искушай Господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый,
лучше нас с тобой знает, что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй, сосчитаешь, а дел его во веки веков не постигнешь, мой миленький. Потому и надо предать себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух не приведет, все он творит к душевной пользе избрáнных людей, некупленных первенцев Богу и агнцу.
— Не моги роптать, отец Анатолий, — внушительно
сказал ему Израиль. — Воля святого владыки. Он
лучше нас знает, что нам потребно и что излишне. Всякое дело от великого до малого по его рассуждению строится, и нам судить об его воле не подобает.
— Постой, друг, погоди. Дай маленько сообразиться с мыслями, —
сказал игумен Пахому, не подавая благословения. — Как бы это нам обладить по-хорошему? Отец Анатолий, как бы это?
Почти все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные деньги попадут к Орошину, охулки на руку он не положит, — возись после с ним, выручай свои кровные денежки. И за то «слава Богу»
скажешь, ежели свои-то из его лап вытянешь, а насчет барышей
лучше и не думай… Марку Данилычу поручить складчину — тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе враг?.. Никто во грех не поставит зажилить чужую копейку.
— Нельзя, нельзя и нельзя, Марко Данилыч.
Лучше и не говорите…
Лучше совсем оставим это, —
сказал вставая, Меркулов. — Прощайте… Засиделся я у вас, — давно уж пора кой-куда съездить.
«Надо будет повидать татарина, — подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие подарки, купленные для Дуни. — Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит, меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка
сказать!.. На улице не подымешь!..
Лучше б на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и быть — пойду искать Махметку».
— Слушай, Махмет Бактемирыч, —
сказал он ему, — хоть ты и некрещеный, а все-таки я полюбил тебя. Каждый год стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки дарить… Вот еще что: любимая моя сука щенна, — самого
хорошего кутенка Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду ярманку надо приятелю вишневку возить.
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив голос,
сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, — много там
хороших домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте —
хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.
— Нет, пожалуйста, не хлопочите, матушка. Напрасно утруждаете себя, — возразила Дарья Сергевна. —
Лучше вот что:
скажите моему кучеру, поискал бы у кого-нибудь на селе самоварчика. Чай, сахар у меня есть, и вы со мной иску́шали.
Не
лучше Марку Данилычу. Правая сторона совсем отнялась, рот перекосило, язык онемел. Хочет что-то
сказать, но только мычит да чуть-чуть маячит здоровой рукой. Никто, однако, не может понять, чего он желает. Лекарь объявил Дарье Сергевне, что, если и будет ему облегченье, все-таки он с постели не встанет и до смерти останется без языка.
— Ровнехонько ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными книжками шляться, —
сказал Патап Максимыч. — Да этих чернохвостниц одной бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы
лучше было.