Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит
про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Лука Лукич (хватаясь за карманы,
про себя).Вот те штука, если нет!
Есть,
есть! (Вынимает и подает, дрожа, ассигнации.)
Хозяйка не ответила.
Крестьяне, ради случаю,
По новой чарке
выпилиИ хором песню грянули
Про шелковую плеточку.
Про мужнину родню.
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как
выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно
быть, богатырь».
— Ну то-то! речь особая.
Грех промолчать
про дедушку.
Счастливец тоже
был…
Вдруг песня хором грянула
Удалая, согласная:
Десятка три молодчиков,
Хмельненьки, а не валятся,
Идут рядком,
поют,
Поют про Волгу-матушку,
Про удаль молодецкую,
Про девичью красу.
Притихла вся дороженька,
Одна та песня складная
Широко, вольно катится,
Как рожь под ветром стелется,
По сердцу по крестьянскому
Идет огнем-тоской!..
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что
будет? Богу ведомо!
А
про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
Еремеевна. Все дядюшка напугал. Чуть
было в волоски ему не вцепился. А ни за что… ни
про что…
Волею-неволей Бородавкин должен
был согласиться, что поступлено правильно, но тут же вспомнил
про свой проект"о нестеснении градоначальников законами"и горько заплакал.
Кричал он шибко, что мочи, а
про что кричал, того разобрать
было невозможно. Видно
было только, что человек бунтует.
Началось общее судбище; всякий припоминал
про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не снилось, и так как судоговорение
было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Но бригадир
был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он
про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он
был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не
про нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не
было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона.
— Ах да, тут очень интересная статья, — сказал Свияжский
про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что главным виновником раздела Польши
был совсем не Фридрих. Оказывается…
Он, очевидно,
был пьян и рассказывал
про какую-то случившуюся в их заведении историю.
— Ах, пожалуйста, не
будем говорить
про Нильсон!
Вронскому
было сначала неловко за то, что он не знал и первой статьи о Двух Началах,
про которую ему говорил автор как
про что-то известное.
Одно то, что̀ он сказал
про щуку, другое — что
было что-то не то в нежной жалости, которую он испытывал к Анне.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
— Потому что Алексей, я говорю
про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей,
будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно
будет видеть ее. Отдайте ее.
— В кого же дурной
быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда пришел. Надо
будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, — сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал
про машину.
Он
был в самом ласковом и веселом духе, каким в детстве его часто помнил Левин. Он упомянул даже и о Сергее Ивановиче без злобы. Увидав Агафью Михайловну, он пошутил с ней и расспрашивал
про старых слуг. Известие о смерти Парфена Денисыча неприятно подействовало на него. На лице его выразился испуг; но он тотчас же оправился.
«Кити! та самая Кити, в которую
был влюблен Вронский, — подумала Анна, — та самая,
про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной».
— Ты не то хотела спросить? Ты хотела спросить
про ее имя? Правда? Это мучает Алексея. У ней нет имени. То
есть она Каренина, — сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны
были сошедшиеся ресницы. — Впрочем, — вдруг просветлев лицом, — об этом мы всё переговорим после. Пойдем, я тебе покажу ее. Elle est très gentille. [Она очень мила.] Она ползает уже.
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что
было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
На Царицынской станции поезд
был встречен стройным хором молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал
про них Сергея Ивановича.
― Ну, ну, так что ты хотел сказать мне
про принца? Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ― Да, так что ты начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело
было?
Несмотря на его уверения в противном, она
была твердо уверена, что он такой же и еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом,
есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил
про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.
Но во мне
есть другая, я ее боюсь — она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть
про ту, которая
была прежде.
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его,
был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему не надо
было больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть
про живопись Вронского.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал
про тебя,
про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё
есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.
Мадам Шталь,
про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал её своим безнравственным поведением,
была всегда болезненная и восторженная женщина.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь
будут говорить
про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что
будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Сереже
было слишком весело, слишком всё
было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью,
про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны
быть рады и веселы.
— Очень рад, — сказал он и спросил
про жену и
про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень
был рад ехать к ним.
— Николай Иваныч
был поражен, — сказала она
про Свияжского, — как выросло новое строение с тех пор, как он
был здесь последний раз; но я сама каждый день бываю и каждый день удивляюсь, как скоро идет.
Но она не рассказала
про эти двести рублей. Почему-то ей неприятно
было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом
было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно
было быть.
― Он
был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это ничего. Не говори
про это. Где ты
был? Всё с принцем?
— Он в гиде
есть, — сказал Голенищев
про тот палаццо, который нанимал Вронский. — Там прекрасный Тинторетто
есть. Из его последней эпохи.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той,
про которую он вычитал в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это
был помолодевший Петр Облонский. Он
был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему
про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
Как ни страшно
было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места под одеялом,
про которые он хотел не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу,
был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
— Да, — сказала она. — Но не
будем больше говорить
про это.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили
про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил
про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь
будет еще больше работать и еще меньше
будет позволять себе роскоши.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой
был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю
про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Удивительнее же всего
было то, что на вопрос о том, сколько у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не знала
про два последние зуба.
— Ну, хорошо, хорошо, не
будем говорить, — остановила его княгиня, вспомнив
про несчастную Долли.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить
про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
— Что-то давно Анна Павловна не
была у нас, — сказала раз княгиня
про Петрову, — Я звала ее. А она что-то как будто недовольна.