Неточные совпадения
Надо думать, что она скоро
про себя разгадала странное выражение лица своего друга; она
была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен.
За несколько времени до великого дня Степан Трофимович повадился
было бормотать
про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно
быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком...
Снаружи человек
был грубый, но
про себя, кажется, деликатнейший.
С особенным, радостно-угодливым юмором стал
было он ей расписывать
про въезд нового губернатора.
— En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То
есть он теперь уехал… то
есть я хочу сказать, что
про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
— Я даже меры принял. Когда
про вас «до-ло-жили», что вы «управляли губернией», vous savez, [вы знаете (фр.).] — он позволил себе выразиться, что «подобного более не
будет».
—
Про Дашеньку я, покаюсь, — согрешила. Одни только обыкновенные
были разговоры, да и то вслух. Да уж очень меня, матушка, всё это тогда расстроило. Да и Лиза, видела я, сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской…
Утром, когда Дарья Павловна за чайным столиком разливала чай, Варвара Петровна долго и пристально в нее всматривалась и, может
быть в двадцатый раз со вчерашнего дня, с уверенностию произнесла
про себя...
— Зачем же скрывать, из скромности, благороднейшие движения своей души, то
есть вашей души-с, я не
про свою говорю.
Разумеется, говорит, я не говорю
про помешательство, этого никогда
быть не может! (твердо и с гордостию высказано).
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай
про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком
был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
А помните, как вы бросались ко мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, — да не бойтесь же Маврикия Николаевича; он
про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько угодно, и он сколько угодно
будет стоять!..
— Я не
про страх;
будет больно?
Но теперь… о, теперь я
про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, — то
есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером!
Этот Шигалев, должно
быть, уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал; я слышал
про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью.
Никогда еще не
было сказано на Руси более фальшивого слова, как
про эти незримые слезы! — вскричал он почти с яростью.
— Ах, ты всё
про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как
были, так и покатились со смеху…
— Как вы могли, мама, сказать
про скандал? — вспыхнула Лиза. — Я поехала сама, с позволения Юлии Михайловны, потому что хотела узнать историю этой несчастной, чтобы
быть ей полезною.
— Этого уж я не знаю-с; до меня тоже доходило, что господин Лебядкин говорил
про меня вслух, будто я не всё ему доставила; но я этих слов не понимаю.
Было триста рублей, я и переслала триста рублей.
И вообще замечу, трудно
было чем-нибудь надолго изумить эту девушку и сбить ее с толку, — что бы она там
про себя ни чувствовала.
— Я не
про то. Знаете ли, что всё это
было нарочно сшито белыми нитками, чтобы заметили те… кому надо. Понимаете это?
— Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только
про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то
есть во всяком, понимаете это?
— Да еще же бы нет! Единственно, что в России
есть натурального и достигнутого… не
буду, не
буду, — вскинулся он вдруг, — я не
про то, о деликатном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.
Я уже просил у вас срока, а теперь еще прошу, и тогда… а впрочем, виноват, не
буду, не
буду, я не
про то, не морщитесь.
— Умею. У меня
есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли. Его секундант тоже слово
про свои; две пары, и мы сделаем чет и нечет, его или нашу?
—
Про ребенка своего толкует? Ба! Я не знал, в первый раз слышу. У ней не
было ребенка и
быть не могло: Марья Тимофеевна девица.
— Сердце сердцем, но не надо же
быть и дуралеем. Если у вас
была мысль, то держали бы
про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
— Виновата я, должно
быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы
про себя, — вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю
про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда
была.
— Боюсь только, нет ли тут чего с егостороны, — продолжала она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы
про Гришку Отрепьева, что на семи соборах
был проклят?
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина.
Про эти выстрелы вверх можно
было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел
был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя
было разуверить.
— Хуже, ты
был приживальщиком, то
есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает; по крайней мере ужас, что
про тебя рассказала. Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так развращены! В милостыне
есть нечто навсегда развращающее — ты явный пример!
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я
был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты
про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Бог знает до чего бы дошло. Увы, тут
было еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что в последние дни
про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.
Одним словом,
было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может
быть, щекотливости, главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил
про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что ли? Ведь что досадно, что вы, может
быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете
про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если так?
— То
есть вы
про вашего братца? — спросил хромой.
— А
про то, что аффилиации, какие бы ни
были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! — брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком
был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
— Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным вместе, может
быть еще вчера, для скандалу. Последний стих непременно ваш,
про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если б он не напился пьян?
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это
был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы
про мою любовь в статью, назначенную для публичного чтения…
Нет, это такое самовластие!.. одним словом, я еще ничего не знаю, тут говорят
про двух шпигулинских… но если тут
есть и наши,если хоть один из них тут погрел свои руки — горе тому!
Кроме того, что ей теперь вся выгода за вас выйти, потому что ведь все-таки она себя оскандалила, кроме того, я ей
про «ладью» наговорил: я именно увидел, что «ладьей»-то на нее и подействуешь, стало
быть, вот какого она калибра девица.
Я не знаю, там в «Голосе» пишут
про повсеместные разбои, но ведь не может же, я думаю,
быть, что сейчас, как вышел на дорогу, тут и разбойник?
У него давно уже
был припасен паспорт на чужое имя. Дико даже подумать, что этот аккуратный человечек, мелкий тиран семьи, во всяком случае чиновник (хотя и фурьерист) и, наконец, прежде всего капиталист и процентщик, — давным-давно уже возымел
про себя фантастическую мысль припасти на всякий случай этот паспорт, чтобы с помощью его улизнуть за границу, если…допускал же он возможность этого если! хотя, конечно, он и сам никогда не мог формулировать, что именно могло бы обозначать это если…
Что такое
было это всё —
про то он сам знал.
— Вознесенская, Богоявленская — все эти глупые названия вам больше моего должны
быть известны, так как вы здешний обыватель, и к тому же вы несправедливы: я вам прежде всего заявила
про дом Филиппова, а вы именно подтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра в мировом суде, а теперь прошу вас оставить меня в покое.
— То
есть что именно, Marie? — не понимал Шатов, —
про что ты спрашиваешь? О боже, я совсем теряюсь, Marie, извини, что ничего не понимаю.
— Эх, отстаньте, не ваше дело понимать. Да и
было бы очень смешно… — горько усмехнулась она. — Говорите мне
про что-нибудь. Ходите по комнате и говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно прошу вас в пятисотый раз!
— То
есть вы не можете сами помочь в родах; но я не
про то; старуху, старуху, я прошу бабу, сиделку, служанку!
Петр Верховенский в заседании хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент «дело Шатова» на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал
про Шатова, даже не намекнул, — вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже всё
будет сделано, а Кириллову, стало
быть,
будет уже «всё равно»; по крайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович.
«А дома-то меня не
будет, дурак!» — быстро подумал
про себя Лямшин.