Неточные совпадения
—
Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже
буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то
будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не
будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Ты зачем наврал
про тетку? Тетки-то не
было. Дронов сердито взглянул на него и, скосив глаза, ответил...
«Плачет. Плачет», — повторял Клим
про себя. Это
было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо
было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху
про тебя…
— Ежели вы докладать
будете про этот грабеж, так самый главный у них — печник. Потом этот, в красной рубахе. Мишка Вавилов, ну и кузнец тоже. Мосеевы братья… Вам бы, для памяти, записать фамилии ихние, — как думаете?
— Хороших людей я не встречал, — говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне у собаки блох вычесывать, — это я
про свою должность. Ведь — что такое вор, Клим Иванович, если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар, так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно —
есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все живем по нужде, а не по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному царю…
— Странно все. Появились какие-то люди… оригинального умонастроения. Недавно показали мне поэта — здоровеннейший парень!
Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться. Читал стихи
про Иуду, прославил предателя героем. А кажется, не без таланта. Другое стихотворение — интересно.
— Это он сочинил
про себя и
про Макарова, — объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но — не весело. Ее
было жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.
— Там, в градоначальстве,
есть подлец, который относится ко мне честно, дает кое-какие сведения, всегда верные. Так вот,
про тебя известно, что ты баррикады строил…
— Не скромничай, кое-что я знаю
про тебя. Слышала, что ты как
был неподатлив людям, таким и остался. На портрет смотришь? Супруг мой.
— Дети? — испуганно повторила Дуняша. — Вот уж не могу вообразить, что у меня — дети! Ужасно неловко
было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая
была маленькой. Стыдно
было бы мне…
про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь спросят!
— А видишь ли, супруг мой дважды
был там, пять лет с лишком прожил и очень интересно рассказывал
про англичан.
«Зачем я спросил
про Якова? Странный каприз памяти… Разумеется — это не может
быть ничем иным, — именно каприз». И тотчас подумал...
— Видишь ли — в его речах
было нечто похожее на то, что я рассказывал тебе
про себя…
О, страшных песен сих не
пойПро древний хаос…
— Нет, бывало и весело. Художник
был славный человечек, теперь он уже — в знаменитых. А писатель — дрянцо, самолюбивый, завистливый. Он тоже — известность. Пишет сладенькие рассказики
про скучных людей,
про людей, которые веруют в бога. Притворяется, что и сам тоже верует.
— Ведь вот я — почему я выплясываю себя пред вами? Скорее познакомиться хочется. Вот
про вас Иван рассказывает как
про человека в самом деле необыкновенного, как
про одного из таких, которые имеют несчастье
быть умнее своего времени… Кажется, так он сказал…
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал.
Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня
будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный
был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит
про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли, а теперь вот…»
— Это хорошо, что вы пришли,
будем чай
пить, расскажите
про Москву. А то Евгений все учит меня.
— Ах, если б можно
было написать
про вас, мужчин, все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату,
напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее
была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
— Чего это годить? Ты — слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что. Стало
быть — всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов,
про которые библия сказывает, — нет на земле…
— Приятно
было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, — говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам — бьют. Учат. О классовой революции мечтали, а
про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
— Я не персонально
про вас, а — вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра
была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то… к черту на кулички. Слушайте: что вы думаете о царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что — вся эта чепуха — правда?
— Просто — до ужаса… А говорят
про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее
было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам
спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою: