Неточные совпадения
Верные слуги пошли, царский дар старикам принесли, старики сребро, злато приняли, сладким суслом царских слуг
напоя́ли: слуги к белому царю приходят, вести
про мордву ему доводят: «Угостили нас мордовски старики,
напоили суслом сладким, накормили хлебом мягким».
И не
было на Андрея Родивоныча ни суда, ни расправы; не только в Питере, в соседней Москве не знали
про дела его…
Если б в ней хоть единая капелька благородной крови
была, стала бы разве она такие речи нести
про свою благодетельницу?..
— Пожурю! Лаской! — с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. — Не так, сударыня моя, не так… Что
про это писано?.. А?.. Не знаешь? Слушай-ка, что: «Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его — не умрет, но здравее
будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши — положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразумии проку́дит девство свое». Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.
«При старейших молчание, премудрейшим послушание…» А я намедни стала
было ее уговаривать маленько с пристрастием,
про турлы́-мурлы́ молвила ей, а она мне язык высунула…
Жаль
было расставаться ей с воспитанницей, в которую положила всю душу свою, но нестерпимо
было и оставаться в доме Смолокурова, после того как узнала она, что
про нее «в трубы трубят».
И
были, и небылицы по целым вечерам стала она рассказывать Марку Данилычу
про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и
про тех, что дома у мастериц обучались.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как
есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести,
про то и думать нечего.
Ден пять прошло после тех разговоров.
Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч, то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя
было укрепить его в намеренье, а то, пожалуй, как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем не возьмешь.
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода,
про женихов ей рано и думать, да если бы
была и постарше, так он бы ее за дворянина не выдал, а только за своего брата купца, с хорошим капиталом.
— Воли Божьей тут не
было. Лень ваша
была, а не Божья воля, — сурово молвил Смолокуров, гневно посмотрев на приказчика. —
Про погоду мне из Астрахани кажду неделю отписывали… Так ты не ври.
И много тосковали, и долго промеж себя толковали
про то, чему
быть и чего не отбыть…
Сидор в лаптях, в краденом картузе, с котомкой за плечами, попросил одного из рабочих, закадычного своего приятеля, довезти его в лодке до берега. Проходя мимо рабочих, все еще стоявших кучками и толковавших
про то, что
будет, крикнул им...
Взглянул приказчик на реку — видит, ото всех баржей плывут к берегу лодки, на каждой человек по семи, по восьми сидит. Слепых в смолокуровском караване
было наполовину. На всем Низовье по городам, в Камышах и на рыбных ватагах исстари много народу без глаз проживает.
Про Астрахань, что бурлаками Разгуляй-городок прозвана, в путевой бурлацкой песне поется...
— Сговоришь с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам
было, как он, ничего не видя, никакого дела не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и
есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь
про ваши дела, так он и не знай что со мной поделает… Ей-Богу!
Как
споем же мы, ребята,
про кормилицу,
Про кормилицу
про нашу, Волгу-матушку,
Ах, ну!
Не вскинься на певунов дядя Архип,
спели б они
про «Суру реку важную — донышко серебряно, кру́ты бéрежки позолоченные, а на тех бережках вдовы, девушки живут сговорчивые»,
спели бы, сердечные,
про свияжан-лещевников,
про казанских плаксивых сирот,
про то, как в Тютешах городничий лапоть плел,
спели бы
про симбирцев гробокрадов, кочанников,
про сызранцев ухорезов,
про то, как саратовцы собор с молотка продавали, а чилимники, тухлая ворвань, астраханцы кобылятину вместо белой рыбицы в Новгород слали.
Чтоб угодить ему, Петр Степаныч завел любимый его разговор
про рыбную часть, но тем напомнил ему
про бунт в караване… Подавляя злобу в душе, угрюмо нахмурив чело, о том помышлял теперь Марко Данилыч, что вот часа через два надо
будет ехать к водяному, суда да расправы искать. И оттого не совсем охотно отвечал он Самоквасову, спросившему:
есть ли на рыбу покупатели?
Не очень бы, казалось, занятен
был девицам разговор
про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого, что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
— Не след бы мне
про тюлений-то жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так и
быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то
есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
— Уж как мне противен
был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже
про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
— Дурак!.. Не обозначились!.. Без тебя знают, что не обозначились, — крикнул на него Марко Данилыч. — Что на этот счет говорят по караванам? Вот
про что тебя, болвана, спрашивают… Слухи какие ходят для эвтого предмету?.. На других-то
есть караванах?
Нам трактиры надоели,
Много денежек
поели —
Пойдем в белую харчевню
Да воспомним
про деревню,
Наше ро́дное село!
— Никаких теперь у меня делов с Никитой Федорычем нет… — твердо и решительно сказал он. — Ничего у нас с ним не затеяно. А что впереди
будет, как
про то знать?.. Сам понимаешь, что торговому человеку вперед нельзя загадывать. Как знать, с кем в каком деле
будешь?..
Из ближних взять
было некого, народ все ненадежный, недаром
про него исстари пословицы ведутся. «В Хвалыне ухорезы, в Сызрани головорезы», а во славной слободке Малыковке двух раз вздохнуть не
поспеешь, как самый закадычный приятель твой обогреет тебя много получше, чем разбойник на большой дороге.
Хоть снежку на перву порошу Зиновéй в тот год и не принес, а Доронин, не
будучи псовым охотником,
про Зиновьев праздник и не слыхивал, однако ж задумал
было в тот день на всю знакомую Москву пир задать.
Радостно
было свиданье, веселы речи
про то, как заживут они теперь в любви и довольстве.
Решили свадьбу сыграть по осени, перед Филипповками; к тому времени и жених и нареченный его тесть покончат дела, чтобы пировать на свободе да на просторе. А до тех пор
был положен уговор: никому
про сватовство не поминать — поменьше бы толков да пересудов
было.
—
Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, — сказал Самоквасов. — В семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка да у Веренинова, московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с хорошими, должно
быть, остались барышами.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров
про цены еще не
было. Сами видели вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч… Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ни́што!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку не стало, ровно воевода какой — курице не тетка, свинье не сестра!
— Да, ихнее дело, говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня
была речь
про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им
про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно
было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда
про него не слыхала. Ей только жалко
было Манефу, что такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.
— Говорят: «Сказка — складка, а песня —
быль», — усмехнулся, вслушавшись в Наташины слова, Марко Данилыч. — Пожалуй, скоро и в самом деле сбудется,
про что в песне поется. Так али нет, Татьяна Андревна?..
— Ничего, всей рыбы в Оке не выловишь. С нас и этой довольно, — молвил Петр Степаныч. — А вот что, мо́лодцы.
Про вас,
про здешних ловцов, по всему нашему царству идет слава, что супротив вас ухи никому не сварить. Состряпайте-ка нам получше ушицу. Лучку, перчику мы с собой захватили, взяли
было мы и кастрюли, да мне сказывали, что из вашего котелка уха в тысячу раз вкуснее выходит. Так уж вы постарайтесь! Всю мелкоту вали на привар. Жаль, что ершей-то больно немного поймали.
Доронин
был встревожен неуместными приставаньями Марка Данилыча. «Что это ему на разум пришло? И для чего он так громко заговорил
про это родство, а
про дело вел речь шепотком? Не такой он человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту слова он не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие речи».
И долго, чуть не до самого свету, советовался он с Татьяной Андревной, рассказав ей, что говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли, что бы это значило, и не давали веры тому, что сказано
было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем много сходства с милым, любезным Никитушкой.
Тот расчет
был у Марка Данилыча, что как скоро Меркулов узнает
про неслыханный упадок цен, тотчас отпишет Доронину, продавал бы его за какую ни дадут цену.
Плывут, бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая
про Алексея Божия человека,
про Страшный суд и
про то, как «жили да
были два братца родные, два братца, два Лазаря; одна матушка их породила, да не одно счастье Господь им послал».
По лону могучей реки, вместо унылых
напевов про Лазаря, вместо удалых песен
про батьку атамана Стеньку Разина, вместо бурлацкого стона
про дубинушку, слышится теперь лишь один несмолкаемый шум воды под колесами да резкие свистки пароходов.
Не плетутся теперь на ярманку по пыльным дорогам певучие артели слепцов и калик перехожих, не плывут по Волге Христовы корабельщики, не сидят на мостах с деревянными чашками в руках слепые и увечные, не
поют они
про Асафа царевича, — зато голосистых немок что, цыганок, шарманщиков!
Про катанье потолковали. Вспомянула добрым словом Татьяна Андревна Самоквасова с Веденеевым и примолвила, что, должно
быть, оба они большие достатки имеют… С усмешкой ответил ей Марко Данилыч...
А Наташа
про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
Хотел
было Доронин подробнее
про тюленя расспросить, но вспомнил слова Смолокурова. «Кто его знает, этого Веденеева, — подумал он, — мягко стелет, а пожалуй, жестко
будет спать, в самом деле наврет, пожалуй, короба с три. Лучше покамест помолчать».
— Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро, — молвил Дмитрий Петрович. — Орошин хочет скупать, охота ему все, что ни
есть в привозе тюленя́, к своим рукам подобрать. Статья обозначилась выгодная. Недели две назад
про тюленя и слушать никто не хотел, теперь с руками оторвут.
Его все-таки не
было видно. Думая, что сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он
был в полушубок и рассказывал
про волжские
были и отжитые времена.
— Гораздо бежим, — молвил рассказчик. — Солнышко не закатится,
будем на месте. — И, маленько помолчав, снова повел рассказ
про старинных волжских разбойников.
— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что
будет завтра на бирже у Макарья, а теперь
про нее и речей не заводить.
— А то как же! — отозвался Морковников. — Сергей-от лесник,
про коего вечор на пароходе у меня с Марьей Ивановной разговор
был, — за попа у них, святым его почитают…
А не должно бы, кажется,
быть убыткам — вон какую цену Морковников дает…»
Про Морковникова задумает Меркулов, и вспомнятся ему фармазоны.
— Никакой записки не подавали, и никто
про тебя не сказывал, — молвил Веденеев. — Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных ни единого не
было. Утром, видно, подадут твою записку.