Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой
отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Чтобы ему, если и тетка есть,
то и тетке всякая пакость, и
отец если жив у него,
то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы,
то есть, от нас подальше. Не побрезгай,
отец наш, хлебом и солью: кланяемся тебе сахарцом и кузовком вина.
А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад
тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и
отец, содержать трактир.
Сам Ермил,
Покончивши с рекрутчиной,
Стал тосковать, печалиться,
Не пьет, не ест:
тем кончилось,
Что в деннике с веревкою
Застал его
отец.
Тут сын
отцу покаялся:
«С
тех пор, как сына Власьевны
Поставил я не в очередь,
Постыл мне белый свет!»
А сам к веревке тянется.
Тот путь держал до кузницы,
Тот шел в село Иваньково
Позвать
отца Прокофия
Ребенка окрестить.
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы не он,
то б ты от меня не заслонился. За сына вступлюсь. Не спущу
отцу родному. (Стародуму.) Это, сударь, ничего и не смешно. Не прогневайся. У меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала? Изволил пожаловать неведомо к кому, неведомо кто.
Простаков (Скотинину). Правду сказать, мы поступили с Софьюшкой, как с сущею сироткой. После
отца осталась она младенцем.
Тому с полгода, как ее матушке, а моей сватьюшке, сделался удар…
Он был по службе меня моложе, сын случайного
отца, воспитан в большом свете и имел особливый случай научиться
тому, что в наше воспитание еще и не входило.
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой
отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь
тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Г-жа Простакова (бросаясь обнимать Софью). Поздравляю, Софьюшка! Поздравляю, душа моя! Я вне себя от радости! Теперь тебе надобен жених. Я, я лучшей невесты и Митрофанушке не желаю.
То —
то дядюшка! То-то
отец родной! Я и сама все-таки думала, что Бог его хранит, что он еще здравствует.
Стародум. В одном.
Отец мой непрестанно мне твердил одно и
то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на знания мода, как на пряжки, на пуговицы.
Стародум. В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные. Воспитание дано мне было
отцом моим по
тому веку наилучшее. В
то время к научению мало было способов, да и не умели еще чужим умом набивать пустую голову.
Права эти заключались в
том, что
отец ее, Клемантинки, кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за фальшивую игру в карты от должности
той уволен.
Упоминалось о
том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек
отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с
тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного
отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только
тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Он не мог потому, что в душе его были требования более для него обязательные, чем
те, которые заявляли
отец и педагог.
Казалось, очень просто было
то, что сказал
отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Это было ему
тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица
отца и дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о матери.
Она благодарна была
отцу за
то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Но с приездом
отца для Кити изменился весь
тот мир, в котором она жила.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал
ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью
отца и матери.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его
отец и мать. Они жили
тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Она, в
том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на
том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у деда и
отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]
Мать отстранила его от себя, чтобы понять,
то ли он думает, что говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только говорил об
отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об
отце думать.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их:
тем ли, что увезу от
отца, или
тем, что оставлю с развратным
отцом, — да, с развратным
отцом… Ну, скажите, после
того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После
того как мой муж,
отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Экой молодец стал! И
то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к
отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.
Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал о
том, как
отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и
то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Старый князь, как и все
отцы, был особенно щепетилен насчет чести и чистоты своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая была его любимица, и на каждом шагу делал сцены княгине зa
то, что она компрометирует дочь.
— Если вы любите свое чадо,
то вы, как добрый
отец, не одного богатства, роскоши, почести будете желать своему детищу; вы будете желать его спасения, его духовного просвещения светом истины.
Сережа, и прежде робкий в отношении к
отцу, теперь, после
того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о
том, друг или враг Вронский, чуждался
отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между
тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Кити чувствовала, как после
того, что произошло, любезность
отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно
отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее
отца, стараясь понять и не понимая, как и за что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и
отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала
то, что она сделала.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в
ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба
отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал
того, что говорил, и это раздражило его.
Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал
отец своим веселым взглядом на ее друзей и на
ту жизнь, которую она так полюбила.
― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в религии, ― помните, мы с вами говорили, ―
то никакой
отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Сережа испуганным взглядом смотрел на
отца и думал только об одном: заставит или нет
отец повторить
то, что он сказал, как это иногда бывало.
Он не верил в смерть вообще и в особенности в ее смерть, несмотря на
то, что Лидия Ивановна сказала ему и
отец подтвердил это, и потому и после
того, как ему сказали, что она умерла, он во время гулянья отыскивал ее.
— Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать
того, что нужнее всего для христианина, — сказал
отец вставая, —
то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
Жить семье так, как привыкли жить
отцы и деды,
то есть в
тех же условиях образования и в
тех же воспитывать детей, было несомненно нужно.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей.
Та вода, которую
отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
С точки зрения
отца, он не хотел учиться
тому, чему его учили.
— Он? — нет. Но надо иметь
ту простоту, ясность, доброту, как твой
отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же спасибо
отцу, как Левин говорил спасибо деду за всё
то, что он настроил и насадил.
Однако, странное дело, несмотря на
то, что она так готовилась не подчиниться взгляду
отца, не дать ему доступа в свою святыню, она почувствовала, что
тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как лежит это платье.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его
отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и
тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его
отца матери, ей так становилось страшно за
то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с
тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал
тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный
отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему
то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе
то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что
отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.