Неточные совпадения
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно:
то в подгородные деревушки своих братьев,
то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие;
отец был с нами.
Наконец, «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде;
тех книг, которые читывали иногда мой
отец и мать, мне читать не позволяли.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал
тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей,
то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Степь,
то есть безлесная и волнообразная бесконечная равнина, окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись деревья и синелось что-то вдали;
отец мой сказал, что там течет Дема и что это синеется ее гористая сторона, покрытая лесом.
Отец, улыбнувшись, напомнил мне о
том и на мои просьбы идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей.
Евсеич приготовил мне самое легонькое удилище и навязал тонкую лесу с маленьким крючком; он насадил крошечный кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку, а за левую крепко держал меня
отец:
ту же минуту наплавок привстал и погрузился в воду, Евсеич закричал: «Тащи, тащи…» — и я с большим трудом вытащил порядочную плотичку.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо
того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с
отцом и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас,
то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино с тетушкой, что любят его за
то, что он им ничего худого не делал, и что по нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут.
Из слов
отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами был
тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на
то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет,
то может взять с собой Сережу.
Отец показал мне деревянный ларь,
то есть ящик, широкий вверху и узенький внизу, как я увидал после, в который всыпают хлебные зерна.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только
отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на
то, чтоб Мироныча прочь,
то Михайлушка его не выдаст.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их
тем, что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой
отец их боится.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами,
то я упросил
отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох;
отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но
отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Возвращаясь домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и козлецом, за что
отец мой сделал замечание Миронычу; но
тот оправдывался дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше не отрыгнет,
то есть не вырастет.
Другой табун, к которому, как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только мой
отец, и
то ходил к нему пешком вместе с пастухами.
Накануне вечером, когда я уже спал,
отец мой виделся с
теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что
отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых
отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев,
то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать только что отведала и
то по просьбе
отца: она считала рыбу вредною для себя пищей.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс головою в знак
того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу больную.
Посидев немного, он пошел почивать, и вот, наконец, мы остались одни,
то есть:
отец с матерью и мы с сестрицей.
Они ехали в
той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с
отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
Когда я кончил, она выслала нас с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому что хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для
того, чтобы мать с
отцом могли поговорить без нас.
Я, в свою очередь, расспросил также
отца и мать о
том, что случилось с ними в Оренбурге.
Впрочем, я и теперь думаю, что в эту последнюю неделю нашего пребывания в Багрове дедушка точно полюбил меня, и полюбил именно с
той поры, когда сам увидел, что я горячо привязан к
отцу.
Я даже слышал, как мой
отец пенял моей матери и говорил: «Хорошо, что батюшка не вслушался, как ты благодарила сестру Аксинью Степановну, и не догадался, а
то могла бы выйти беда.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к
той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на
то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего
отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Мне хорошо известны и памятны только
те, которые бывали у нас почти ежедневно и которые, как видно, очень любили моего
отца и мать и нас с сестрицей.
Бумага была подписана моим
отцом и матерью,
то есть подписались под их руки; вместо же меня, за неуменьем грамоте, расписался дядя мой, Сергей Николаич.
Не веря согласию моего
отца и матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в
то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня и сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби о таких великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
После рассказали мне, что Евсеич и сам задремал, что когда пришел
отец,
то нашел нас обоих спящими.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и
те же слова, у обоих или «не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что
отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Учителя другого в городе не было, а потому мать и
отец сами исправляли его должность; всего больше они смотрели за
тем, чтоб я писал как можно похожее на прописи.
Отец мой утверждал, что трудно проехать по
тем местам, которые были залиты весеннею водою, что грязно, топко и что в долочках или размыло дорогу, или нанесло на нее илу; но мне все такие препятствия казались совершенно не стоящими внимания.
Отец поспешно исполнил его просьбу: поднял камень в лодку и, гребя веслом
то направо,
то налево, скоро догнал Евсеичево удилище, вытащил очень большого окуня, не отцепляя положил его в лодку и привез к нам на мостки.
Он жил если не в деревне Киишки,
то где-нибудь очень близко, потому что
отец посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас будет.
После этого начался разговор у моего
отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое внимание: из этого разговора я узнал, что
отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не
те, у которых мы ее купили, называли своею, что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет межеванье,
то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян.
Редко случалось, чтобы мать отпускала меня с
отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно
то же было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
В нашей детской говорили, или, лучше сказать, в нашу детскую доходили слухи о
том, о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за объяснениями к
отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
Отец лег и
ту ж минуту заснул.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о
том ни просили, уехал к нам.
Возвращаясь с семейных совещаний,
отец рассказывал матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх
того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
Когда мой
отец изъявил полное согласие на исполненье дедушкиной воли,
то все благодарили его и низко кланялись, а Татьяна Степановна поклонилась даже в ноги.
Дело шло о
том, что
отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей матери: выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость.
Споры, однако, продолжались,
отец не уступал, и все, чего могла добиться мать, состояло в
том, что
отец согласился не выходить в отставку немедленно, а отложил это намерение до совершенного выздоровления матери от будущей болезни,
то есть до лета.
Межеванье обещали покончить в две недели, потому что моему
отцу нужно было воротиться к
тому времени, когда у меня будет новая сестрица или братец.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало
отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели межеванье не будет кончено,
то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.
Мать и мы с сестрицей очень ему обрадовались, но
отец был невесел; многие башкирцы и все припущенники,
то есть жители Киишек и Тимкина, объявили спор и дачу обошли черными (спорными) столбами: обмежеванье белыми столбами означало бесспорность владения.