Неточные совпадения
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца.
Отец невесты, несмотря на
то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Был еще у Маякина сын Тарас, но имя его не упоминалось в семье; в городе было известно, что с
той поры, как девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там против воли
отца, — Яков отрекся от него.
— Ведь ты разбойник, тятя? Я знаю уж… — хитро прищуривая глаза, говорил Фома, довольный
тем, что так легко вошел в скрытую от него жизнь
отца.
— Ничего! — смеясь, сказал Игнат. — То-то ты и
отца в разбойники произвел…
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с
отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в
те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать
отца о
том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он
того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил
отцу...
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и
тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — все в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с
отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
Фоме понравилось
то, что
отец его может так скоро переменять людей на пароходе. Он улыбнулся
отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его
отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже
тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
— Эх ты! Богатый, а не завел голубей… У меня и
то три есть, — скобарь один, да голубка пегая, да турман… Кабы у меня
отец был богатый, — я бы сто голубей завел и все бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби — хорошие! Четырнадцать, — турмана-то он мне подарил. Только — все-таки он жадный… Все богатые — жадные! А ты тоже — жадный?
Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал
отца и, под сильные звуки его голоса, представлял себе
то плотника, обтесывающего бревно,
то себя самого: осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве он подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное что-то…
Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным
отцу и матери, едет во
тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
Фома, наблюдая за игрой физиономии старика, понял, что он боится
отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел на Чумакова; а
тот со смешной важностью крутил седые усы и переминался с ноги на ногу перед мальчиком, который не уходил, несмотря на данное ему разрешение.
Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни
того, что говорил ему
отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она была похожа и на цветок и на икону.
— За что ты сердишься на меня? — недоуменно спросил Фома
отца, когда
тот был в добром настроении…
Ему не нравилось в них
то, что они кутят и развратничают тихонько от
отцов, на деньги, украденные из отцовских касс или взятые под долгосрочные векселя и большие проценты. Они тоже не любили его за эту сдержанность, в которой чувствовали гордость, обидную им.
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать…
Отец твой был крупный человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в жизни он брал успех не умом, а сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а
то одному жутко будет в доме…
— Что из
того? Отец-то умер…
Фома пришел в сад на
то место, где умер
отец, и там сел.
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим
отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет —
те же деньги… с почетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога… Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый тебе воздали… А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
Фома не любил дочь Маякина, а после
того, как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти
отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему...
— Ну! — махнул рукой Фома. — Брось… никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а… ловок он! Смотрел я на него сегодня — завидно стало. Так это он со всеми обращается… свободно, умеючи, для всякого имеет слово… Сразу видно, что чего он захочет,
того и добьется.
С
той поры, как умерла мать, —
отец всех разогнал.
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее
отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного человека, быть может,
того же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный
тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И
отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
— Э, брат, ждать не буду! Ты не
отец… ваш брат, молокосос, народ ненадежный… в месяц можешь ты все дело спутать… а я от
того убыток понесу… Ты мне завтра всё подай, а
то векселя протестую… У меня это живо!
Любовь кричит и бьется, следуя за
отцом,
то отставая от него,
то снова приближаясь.
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была
тем, что
отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала...
Из этого осадка в девушке развилось чувство неудовлетворенности своей жизнью, стремление к личной независимости, желание освободиться от тяжелой опеки
отца, — но не было ни сил осуществить эти желания, ни представления о
том, как осуществляются они.
«После свадьбы уговорю его свозить меня за границу…» — вдруг подумала она и, смутившись от этой думы, забыла
то, что хотела сказать
отцу. Густо покраснев, она несколько секунд молчала, вся охваченная страхом, что это молчание Смолин может истолковать нелестно для нее.
Случилось так, что она заглянула в комнату как раз в
то время, когда ее брат говорил
отцу о каторге.
— Э-эх ты! — с презрительным сожалением протянул Фома. — Разве от твоего
отца, — разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты врала мне: Тарас — такой, Тарас — сякой! Купец как купец… И брюхо купеческое… — Он был доволен, видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы,
то краснея,
то бледнея.