Неточные совпадения
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не
лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, Создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне
ждать? тоска, тоска!..
Это было хорошо, потому что от неудобной позы у Самгина болели мускулы.
Подождав, когда щелкнул замок ее комнаты, он перешел на постель, с наслаждением вытянулся, зажег свечу, взглянул на часы, — было уже около полуночи. На ночном столике
лежал маленький кожаный портфель, из него торчала бумажка, — Самгин машинально взял ее
и прочитал написанное круглым
и крупным детским почерком...
Дома его
ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он
лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся
и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят
и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек
и над морем, как за столом,
и все они чего-то
ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не было видно.
Никто не знал
и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только
лежит да кушает на здоровье,
и что больше от него нечего
ждать; что едва ли у него вяжутся
и мысли в голове. Так о нем
и толковали везде, где его знали.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было,
лежать ли на спине
и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не
ждал никого
и ничего ни от дня, ни от ночи.
В полуразвалившейся беседке
ждал Марк. На столе
лежало ружье
и фуражка. Сам он ходил взад
и вперед по нескольким уцелевшим доскам. Когда он ступал на один конец доски, другой привскакивал
и падал со стуком.
— Я все
жду… все думаю, не опомнится ли! — мечтал он, —
и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня
и велит
лежать. «Не воротится, говорит,
лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
— Пистолеты?
Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань, не
лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, — обидел я тебя давеча, так прости меня
и помилуй, прости подлеца… А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
Именно она кого-то
ждала,
лежала как бы в тоске
и в нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими губами
и глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана.
Я теперь до вашего прихода
лежала здесь,
ждала, думала, судьбу мою всю разрешала,
и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было.
— Цветы-то вы испортите, — проговорил
и Алеша, — а «мамочка»
ждет их, она сидит плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Там постелька Илюшина еще
лежит…
— Из простонародья женский пол
и теперь тут, вон там,
лежат у галерейки,
ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна,
и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот
и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что
и к народу едва появляется.
Вдруг впереди показался какой-то просвет. Я думал, что это море. Но большое разочарование
ждало нас, когда мы подошли поближе. Весь лес
лежал на земле. Он был повален бурей в прошлом году. Это была та самая пурга, которая захватила нас 20, 21
и 22 октября при перевале через Сихотэ-Алинь. Очевидно, центр тайфуна прошел именно здесь.
Я спал дурно
и на другое утро встал рано, привязал походную котомочку за спину
и, объявив своей хозяйке, чтобы она не
ждала меня к ночи, отправился пешком в горы, вверх по течению реки, на которой
лежит городок З. Эти горы, отрасли хребта, называемого Собачьей спиной (Hundsrück), очень любопытны в геологическом отношении; в особенности замечательны они правильностью
и чистотой базальтовых слоев; но мне было не до геологических наблюдений.
Он находил, что на человеке так же мало
лежит ответственности за добро
и зло, как на звере; что все — дело организации, обстоятельств
и вообще устройства нервной системы, от которой больше
ждут, нежели она в состоянии дать.
Между тем вокруг все старелось
и ветшало. Толпа старых слуг редела; одних снесли на погост, другие,
лежа на печи,
ждали очереди. Умер староста Федот, умер кучер Алемпий, отпросилась умирать в Заболотье ключница Акулина; девчонки, еще так недавно мелькавшие на побегушках, сделались перезрелыми девами…
— О нет, — отвечал Коля, как раз столкнувшийся вместе с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно, с Ипполитом, ему хуже, сегодня утром
лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа Борисовна вас
ждет. Только, папаша, ух как вы!.. — заключил Коля, пристально вглядываясь в походку
и в стойку генерала. — Ну уж, пойдемте!
И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе
лежит,
и ждет,
и… знает,
и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло!
Желтая, как скитский воск, старуха
лежала на лавке
и с умилительным терпением
ждала смерти.
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь
и нечаянно ударила ее в лоб, — ну
и разболелась голова. Целый день она, бедняжка,
лежит с компрессом. А что? или не терпится?
Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
И провезти было можно,
и подождать было можно, снег-то всего
лежал одни сутки».
Было ясно: с ней без меня был припадок,
и случился он именно в то мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом,
и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться
и буду стучаться у дверей, а потому,
лежа у самого порога на полу, чутко
ждала моего возвращения
и приподнялась на мой первый стук.
А дома мамаша так уж
и ждет меня: она
лежит, а я ей рассказываю все, все, так
и ночь придет, а я все говорю,
и она все слушает про дедушку: что он делал сегодня
и что мне рассказывал, какие истории,
и что на урок мне задал.
Еще удар чувствительному сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы в три дня созидавшие
и в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели
и они
лежат заложенные в кабаке
и ждут покупателя в лице Ивана Карлыча? Ужели
и ваши таланты,
и ваша «удача»,
и ваше «авось»,
и ваше «небось» — все, все погибло в волнах очищенной?
— Вот
и мы, — сказал он, — вы не
ждали? хе, хе, хе! вижу, что не
ждали:
и самовара нет! Давненько, сударыня, давненько не видались! Есть ли клев? Я все порывался, да вот Александра Федорыча не мог уговорить: сидит дома… или нет, бишь, все
лежит.
Часу в восьмом вечера (это именно в то самое время, когда нашисобрались у Эркеля,
ждали Петра Степановича, негодовали
и волновались) Шатов, с головною болью
и в легком ознобе,
лежал, протянувшись, на своей кровати, в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться окончательно
и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не поведет.
Он закутал голову одеялом
и долго
лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то
ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол
и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.
Опять
лежишь,
ждёшь, опять померещится — наклонился кто-то над тобой
и невнятное, а дорогое, редкое слово сказал, —
и опять нет никого.
Кожемякин задремал,
и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная
и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем
и, многообещающе сказав: «
подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него
и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он
лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное
и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать
и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Колеи дорог, полные воды, светясь,
лежали, как шёлковые ленты,
и указывали путь в Окуров, — он скользил глазами по ним
и ждал: вот из-за холмов на красном небе явится чёрный всадник, — Шакир или Алексей, — хлопая локтями по бокам, поскачет между этих лент
и ещё издали крикнет...
Прошло больше года. В Сокольниках, недалеко от полотна Ярославской дороги, сидели на траве Юлия
и Ярцев; немного в стороне
лежал Кочевой, подложив руки под голову,
и смотрел на небо. Все трое уже нагулялись
и ждали, когда пройдет дачный шестичасовой поезд, чтоб идти домой пить чай.
Я зашел к Зинаиде Федоровне с таким чувством, как будто я был отцом ребенка. Она
лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами. Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское
и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. Она не слышала, как я вошел, или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания. Я стоял, смотрел на нее
и ждал.
На Фоме
лежала обязанность как можно скорее сдать хлеб
и, получив платежи, отправиться в Пермь, где
ждал его груз железа, принятый Игнатом к доставке на ярмарку.
—
Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам… что-то хорошее… Знаете — у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в свое сердце, неожиданно находит там… нечто давно забытое… Оно
лежало где-то глубоко на дне сердца годы… но не утратило благоухания юности,
и когда память дотронется до него… тогда на человека повеет… живительной свежестью утра дней…
— Чего ты
ждал от Европы, я не знаю, — сказал Тюменев, разводя руками, —
и полагаю, что зло скорей
лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты стал брюзглив, стар, недоверчив.
Почему он, Саша, вместо того чтобы
лежать в своей комнате на своей постели, находится здесь в какой-то сторожке, слушает хрип незнакомого умирающего человека,
ждет других людей, которые придут сейчас
и убьют его?
Не понял он ее стремленья,
Ее печали
и волненья;
Не думал он, чтобы она
Из жалости одной пришла,
Взглянувши на его мученья;
Не думал также, чтоб любовь
Точила сердце в ней
и кровь;
И в страшном был недоуменье… //....................
Но в эту ночь ее он
ждал…
Настала ночь уж роковая;
И сон от очей отгоняя,
В пещере пленник мой
лежал.
Однажды, когда я утром,
лежа в постели, услыхал стук открывавшегося ставня
и ждал слугу с кофеем, последний на подносе с кофеем принес
и казенный конверт, на котором я с восторгом прочел: «Его благородию корнету Фету».
Тут я вспомнил все… холодные коридоры… пустые, масляной краской выкрашенные стены…
и я ползу, как собака с перебитой ногой… чего-то
жду… Чего? Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия? Дозы, от которой, правда, не умирают… но только… а вся тоска остается,
лежит бременем, как
и лежала… Пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобы меня выпустили?..
На третьем или четвертом этапе Катерина Львовна с ранних сумерек устроила себе, посредством подкупа, свидание с Сережечкой
и лежит не спит: все
ждет, что вот-вот взойдет дежурный ундерок, тихонько толкнет ее
и шепнет: «беги скорей».
Я провел их в комнату, где
лежал убитый,
и по дороге старался объяснить им, что Гаврило Степаныч не нуждается в их помощи, а что им нужно для составления протокола
подождать приезда следователя, за которым в Нижне-Угловский завод послан нарочный.
У ворот обители — чуда
ждут: в небольшой тележке молодая девица
лежит неподвижно; лицо её застыло, как белый воск, серые глаза полуоткрыты,
и вся жизнь её — в тихом трепете длинных ресниц.
Между тем Лиза
лежала больная; вчера вечером с нею началась лихорадка,
и из города
ждали одного известного доктора, за которым чем свет послали нарочного. Все это окончательно расстроило Вельчанинова. Клавдия Петровна повела его к больной.
Лиза
лежала с закрытыми глазами
и, по-видимому, спала; казалось, ей стало лучше. Когда Вельчанинов нагнулся осторожно к ее головке, чтобы, прощаясь, поцеловать хоть краешек ее платья, — она вдруг открыла глаза, точно
поджидала его,
и прошептала: «Увезите меня».
Стеснив дыханье, вверх лицом
(Хоть сердце гордое
и взгляды
Не
ждали от небес отрады)
Лежал он на земле сырой,
Как та земля,
и мрачный
и немой!
—
И он
лежит на постели
и всё не может встать,
и всё
ждет,
и ожидание это
и жутко
и радостно.
Если же никого не было дома, то я оставался
и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете
лежал на турецком диване
и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал от нее все ее покупки,
и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Прошло две недели, снова наступило воскресенье,
и снова Василий Легостев,
лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море,
ждал Мальву.
Я
лежал и, странно, — ничего не
ждал, без спору принимая, что мертвому
ждать нечего.