Неточные совпадения
Уже раз взявшись за это
дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью
ехать зa границу, чтоб изучить еще это
дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более
по этому вопросу того, что так часто случалось с ним
по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать
свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
На другой же
день по своем приезде Вронский
поехал к ней и, застав одну, прямо высказал
свое желание.
Вместе с путешественником было доложено о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и с которым нужно было переговорить. После его отъезда нужно было докончить занятия будничные с правителем
дел и еще надо было съездить
по серьезному и важному
делу к одному значительному лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам, времени
своего обеда, и, пообедав с правителем
дел, пригласил его с собой вместе
ехать на дачу и на скачки.
И в самом
деле, Селифан давно уже
ехал зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами
по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул
свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка.
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого
ехать в деревню и взять в
свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей:
по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
Хотя он и не ожидал ничего хорошего от
своей поездки, Нехлюдов всё-таки,
по совету Богатырева,
поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело
дело о сектантах.
— Ничего… Собирается
ехать на
свою мельницу. Да, еще есть новость, Василий Назарыч… Сегодня видел доктора, он
едет в Париж. На
днях получил телеграмму от Зоси; она ему телеграфирует, что Половодов застрелился. Его давно разыскивали
по Европе
по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб… Теперь Зося вызывает доктора в Париж; она хлопочет о разводе.
В гимназии
своей он курса не кончил; ему оставался еще целый год, как он вдруг объявил
своим дамам, что
едет к отцу
по одному
делу, которое взбрело ему в голову.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и
дня через два
поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял,
по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою
по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять
свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.)
Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра
едем…
Кирила Петрович оделся и выехал на охоту с обыкновенной
своею пышностию, — но охота не удалась. Во весь
день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в поле под палаткою также не удался, или
по крайней мере был не
по вкусу Кирила Петровича, который прибил повара, разбранил гостей и на возвратном пути со всею
своей охотою нарочно
поехал полями Дубровского.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом
по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили
своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная
дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова
поехать с розгами и крестом.
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему
свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил
по случаю дождя довезти меня в
своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что
еду на Самотеку, а это ему не
по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в
своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Скитники на брезгу уже
ехали дальше.
Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их.
По дороге то и
дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
— Что-то я стосковалась
по ней, — коротко объяснила она Мышникову. — И ты
поедешь… Ну, будто пристань посмотреть, — теперь
свое дело наполовину. Вот тебе и заделье, а не зря
поедешь.
Устенька навсегда сохранила в
своей памяти этот решительный зимний
день, когда отец отправился с ней к Стабровским. Старуха нянька ревела еще с вечера, оплакивая
свою воспитанницу, как покойницу. Она только и повторяла, что Тарас Семеныч рехнулся и хочет обасурманить родную дочь. Эти причитания навели на девочку тоску, и она
ехала к Стабровским с тяжелым чувством, вперед испытывая предубеждение против долговязой англичанки, рывшейся
по комодам.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая
свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой
по лбу и
по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь,
день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту,
ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Это был тяжелый момент, когда Тит ночью постучал кнутиком в окно собственной избы, —
днем он не желал
ехать по заводу в настоящем
своем виде.
Все там было
свое как-то: нажгут дома, на происшествие
поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к
делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже,
едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и
по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
— Нижнедевицкий купец Семен Лазарев, — отрекомендовался старичок и протянул
свою опрятную руку. — Года с три будет назад, сюда наши в Петербург
ехали по делам, так я с ними проектик прислал.
Он
делил свои досуги, — а досуга у него было двадцать четыре часа в сутки. — между пивной и шатаньем
по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял на
еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из кухни. передней или с улицы.
Вот и собирается тот купец
по своим торговым
делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он
своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие,
еду я
по своим купецкиим
делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три
дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Вихров послушался ее и не
поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой
день рано утром
ехала из города в
свою усадьбу;
по ее молодому лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг!
В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, — но когда услыхал о
своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он
ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его
дело, его призвание, его сущность: он воин
по натуре
своей, воин органически.
— О, да благословит тебя бог, добрый друг! — воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. —
Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое
дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание
своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, — но только не
по высочайшему повелению, а
по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.
— Есть недурные! — шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить
свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня
по одному экстренному и секретному
делу — так что и зайти к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я
еду».
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы
ехали, не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый
по своему делу и на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Вот и теперь,
по поводу заказанного женою платья, он вспомнил об этом процессе и решился завтра же
ехать к вору и окончательно выяснить вопрос, поручает ли он ему
свое дело или не поручает. Ежели поручает, то не угодно ли пожаловать к нотариусу для заключения условия; если не поручает, то…
Чувство это в продолжение 3-месячного странствования
по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкòй он был жалким трусом и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался
ехать как можно тише, считая эти
дни последними в
своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел как на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха
своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так
дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра
поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему
своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
Обедать мы решили у Яра в пятом часу; но так как Володя
поехал к Дубкову, а Дмитрий тоже
по своей привычке исчез куда-то, сказав, что у него есть до обеда одно
дело, то я мог употребить два часа времени, как мне хотелось.
Дело в том, что Егор Егорыч дорогой, когда она
ехала с ним в Москву, очень много рассуждал о разных евангелических догматах, и
по преимуществу о незлобии, терпении, смиренномудрии и любви ко всем, даже врагам
своим; Сусанна хоть и молча, но внимала ему всей душой.
Василий Иваныч, впрочем, в самом
деле был занят; он в ту же ночь собрал всех
своих поумней и поплутоватей целовальников и велел им со всей их накопленной выручкой
ехать в разные местности России, где,
по его расчету, был хлеб недорог, и закупить его весь, целиком, под задатки и контракты.
По окончании обеда, как только позволяло приличие, Петр Григорьич, почтительно откланявшись князю и его гостям,
поехал в
свою гостиницу, чтобы немедля же написать Егору Егорычу отчаянное письмо, в котором объявить ему, что все их
дело погибло и что весь Петербург за сенатора и за губернатора.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для
своих удовольствий сотни и тысячи рабочих
дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают
свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их,
свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и
по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах
едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею
своею жизнью.
Они
ехали на убийство
своих голодных отцов и дедов, точно как будто на какое-нибудь веселое или
по крайней мере на самое обыкновенное
дело.
Такое же впечатление производили и нарядные чиновники и офицеры, рассыпанные
по платформе и зале 1-го класса. У стола, уставленного бутылками, в
своем полувоенном мундире сидел губернатор, начальник всей экспедиции, и ел что-то и спокойно разговаривал о погоде с встретившимися знакомыми, как будто
дело, на которое он
ехал, было такое простое и обыкновенное, что оно не могло нарушить его спокойствия и интереса к перемене погоды.
Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав
свое дело и получив, что следует, за труд, доктор сел в
свою бричку и
поехал домой. За воротами в поле он встретил Ивана Евсеича… Приказчик стоял на краю дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги, о чем-то думал. Судя
по морщинам, бороздившим его лоб, и
по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны…
На улице трещали экипажи, с Невы доносились свистки пароходов: это другой торопился
по своим счастливым
делам, другой
ехал куда-то мимо, одни «Федосьины покровы» незыблемо оставались на месте, а я сидел в них и точил самого себя, как могильный червь.
«Уж такой, видно, у него характер, — решила про себя Татьяна Власьевна, — пошел бы да
поехал…» Старуха и не подозревала, что примирением с Колобовыми и Савиными Головинский сразу убил двух зайцев: во-первых, повернул на
свою сторону самое Татьяну Власьевну, а во-вторых, расчистил дорогу Гордею Евстратычу, когда придется хлопотать
по винному
делу и брать приговоры от волостных обществ.
— Ваш Михайло Тимофеич человек непонимающий, — говорил вполголоса Кузьмичов, — не за
свое дело берется, а вы понимаете и можете рассудить. Отдали бы вы мне, как я говорил, вашу шерсть и
ехали бы себе назад, а я б вам, так и быть уж, дал бы
по полтиннику поверх
своей цены, да и то только из уважения…
Капитолина Марковна присоединяла
свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет темноту ночи, легкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами
по лицу воскреснувшей земли. Весь этот
день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил
свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в дорогу, а две недели спустя он уже
ехал к Татьяне.
— Скажите на милость! да разве я в участок
ехал? ведь я
по своим делам ехал, а вместо того в участке целое утро провел!
Разговор опять прервался. Рано разошлись
по своим комнатам. Завтра, в восемь часов, нужно было
ехать, и Дашу раньше уложили в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб в силах была провести целый
день в дороге.
Прошел срок служения Якова Львовича в этой скромной должности, и он размежевал весь
свой участок и получил
по представлению губернатора орден, но все забывал
поехать за его получением. На следующее трехлетие дворяне другого участка поднесли ему на подносе все
свои шары, но поднялась губерния и упросила Якова Львовича отказаться от меньшего
дела в пользу большего, к которому зовет его общий голос и надежды.
Все это, впрочем, разрешилось тем, что князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и
своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же
день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке
своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви
своей к Элизе и умолял ее немедля
ехать и сделать от него предложение.
В самый
день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже
поехал вместе с ней. Князь видел это из окна
своего кабинета и только грустно усмехнулся.
По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство
своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту
ехал, собственно,
по делу князя.
Несмотря на
свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем,
по общим слухам, вел
дела крупные между купечеством и решал их больше сам, силою
своего характера: возьмет, например, какое ни на есть
дело,
поедет сначала к противнику
своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента
своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их.
Утро на другой
день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для
своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил
ехать по шоссе, а не
по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение
своей жизни он проехал
по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. «Так птиц только можно возить, а не людей!» — говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.