Неточные совпадения
Стародум(распечатав и смотря на подпись).
Граф Честан. А! (Начиная читать, показывает вид, что
глаза разобрать не могут.) Софьюшка! Очки мои на столе, в книге.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а
граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже
глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал
глаз по неделе.
— Eh bien, mille roubles! [Ну, тысячу рублей! (фр.)]
Графу отдать: я у него на той неделе занял: совестно в
глаза смотреть.
— Знаю я, к какому он
графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна и раздражительно перевела
глаза на князя. — Что бишь! — начала она брезгливо и досадливо припоминая, — ну, что там? Ах да: ну, какой там игумен?
Граф мне руку жмет,
глаза у него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и благороднейший человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал от радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня, в откровенности пустился, в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег, браков, так что я многого и не понял.
— Это несправедливо, — возразил с легким польским акцентом
граф, очень красивый и щегольски одетый брюнет, с выразительными карими
глазами, узким белым носиком и тонкими усиками над крошечным ртом. — Они не играли с нами в фанты.
Граф прочитал мою работу и остался ею доволен, так что я сейчас же приступил к сочинению второго акта. Но тут случилось происшествие, которое разом прекратило мои затеи. На другой день утром я, по обыкновению, прохаживался с
графом под орешниками, как вдруг… смотрю и
глазам не верю! Прямо навстречу мне идет, и даже не идет, а летит обнять меня… действительный Подхалимов!
Граф скрыл улыбку, закусив немного нижнюю губу. Наденька переглянулась с матерью, покраснела и потупила
глаза.
Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за
граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел.
Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу.
Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными
глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.
— Оспоривать с дубиной в руках! — перебил дядя, — мы не в киргизской степи. В образованном мире есть другое орудие. За это надо было взяться вовремя и иначе, вести с
графом дуэль другого рода, в
глазах твоей красавицы.
И в этот день, когда
граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала
глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
—
Граф! — горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим
глазам.
Простой, обыкновенный человек, даже еще и с титулом
графа, человек, у которого две руки, две ноги, два
глаза, два уха и один нос, человек, который, как и все мы, ест, пьет, дышит, сморкается и спит… и вдруг он самыми простыми словами, без малейшего труда и напряжения, без всяких следов выдумки взял и спокойно рассказал о том, что видел, и у него выросла несравненная, недосягаемая, прелестная и совершенно простая повесть.
— Бог даст, любезный
граф, дворянство откроет
глаза, и твои достоинства будут оценены! — прошамкал один из «маркизов».
По
глазам вижу, что ничего не понял. Одним словом, через двадцать минут придем. Первое — шампанское поставить в ледник и водку тож, а красное наоборот, в теплое место в кухню. Второе… Одним словом, дорогой мажордом желтой расы, поручаю тебе квартиру и ответственность возлагаю на тебя.
Граф! Алле ву зан [AIlez-vous en.-Пошли вон (фр.).]. Во-раки!.. (Выходит с Обольяниновым.)
Шабельский. Хороша искренность! Подходит вчера ко мне вечером и ни с того ни с сего: «Вы,
граф, мне глубоко несимпатичны!» Покорнейше благодарю! И все это не просто, а с тенденцией: и голос дрожит, и
глаза горят, и поджилки трясутся… Черт бы побрал эту деревянную искренность! Ну, я противен ему, гадок, это естественно… я и сам сознаю, но к чему говорить это в лицо? Я дрянной человек, но ведь у меня, как бы то ни было, седые волосы… Бездарная, безжалостная честность!
В то время, когда бабушка ожидала к себе петербургского
графа Функендорфа, Рогожин находился налицо в Протозанове: он только что возвратился откуда-то после жестокой битвы, в которой потерял
глаз.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым
глазом», который так дерзко с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее
граф еще не знал, как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
— Прошу тебя, Доримедонт Васильич! — и бабушка, не докончив последней фразы, перевела
глаза с Дон-Кихота на двери, в которые входили гусем: губернатор, за ним высокий, плотно выбритый бело-розовый
граф, с орденскою звездой на фраке, и за ним опять последним Павлыганьев.
Дело заключалось в том, что
граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в «Ковалевскую» и говорили, будто она происходила из польской шляхты и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в
глаза чествовали, а за
глаза звали «Парашкою».
— Этакая прелесть, чудо что такое! — произносил барон с разгоревшимися уже
глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену. [Остен-Сакен, Дмитрий Ерофеевич (1790—1881) —
граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник всех войн России против наполеоновской Франции.]
Сойдя вместе с
графом на улицу, Бегушев увидел, что Елизавета Николаевна и Тюменев сидели в коляске, и при этом ему невольно кинулось в
глаза, что оба они были с очень сердитыми лицами.
У
графа даже слезы на
глазах навернулись при этом.
Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с
глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял
графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.
Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший «пришлой собакой», нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал
графу являться к себе на
глаза.
— О, боже мой! Это один из лучших моих знакомых! — произнес
граф, поднимая при этом немного
глаза вверх.
Граф Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои
глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали!
Встретив такие сухие и насмешливые ответы,
граф счел за лучшее плюнуть на все, — пусть себе делают, как хотят, — и удрал из дому; но, имея синяк под
глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.
Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему
графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на
глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.
И слезы, как их ни старался удержать
граф, снова заискрились на его
глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!
Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над
графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, — что под левым
глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой — синяк виднелся.
— Это что у вас за украшение? — продолжал между тем Бегушев, заметивший у
графа синяк под
глазом.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего
граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил
глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
— О, она любит меня… Я видел много тому доказательств, — произнес с чувством
граф, и слезы у него снова навернулись на
глазах.
— Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал
граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в
глазах Тюменева.
Бегушев побледнел, а
граф Хвостиков выпучил
глаза и затрясся всем телом.
У
графа Хвостикова тоже появились слезы на
глазах.
На этих словах
граф остановился: он заметил, что на
глазах Бегушева навернулись слезы, из чего и заключил, что они были вызваны участием того к Домне Осиповне.
Хмурин опустился на спинку своего стула.
Граф Хвостиков заплакал и поспешил утереть
глаза платком, который оказался весь дырявый.
Вспоминаю об этом, желая указать на то, что какой-то слушатель Григорьев не мог представлять никакого интереса в
глазах властительного и блестящего попечителя
графа Строганова.
На этот раз по крайней мере
граф мог быть довольным. Зизи и Паф, предупрежденные Верочкой, — не произнесли слова; Верочка не спускала
глаз с сестры и брата; она заботливо предупреждала каждое их движение.
С высоты своих длинных ног и тощего длинного туловища
граф постоянно смотрел тусклыми
глазами в какой-то далекий туманный горизонт и время от времени вздыхал, усиленно подымая на лбу то одну бровь, то другую, Меланхолия не покидала
графа даже в тех случаях, когда главный управляющий над конторой вручал ему в конце каждого месяца значительные денежные суммы.
Это был лет шестидесяти мужчина, с несколько измятым лицом, впрочем, с орлиным носом и со вздернутым кверху подбородком, с прямыми редкими и поседевшими волосами; руки его были хороши, но женоподобны; движения медленны, хотя в то же время серые проницательные
глаза, покрывавшиеся светлой влагой, показывали, что страсти еще не совершенно оставили
графа и что он не был совсем старик.
Инстинкт женщины очень ясно говорил, что участие
графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными
глазами взглянул на это Эльчанинов.
Она бросилась к окну и, увидев выезжавшего Мановского, тотчас же сбежала вниз, выглянула из спальни в гостиную, чтобы посмотреть, не уехал ли
граф, но Сапега сидел на прежнем месте. Клеопатра Николаевна, несмотря на внутреннее беспокойство, поправила приведенный в беспорядок туалет и хотела войти в гостиную, как вдруг
глаза ее остановились на оставленной Мановским записке. Она схватила ее, прочитала и окончательно растерялась.
Через несколько минут вошел
граф. Мановский, не двигаясь с места, глядел в
глаза новоприбывшему.
Граф невольно отвернул
глаза от образа и взглянул на кровать: Анна Павловна крепко спала; на бледном лице ее видна была улыбка, как будто бы ей снились приятные грезы; из-под белого одеяла выставлялась почти до плеча голая рука, несколько прядей волос выбивались из-под ночного чепчика.
— Посмотрите, посмотрите, — продолжала Уситкова, показывая
глазами на
графа, который целовал руку у Анны Павловны.
Граф обнял ее, и потухший в
глазах его огонь снова заблистал.
— Анета Кронштейн! — говорил
граф, как бы припоминая.
Глаза его заблистали. — Помню, — продолжал он, — стройная блондинка, хорошенькая, даже очень хорошенькая. А что, Иван, нравится тебе она?