Неточные совпадения
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли:
я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А
вот что: если ты хочешь
их видеть,
они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а
я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
—
Вот это всегда так! — перебил
его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке.
Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из
них свободу, а мы
вот только смеемся.
—
Я жалею, что сказал тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. —
Я посылал узнать, где
он живет, и послал
ему вексель
его Трубину, по которому
я заплатил.
Вот что
он мне ответил.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на
его лице. «Да, — думал
он, —
вот это жизнь,
вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь
я оттого и боюсь сказать, что теперь
я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь
вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что ты
меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Приеду когда-нибудь, — сказал
он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится.
Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты
мне скажи откровенно, — продолжал
он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты
мне дай совет.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала
его шаги. «Нет! нечестно. Чего
мне бояться?
Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с
ним не может быть неловко.
Вот он, сказала она себе, увидав всю
его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула
ему в лицо, как бы умоляя
его о пощаде, и подала руку.
— Да,
вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а
он столько же думает жениться, как
я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что
он представляет жену, приседал на каждом слове. — А
вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то
я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
—
Вот как!…
Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем,
я его не знаю, — прибавил
он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— А эта женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна.
Я взял ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто
меня хочет знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так
вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так
вот Бог, а
вот порог.
— Сергей Иваныч? А
вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, —
вот к чему… Да что говорить? Только одно… Для чего ты приехал ко
мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал
он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
— На том свете? Ох, не люблю
я тот свет! Не люблю, — сказал
он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь
вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а
я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. —
Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь,
я очень полюбил Цыган и русские песни.
—
Вот как! — проговорил князь. — Так и
мне собираться? Слушаю-с, — обратился
он к жене садясь. — А ты
вот что, Катя, — прибавил
он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь
я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— А
вот слушайте. Нынче
я ездил мирить
их.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну
я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и как тени ходят за ней?
«
Вот оно!—с восторгом думал
он. — Тогда, когда
я уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, —
вот оно! Она любит
меня. Она признается в этом».
—
Я вот что намерен сказать, — продолжал
он холодно и спокойно, — и
я прошу тебя выслушать
меня.
Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не
я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать.
— A! — радостно прокричал Левин, поднимая обе руки кверху. —
Вот радостный-то гость! Ах, как
я рад тебе! — вскрикнул
он, узнав Степана Аркадьича.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше.
Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия.
Вот это жизнь! Как хорошо!
Вот бы как
я желал жить!
—
Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну,
я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не
ему удалось убить этого вальдшнепа.
— Ну, уж извини
меня, но есть что-то мизерное в этом считаньи. У нас свои занятия, у
них свои, и
им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А
вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
— Стой! Так
я лежал, так
он стоял. Да-да-да-да…
Вот оно! — и Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда
он запрятал
его.
—
Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к
нему и с восторженною улыбкой любви глядя на
него, —
я — как голодный человек, которому дали есть. Может быть,
ему холодно, и платье у
него разорвано, и стыдно
ему, но
он не несчастлив.
Я несчастлива? Нет,
вот мое счастье…
— Ну
вот и всех увидим твоих друзей, — прибавил
он, — и мадам Шталь, если она удостоит узнать
меня.
—
Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно
мне делаете! Всё равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили: а
вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на
него радовались. А
он умер, умер, умер…
«Как красиво! — подумал
он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой
его на середине неба. — Как всё прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно
я смотрел на небо, и на
нем ничего не было — только две белые полосы. Да,
вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь!»
— Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай
они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только
я знаю, и страстный игрок в крокет.
Вот вы увидите. И, несмотря на смешное
его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как
он выпутывается из этого смешного положения!
Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.
— Хорошо, хорошо. Ах, да! — вдруг обратилась она к хозяйке, — хороша
я…
Я и забыла…
Я вам привезла гостя.
Вот и
он.
— Ну,
вот и
он! — вскрикнул полковой командир. — А
мне сказал Яшвин, что ты в своем мрачном духе.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. —
Я же начал с того, что
я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется,
я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И
я думаю, что самый поступок хорош, но ты
его сделал не так, как надо.
— Ах,
мне всё равно! — сказала она. Губы ее задрожали. И
ему показалось, что глаза ее со странною злобой смотрели на
него из-под вуаля. — Так
я говорю, что не в этом дело,
я не могу сомневаться в этом; но
вот что
он пишет
мне. Прочти. — Она опять остановилась.
—
Мне нужно, чтоб
я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали
его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей.
Вот всё, что
я имею сказать вам. Теперь
мне время ехать.
Я не обедаю дома.
—
Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе!
Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет
его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
— Да
вот ведем же мы свое хозяйство без этих мер, — сказал
он улыбаясь, —
я, Левин,
они.
—
Меня очень занимает
вот что, — сказал Левин. —
Он прав, что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет, что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
— Но
я всё-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно,
он должен противодействовать всему, что
ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, —
вот и всё.
—
Вот,
я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. —
Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же
я очень поправился, — говорил
он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
— Ведь
он уж стар был, — сказал
он и переменил разговор. — Да,
вот поживу у тебя месяц, два, а потом в Москву. Ты знаешь,
мне Мягков обещал место, и
я поступаю на службу. Теперь
я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал
он. — Ты знаешь,
я удалил эту женщину.
«
Вот положение! ― думал
он, ― Если б
он боролся, отстаивал свою честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость…
Он ставит
меня в положение обманщика, тогда как
я не хотел и не хочу этим быть».
— Ну
вот видишь ли, что ты врешь, и
он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему
его, и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. — Ну,
я очень рад, что застал тебя! Так
я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.
Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу
я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. — Как бы
я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
—
Я думал, вы к фортепьянам идете? — сказал
он, подходя к ней. —
Вот чего
мне недостает в деревне: музыки.
—
Вот, сказал
он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили:«когда вы
мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?» Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но
он посмотрел на нее с таким видом, что жизнь
его зависит от того, поймет ли она эти слова.
Я и теперь чувствую,
вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах.
—
Вот он,
я знала! Теперь прощайте все, прощайте!.. Опять
они пришли, отчего
они не уходят?.. Да снимите же с
меня эти шубы!
— А! княгиня!
вот приятная встреча! — заговорил
он. — А
я был у вас.
—
Я не переставая думаю о том же. И
вот что
я начал писать, полагая, что
я лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, — сказал
он, подавая письмо.
— Ведь
вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич.
Я говорю про отсутствующих, потому что
его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина
его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Нет,
я не враг.
Я друг разделения труда. Люди, которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные — содействовать
их просвещению и счастью.
Вот как
я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников,
я не из
их числа.