Неточные совпадения
— Конечно, конечно, — подтвердил Петр Михайлыч и потом, пропев полушутливым тоном: «Ударил час и нам расстаться…», —
продолжал несколько растроганным голосом: — Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас полюбил; а я, с
своей стороны, был очень вами доволен и отрекомендую вас всех с отличной стороны.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, —
продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних
своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, —
продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на
свои зимние квартиры или нет?
— Неужели же, —
продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б
свое сердце,
свою нежность,
свои горячие чувства,
свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь
свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут
своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
Ступай к нему, змея подколодная, иди под крыло и покровительство тебе подобного Калиновича! —
продолжал он, приближаясь к жене; но та стала уж в оборонительное положение и, вооружившись кочергою, кричала, в
свою очередь...
— Сколько я себя ни помню, —
продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию
своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к
своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
— Теперь вот мой преемник, смотритель, —
продолжал Петр Михайлыч, — сирота круглый, бедняк, а по образованию
своему делается сочинителем: стало быть, человеком знатным и богатым.
— Тогда, конечно, будет совсем другое дело, — начал он, — тогда у вас будет
своя семья, отдельное существование; тогда хочешь или нет, а отдать должна; но, cher cousine [дорогая кузина (франц.).], —
продолжал он, пожав плечами, — надобно наперед выйти замуж, хоть бы даже убежать для этого пришлось: а за кого?..
— Вы, господа литераторы, —
продолжал он, прямо обращаясь к Калиновичу, — живя в хорошем обществе, встретите характеры и сюжеты интересные и знакомые для образованного мира, а общество, наоборот, начнет любить,
свое, русское, родное.
Он отвечал, что далеко, и княгиня, по-видимому, этим удовольствовалась и замолчала,
продолжая, впрочем, смотреть на
своего собеседника так грустно и печально, что ему, наконец, сделалось неловко.
— И какое это счастье, —
продолжала она с чувством, — уметь писать, что чувствуешь и думаешь, и как бы я желала иметь этот дар, чтоб описать
свою жизнь.
— Нет, не строгий, а дельный человек, — возразил князь, — по благородству чувств
своих — это рыцарь нашего времени, —
продолжал он, садясь около судьи и ударяя его по коленке, — я его знаю с прапорщичьего чина; мы с ним вместе делали кампанию двадцать восьмого года, и только что не спали под одной шинелью. Я когда услышал, что его назначили сюда губернатором, так от души порадовался. Это приобретение для губернии.
— Она все это знала, —
продолжал Калинович, — и у ней доставало духу — с
своими светскими друзьями смеяться над подобной страстью.
— О проклятая! Заскакала! — промычал он и передернул вожжи, а сам все
продолжал хлестать. Тарантас, то уходя, то выскакивая из рытвин, немилосердно тряс. У Калиновича, как ни поглощен он был
своими грустными мыслями, закололо, наконец, бока.
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, —
продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила: будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать; в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо
свое…» Учат нас, батюшка!
Калинович сейчас же записал и, так как выспросил все, что было ему нужно, и, не желая
продолжать долее беседу с новым
своим знакомым, принялся сначала зевать, а потом дремать. Заметив это, Дубовский взялся за шляпу и снова, с ласковой, заискивающей улыбкой, проговорил...
— У нас есть
своя правда,
своя юридическая совесть, —
продолжал директор. — Между политическими преступниками есть благороднейшие люди; их участь оплакивают; но все-таки казнят, потому что юридически они виноваты.
— В законе указано, что следует за лживые по службе донесения, — отвечал ему определительно Забоков. — Дела моего, —
продолжал он, — я не оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само министерство наделало тут ошибок в
своих распоряжениях.
— Не по вине моей какой-нибудь, —
продолжал он, — погибаю я, а что место мое надобно было заменить господином Синицким, ее родным братом, равно как и до сих пор еще вакантная должность бахтинского городничего исправляется другим ее родственником, о котором уже и производится дело по случаю учиненного смертоубийства его крепостною девкою над собственным
своим ребенком, которого она бросила в колодезь; но им это было скрыто, потому что девка эта была его любовница.
— Что это вы, Петербургу, видно, дань платите? —
продолжал Белавин, садясь и опираясь на
свою с золотым набалдашником трость.
— Еще бы! — подхватила баронесса. — Ах! A propos [кстати (франц.).] о моем браслете, чтоб не забыть, —
продолжала она, обращаясь к Полине. — Вчера или третьего дня была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он говорит, что берется все твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому не отдавай: этот человек гений в
своем деле.
Далее Настенька не могла
продолжать и, разрыдавшись, ушла в
свою комнату.
— И ежели вы теперича, —
продолжал старик еще с большим одушевлением, — в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: «Гришка! Поди ты, братец, возьми в
своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!» А я исполнить то должен, и больше ничего!
— Конечно, мы хоть и рабы, —
продолжал Григорий Васильев, — а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со
своими лясами да балясами… ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
Калинович между тем, разорвав с пренебрежением
свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол,
продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко.
— Где уж, васе пиисхадитество, хоросо хлебу родиться! —
продолжал сумасшедший, как бы совсем попавший на
свой тон.
— Значит, так и записать надо, —
продолжал губернатор, крутя усы. — Так и напишите, — отнесся он строго к секретарю Экзархатову, — что все господа присутствующие остаются при старом заключении, а господин вице-губернатор имеет представить
свое особенное мнение, и вы уж, пожалуйста, потрудитесь не замедлить, — прибавил он, обращаясь к Калиновичу, как бы желая хоть этим стеснить его.
— У меня нет в отношении вас комплиментов, — отвечал Калинович, — и знаете ли что? —
продолжал он довольно искренним тоном. — Было время, когда некто, молодой человек, за один ваш взгляд, за одну приветливую улыбку готов был отдать и самого себя, и
свою жизнь, и
свою будущность — все.
— Ни лета одного, — начал он, указывая на старика-генерала, — ни расстояния для другого, —
продолжал, указав на предводителя, — ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно
свое.
— Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! —
продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. — Меня там знают и вам не выдадут; а я, с
своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя себя в грудь.
— Послушайте, Калинович, —
продолжала она, протягивая ему прекрасную
свою ручку, — мне казалось, что я когда-то нравилась вам; наконец, в последнее время вы были так любезны, вы говорили, что только встречи со мной доставляют вам удовольствие и воскрешают ваши прежние радости… Послушайте, я всю жизнь буду вам благодарна, всю жизнь буду любить вас; только спасите отца моего, спасите его, Калинович!
А хоть бы и вам, —
продолжал Медиокритский вразумляющим тоном, — скупиться тут нечего, потому что, прямо надобно сказать, голова ваша все равно что в пасти львиной или на плахе смертной лежит, пока этот человек на
своем месте властвовать будет.
«Один из моих друзей, —
продолжал Мейнау, — которого я считал за честнейшего человека, обманул меня на половину состояния; я это вытерпел и ограничил
свои издержки. Потом явился другой друг, молодой: этот обольстил мою жену. Доволен ли ты этим? Извиняешь ли мою ненависть к людям?»
— Однако ваше превосходительство изволили порядочно постареть! — заговорила наконец Настенька,
продолжая с нежностью смотреть на Калиновича. Тот провел рукою по коротким и поседевшим волосам
своим.
— Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, —
продолжал тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по
своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.
— Все эти злоупотребления, —
продолжал губернатор, выпрямляя наконец
свой стан и поднимая голову, — все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли в казну вино, хлеб, берут ли на себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать самое дело.