Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик
с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он
был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и
не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других
было таково, что какой уж
может быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
Лишившись жены, Петр Михайлыч
не в состоянии
был расстаться
с Настенькой и вырастил ее дома. Ребенком она
была страшная шалунья: целые дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только
может загореть брюнеточка, прикармливала
с реки гусей и бегала даже
с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
Настенька
не могла более владеть собой: ссылаясь на головную боль, она быстро отошла от навязчивого кавалера, подошла к отцу, который
с довольным и простодушным видом сидел около карточного стола; но, взглянув на нее, он даже испугался — так она
была бледна.
— Нет-с, он
не может быть женихом моей дочери, — произнесла
с ударением исправница.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она
была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее
не любил, никогда
не хотел и
не мог ее понять?
Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще
была возможность ужиться в ее положении: здесь
есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть
не могут своих мужей и живут
с ними потому, что у них нет состояния.
— Яков Васильич, отец и командир! — говорил он, входя. — Что это вы затеяли
с Экзархатовым? Плюньте, бросьте! Он уж, ручаюсь вам, больше никогда
не будет…
С ним это,
может быть, через десять лет случается… — солгал старик в заключение.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты
можешь понять, что пускать им новых людей
не для чего; кто бы ни
был, посылая свою статью, смело
может быть уверен, что ее
не прочтут, и она проваляется
с старым хламом, как случилось и
с твоим романом».
— Тут ничего,
может быть, нет, но я
не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли. Что ж тебе за удовольствие,
с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять
с гримасою?
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком
с разного рода писателями и художниками, начиная
с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное,
не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того,
не говоря об уме (дурака писателя и артиста я
не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Да, я недурно копирую, — отвечал он и снова обратился к Калиновичу: — В заключение всего-с: этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену весьма почтенного человека, которая
была, пожалуй, несколько кокетка,
может быть, несколько и завлекала его, даже
не мудрено, что он ей и нравился, потому что действительно
был чрезвычайно красивый мужчина — высокий, статный,
с этими густыми черными волосами,
с орлиным, римским носом; на щеках, как два розовых листа, врезан румянец; но все-таки между ним и какой-нибудь госпожою в ранге действительной статской советницы оставался salto mortale…
— А что, Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно:
не подарите ли вы нас этим месяцем и
не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе,
может быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное,
есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина
с своей мамашей
будут жить по соседству от нас, в своем замке…
Нигде,
может быть,
с такою дипломатическою тонкостью и точностью
не приклеивают гостям ярлычки, кто чего стоит, как бывает это на парадных деревенских обедах.
Заняли вы должность,
не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец, выгодную для вас службу, — хлопочите и
можете найти еще лучше… словом, все почти ошибки, шалости, проступки — все
может быть поправлено, и один только тяжелый брачный башмак
с ноги уж
не сбросишь…
И поверьте, брак
есть могила этого рода любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее
может возникнуть между людьми, женившимися совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по крайней мере
не падают через месяц после свадьбы
с неба на землю…
Будь у вас,
с позволения сказать, любовница,
с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни слова
не могу сказать против!..
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить
не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то
с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом,
не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и
будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно,
будет увеличиваться
с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы напишете,
может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил
не хватит, а деньги между тем все
будут нужней и нужней.
Результатом предыдущего разговора
было то, что князь, несмотря на все свое старание, никак
не мог сохранить
с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то,
не говоря уже о голосе совести, который
не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем
с каждым часом более и более: никогда еще
не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть,
может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она
не плакала:
с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться
с ней, она
не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем
не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Чисто
с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую руку и пошел в трактир Печкина, куда он,
бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые,
может быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая
была мебель, другая прислуга, даже комнаты
были иначе расположены, и
не только что актеров и литераторов
не было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он
не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
— Я сам тоже писатель… Дубовский… Вы,
может быть, и
не читали моих сочинений, — продолжал молодой человек
с каким-то странным смирением, и в то же время модничая и прижимая шляпу к колену.
— Я доставляю, — продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего
не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден
был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой
может быть напечатан, но только
с значительными сокращениями и пропусками.
— Очень хороший, говорят, — подтвердил он, — я, конечно, тогда его
не знал; но если б обратился прямо к нему
с моим произведением, так,
может быть, другая постигла бы его участь.
—
Не знаю-с, какой это нужен голос и рост;
может быть, какой-нибудь фельдфебельский или тамбурмажорский; но если я вижу перед собой человека, который в равносильном душевном настроении
с Гамлетом, я смело заключаю, что это великий человек и актер! — возразил уж
с некоторою досадою Белавин и опустился в кресло.
— Да-с, Маркову, именно! — подтвердил Забоков. — Вы вот смеяться изволите, а,
может быть, через ее
не я один, ничтожный червь, а вся губерния страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание на это обстоятельство. Любовь сильна: она и
не такие умы, как у нашего начальника, ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.
— Да, это мое почти решительное намерение, — отвечал молодой человек, — и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и писатель, почему ж я
не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы
с этим?..
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после
будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я
не встречалась
с тобой, я все-таки
была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум
не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу
можем мы строить наше душевное здание».
— Да, — подтвердила Настенька. — Но согласитесь, если
с ним
будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я,
не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич
не вышел… Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит, что имеет крайнюю надобность — так жалко!
Может быть, у него в самом деле
есть талант.
— Какой тут талант! Что это такое! — воскликнул уж
с досадою Калинович. — Ничего
не может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности, которая хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная распущенность.
— Если позволите, я и книгу
с собой принес, — отвечал тот, ничего этого
не замечая. — Только одному неловко; я почти
не могу… Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne! [
Будьте так добры! (франц.).] — отнесся он к Настеньке.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная,
может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль
не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб
с прекрасным жалованьем,
с баснословными квартирами,
с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего
не дают и вас никуда
не пускают!
Про героя моего я по крайней мере
могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел
с Настенькой. Она
была в слезах и держала в руках письмо.
Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
— Госпожа эта, — возразил князь
с усмешкою, — пустилась теперь во все тяжкие. Он,
может быть, у ней в пятом или четвертом нумере, а такими привязанностями
не очень дорожат. Наконец, я поставил ему это первым условием, и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому что вы все-таки
будете его жена, а он ваш муж — вопрос теперь в том.
—
Не за тем, Яков Васильич, являюсь, — возразил он
с усмешкою, — но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные по этому случаю
будут обеды и балы, и я, по своей старости и негодности, исполнить того
не могу, а потому сейчас должен сбираться и ехать в деревню… Как все это я понимать
могу? В какую сторону? — заключил старик и принял вопросительную позу.
—
Не дела моего исполнить
не могу — это только напрасные обиды их против меня, — продолжал Григорий Васильев, — а что я человек,
может быть, опасный — это
может быть… — присовокупил он
с многозначительной миной.
— Коли приказанье
будет, я доклад смелый
могу держать, — отвечал старик
с какой-то гордостью. — Григорий Васильев
не такой человек, чтоб его можно
было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого
быть не может. У Григорья Васильева, — продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, —
был один господин — генерал… он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!
Читателю,
может быть, небезызвестно, что всякая губерния у нас имеет свою собственную политику,
не имеющую, конечно, никакой связи
с той, которая печатается в «Debats» [«Debats» — французская ежедневная газета («Журналь де Деба»), основанная в 1789 году.], в «Siecle» [«Siecle» — французская газета («Век»), основанная в 1836 году.] и «Times» [«Times» — английская газета («Время»), основанная в 1785 году.].
—
Не знаю, ваше превосходительство, — начал он нерешительным тоном, — какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве
с ним по жене — ну, и он ужасно его хвалит: «Одно уж это, говорит, человек
с таким состоянием… умный, знающий… человек
с характером, настойчивый…»
Не знаю,
может быть, по родству и прибавляет.
— Они
были у меня, ваше превосходительство, но я чувствовал себя
с дороги
не так здоровым и
не мог их принять.
На Калиновича она
не столько претендовала: он сделал это по ненависти к ней, потому что она никогда, по глупому своему благородству,
не могла молчать о его мерзкой связи
с мерзавкой Годневой; но, главное, как губернатору, этому старому хрычу, которому она сама, своими руками, каждый год платила,
не стыдно
было предать их?..
— Сделайте одолжение, а завтра же
будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, — отвечал Калинович. — Вы
можете даже
не скрывать, что я насильно и
с угрозами заставил вас это сделать, потому что все-таки, полагаю, в этом случае
будет больше чести мне и меньше вам! — прибавил он
с насмешкою, провожая Четверикова.
Старик-губернатор знал это и
не мог подобного неприятного человека исключить от себя, потому что магистр
был прислан из Петербурга под присмотр полиции,
с назначением именно служить в канцелярии.
—
Не знаю, как при новом смотрителе
будет, а у меня он сидел
с дедушкой Самойлом… старичок из раскольников,
может, изволили видать: белая этакая борода.
— Невозможно-с, — повторил Медиокритский, — и
не будь теперь подобного, незаконного, со стороны губернатора, настояния, разве такое бы
могло иметь направление ваше дело?
Хороший писец губернского правления на это место
не пойдет, но он и в том поэхидствовал и позавидовал, что я
с детьми своими,
может быть, одной
с арестантами пищей питался — и того меня лишил теперь!
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то
было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов.
Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так
не то что на сцене, в зале
было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром.
Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы
с концами свести.
— Этот человек, — снова заговорила Настенька о Белавине, — до такой степени лелеет себя, что на тысячу верст постарается убежать от всякого ничтожного ощущения, которое
может хоть сколько-нибудь его обеспокоить, слова
не скажет, после которого бы от него чего-нибудь потребовали; а мы так
с вашим превосходительством
не таковы, хоть и наделали,
может быть, в жизни много серьезных проступков —
не правда ли?
— Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, — какая это партия
может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его
не может! Слыхали мы тоже часто его разговор
с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.