Неточные совпадения
Все,
я думаю, помнят, в
каком огромном количестве в тридцатых годах выходили романы переводные и русские, романы всевозможных содержаний: исторические, нравоописательные, разбойничьи; сборники, альманахи и, наконец, журналы.
— Любопытно
мне знать, — продолжал он,
подумав, — вспоминают ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его,
как следует.
— Почему же вы
думаете, что
я пишу? — спросил он, в свою очередь,
как бы несколько сконфуженный этим вопросом.
— А
я так
думал и ожидал, — подхватил Петр Михайлыч. — Стало быть, у
меня, у старого словесника, есть тоже кой-какое пониманье.
Я как прослушал, так и вижу, что хорошо!
—
Как,
я думаю, трудно сочинять —
я часто об этом
думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время,
я полагаю, ни о чем другом не надобно
думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
«Maman тоже поручила
мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о,
как наш Яков Васильич пошел в гору!» —
подумал он и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием,
как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так
как ничто столь не располагает человека к мечтательности,
как езда, то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила
меня, —
думал он, — и сделалась бы женой моей…
я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
— И
какое это счастье, — продолжала она с чувством, — уметь писать, что чувствуешь и
думаешь, и
как бы
я желала иметь этот дар, чтоб описать свою жизнь.
«Боже мой!
Как эти люди любят
меня, и между тем
какой черной неблагодарностью
я должен буду заплатить им!» — мучительно
думал он и решительно не имел духа,
как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем с Настенькой, обнял ее и долго, долго целовал.
«Ну, не ожидал
я, чтоб так легко это устроилось», —
подумал он и, желая представить свой отъезд
как очень обыкновенный случай, принялся было быть веселым, но не мог: сидевшие перед ним жертвы его эгоизма мучили и обличали его.
Холодный пот выступил на лбу Калиновича. «Нет, это не так легко кончается,
как мне казалось сначала!» —
подумал он.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович,
думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург
как можно труднее, и неужели она не понимает, что
мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
«Может быть, и
я поеду когда-нибудь с таким же крестом», —
подумал Калинович, и потом, когда въехали в Москву, то показалось ему, что попадающиеся народ и извозчики с седоками, все они смотрят на него с некоторым уважением,
как на русского литератора.
— Неужели ты
думаешь, что если б
я не ставил его бог знает
как высоко, моего умницу, так
я бы стал говорить?
Студент, слушавший их внимательно, при этих словах как-то еще мрачней взглянул на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит,
как выходил обыкновенно Каратыгин [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — русский актер-трагик, игра которого отличалась чрезвычайным рационализмом.] на сцену? В «Отелло» в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но,
я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.
«Даже этот мальчишка не знает, что
я сочинитель», —
подумал Калинович и уехал из театра. Возвратившись домой и улегшись в постель, он до самого почти рассвета твердил себе мысленно: «Служить, решительно служить», между тем
как приговор Зыкова, что в нем нет художника, продолжал обливать страшным, мучительным ядом его сердце.
—
Меня, ваше превосходительство, более привлекают сюда мои обстоятельства, потому что
я занимаюсь несколько литературой, — сказал он,
думая тем поднять себя в глазах директора; но тот остался равнодушен, и даже
как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.
В своем мучительном уединении бедный герой мой,
как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил,
как бы сквозь зубы: «После обеда,
я думаю, Настя зайдет», — и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!
—
Как же нет? Вам,
я думаю, уж лет двадцать пять.
— На втором, — отвечал студент с пренебрежением, — и, вероятно, кончу тем, — продолжал он. — Пускай отец,
как говорит, лишает
меня благословения и стотысячного наследства;
меня это не остановит, если только
мне удастся сделать именно из Гамлета то, что
я думаю.
— Тогда,
как ты уехал,
я думала, что вот буду жить и существовать письмами; но вдруг человек не пишет месяц, два, три… полгода, наконец!
— И
я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что,
думаю, если этот человек умер, что ж
мне? Для чего осталось жить на свете? Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил
мне мысль и желание причаститься… Отговела
я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель в монастыре: все ему рассказала,
как ты
меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что
я решилась лишить себя жизни!
«Господи,
думаю, неужели теперь
я не одна и увижу его, моего друга, моего ангела!» Ох,
как я тебя люблю!
— Нет,
я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она
думает здесь постоянно поселиться, и
я уж кстати приехал проводить ее, — отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со
мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение,
какое когда-либо создавалось в божьем мире.
«Этот человек три рубля серебром отдает на водку,
как гривенник, а
я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил
меня на свой счет. О бедность!
Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!» —
думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
—
Какие же деньги! Гроши,
я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы,
как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай — это неблаговидно даже!
—
Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, — возразила она, —
я знаю, что отец уж пожил…
Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное,
мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие
какое было: так
я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что
думала и чего желала.
— Безумна, конечно,
я была тогда
как девочка, — продолжала Полина, — но немного лучше и теперь; всегда
думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен.
— Не может быть! Нет!..
Какая оке эта она!..
Я не
думала этого… Нет, это, верно, неправда.
«
Какое право, —
думал он, — имеют эти господа с своей утопической нравственной высоты третировать таким образом людей, которые пробиваются и работают в жизни?» Он с рождения,
я думаю, упал в батист и кружева.
— Сто ты ругаешься? — возразил он с запальчивостью. — Про сто
меня наказут, коли
я правду говорю, а ты
думаешь, побоюсь тебя.
Как же! Сто ты с девкой-то у нас сделал? Мальчик, васе пиисхадитество, у него от девки-то родился: девусник-усник-подоко-сесник!
— Сломить
меня не
думайте,
как сделали это с прежним вице-губернатором! — продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. —
Меня там знают и вам не выдадут; а
я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя себя в грудь.
Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и графиню, хлопотала, когда граф упал в воду; но в то же время каждый, не выключая,
я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою рыжую бороду, — каждый чувствовал,
как все это тяжело было ей.
Как бы то ни было,
думаю,
я хочу видеть этого человека — и увидела.