Неточные совпадения
Приехав неизвестно как
и зачем в уездный городишко, сначала чуть было не умерла с голоду, потом попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч
и увидев больную незнакомую даму, по обыкновению разговорился с ней;
и так как в этот год овдовел, то взял ее к себе
ходить за маленькой Настенькой.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают,
так и смотреть жалко: ощипано, оборвано,
и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно,
и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется
и только, как привидение,
ходит по дому
и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились,
так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан
и начал
ходить вместе с ними.
Весь вечер
и большую часть дня он
ходил взад
и вперед по комнате
и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище,
так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали
и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает,
и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол
и квартиру, а тут
и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой,
и то слава богу, когда еще было под руками; но
проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Поссорились с молодцом-то,
так и горюют оба: тот
ходит мимо, как темная ночь, а эта плачет.
Старик встал
и начал
ходить по комнате,
и если б, кажется, он был вдвоем с своим подсудимым,
так тому бы не уйти от его клюки.
Между тем наступил уже великий пост, в продолжение которого многое изменилось в образе жизни у Годневых: еще в
так называемое прощальное воскресенье, на масленице, все у них в доме
ходили и прощались друг перед другом.
К объяснению всего этого
ходило, конечно, по губернии несколько темных
и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем
и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному
и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя
и даже запретил называть при себе его имя,
и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши,
и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом,
и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела
и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать,
и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете —
и так далее…
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать,
так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он
ходит по городу с кинжалом
и хочет его убить,
так что муж этот принужден был жаловаться губернатору —
и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
Такова была задняя, закулисная сторона чтения; по наружности оно
прошло как следует: автор читал твердо, слушатели были прилично внимательны, за исключением одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала
и обводила всех глазами, как бы спрашивая, что это
такое делается
и скоро ли будет всему этому конец?
Чувство ожидаемого счастья
так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши
и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару
и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся
так радушно, что привел того в восторг
и в недоумение.
Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином,
и как ни старался принять спокойный
и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
Смиренно потом
прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы, слегка вздрагивая
и прислушиваясь к бестолковому шуму колес
и воды, а там начался
и лес — все гуще
и гуще,
так что в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной свет…
Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое,
прошли луга,
прошли потом
и перелесок,
так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив
и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид
и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом
и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного
и обратился к Калиновичу...
Подвизаясь
таким образом около года, он наскочил, наконец, на известного уж нам помещика Прохорова, который, кроме того, что чисто делал артикулы ружьем, еще чище их делал картами,
и с ним играть было все равно, что
ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает!
О подорожниках она задумала еще дня за два
и нарочно послала Терку за цыплятами для паштета к знакомой мещанке Спиридоновне; но тот
сходил поближе, к другой,
и принес
таких, что она, не утерпев, бросила ему живым петухом в рожу.
Миновалось
и училище, куда он, наводя
такой страх на подчиненных,
ходил каждый день.
Калинович понял, что он теперь на пульсовой жиле России, а между тем, перенеся взгляд от земли на небо, он даже удивился: нигде еще не видал он, чтоб
так низко
ходили облака
и так низко стояло солнце.
— Я доставляю, — продолжал тот, —
проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать,
так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями
и пропусками.
— Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом всему Петербургу, — отвечал Дубовский,
и,
так как обед в это время кончился, он встал
и, поматывая головой, начал
ходить по комнате.
— Да, если
так смотреть,
так конечно! — возразил Дубовский несколько обиженным голосом
и снова, покачивая головой, стал
ходить по комнате.
Калинович еще прежде с ним познакомился,
ходя иногда обедать за общий стол,
и с первых же слов немец показался ему
так глуп, что он не стал с ним
и говорить.
Надобно воспитаться не только умственно, но органически на здешней почве
и даже
пройти нескольким поколениям
и слоям, чтоб образовался
такой цветок
и букет… удивительно!..
В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу
и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это
прошло,
и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека — все!
Когда, задумавшись
и заложив руки назад, он
ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака,
так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал
и беспрестанно думал о Настеньке!
— Да как же, васе пиисхадитество, у меня здесь двоюродная сестричка есть: бедненькая она! Пять раз жаловаться
ходила, ей-богу-с! «За сто вы, говорит, братца моего дерзите? Я его к себе беру».
Так только
и есть, сто прогнали, ей-богу-с! «Пошла вон», говорят.
Около средних ворот, с ключами в руках,
ходил молодцеватый унтер-офицер Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его офицер,
и нелегко было никому попасть за его пост,
так что даже пробежавшую через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: «Э, черт, бегает тут! Дьявол!» К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами. Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала к смотрителю, потом подошел было к унтер-офицеру
и проговорил...
Полицеймейстер между тем
прошел в другие ряды
и стремился к магистру, желая, вероятно, на всякий случай заискать в нем,
так как тот заметно начинал становиться любимцем вице-губернатора.
— Что ж это
такое? — повторил председатель казенной палаты,
сходя с лестницы,
и тут же перешепнулся кой с кем из значительных лиц, чтоб съехаться
и потолковать насчет подобного казуса.
— Не лицам!.. На службе делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас
так служить! — воскликнул он
и, встав с своего места, начал, злобно усмехаясь,
ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался с ним заговорить.