Неточные совпадения
— Прощайте, сударь, — проговорил хозяин, тоже вставая. — Очень вам благодарен. Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не оставьте и вы, — продолжал он, кланяясь. — Там заведено
платить по десяти рублей в год: состояние я на это не имею, а уж если
будет благосклонность ваша обязать меня, убогого человека, безвозмездно…
— Что ж
плакать над участью Индианы? — возразила Настенька. — Она, по-моему, вовсе не жалка, как другим, может
быть, кажется; она по крайней мере жила и любила.
Мной они обыкновенно располагали, как вещью: они закладывали меня в тележку, которую я должен
был возить, и когда у меня не хватало силы, они меня щелкали; и если я не вытерпливал и осмеливался
заплакать, меня же сажали в темную комнату, чтоб отучить от капризов.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что
был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не
плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
Они когда-то меня глубоко оскорбили, и я
плакала; но эти слезы
были только тенью того мученья, что чувствует теперь мое сердце.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не
плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Время между тем подходило к сумеркам, так что когда он подошел к Невскому, то
был уже полнейший мрак: тут и там зажигались фонари, ехали, почти непрестанной вереницей, смутно видневшиеся экипажи, и мелькали перед освещенными окнами магазинов люди, и вдруг посреди всего, бог весть откуда, раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось, что это
плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака и снегов этого могильного города.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи
ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения
платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Еще
бывши ребенком, когда меня отправляли в школу и когда все, начиная с умирающей матери до последней поломойки,
плакало около меня, один я не проронил слезинки — и все это казалось мне только глупо и досадно.
Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья — пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще
есть… ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг — богатым людям везде, видно, счастье, — вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь за одну землю
платит — это черт знает что такое! — десять тысяч чистоганом каждогодно.
Автор сам видел после этого несчастного случая исправницу, прискакавшую
было в губернский город, и не слезами она
плакала — нет, — каменьями!
На Калиновича она не столько претендовала: он сделал это по ненависти к ней, потому что она никогда, по глупому своему благородству, не могла молчать о его мерзкой связи с мерзавкой Годневой; но, главное, как губернатору, этому старому хрычу, которому она сама, своими руками, каждый год
платила, не стыдно
было предать их?..
[Вместо слов: «…которому она сама, своими руками, каждый год
платила, не стыдно
было предать их?..» в рукописи
было: «…не стыдно
было, как Иуде какому-нибудь, продать их… тогда, как муж ее (это она уже добавляла по секрету), Семен Никитич, каждый год, из рук в руки,
платил ему полторы тысячи серебром, что в пятнадцать лет составляло 22 тысячи с половиной.
Старик
заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний. После обеда его качали на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам
пил и непременно заставлял всех
пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо…
Проговоря это, Четверикова
заплакала. У Полины тоже
были полны глаза слез.
Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без слез не могу
быть, когда оне играть изволят; слов моих лишаюсь суфлировать по тому самому, что все это у них на чувствах идет; а теперь, хоть бы в Калуге, на пробных спектаклях публика тоже
была все офицеры, народ буйный, ветреный, но и те горести сердца своего ощутили и навзрыд
плакали…
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя
было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако,
платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.