Неточные совпадения
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то
вот занят больше службой; да и бедность к тому: в нашем городке, не
как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
«
Вот такой-то, говорит, стих хорош, а такой-то посредственный;
вот бы, говорит,
как следовало сказать», да и начнет импровизировать стихами.
—
Вот мне теперь, на старости лет, — снова начал он
как бы сам с собою, — очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил…
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю,
как понимаю.
Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются,
как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Я этих од решительно читать не могу, — начала она. — Или
вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет в лагерь к Донскому —
как это правдоподобно!
—
Вот как Гоголь… — стал было он продолжать, но вдруг и приостановился.
—
Вот, — говорил он, потрясая своей могучей, совершенно нечесанной головой, — долби зады!
Как бы взять тебя, молокососа, да из хорошей винтовки шаркнуть пулей, так забыл бы важничать!
— Хорошо, хорошо! Язык обработан; интерес растет… — и потом, когда Калинович приостановился, проговорил: — Погодите, Яков Васильич; я
вот очень верю простому чувству капитана. Скажите нам, Флегонт Михайлыч,
как вы находите: хорошо или нет?
— Славно, славно! — говорил Петр Михайлыч. — И вы, Яков Васильич, еще жаловались на вашу судьбу!
Вот как она вас потешила и сразу поставила в ряду лучших наших литераторов.
— Что ж вы думаете сделать? — продолжал старик, входя. — Э! Да
вот вы кстати и приоделись… Съездите к нему, сударь, сейчас же съездите! Подите-ка,
как он вас до небес превозносит.
— Без сомнения, — подхватил князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я
вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: «Помилуй, князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь,
как у вас, и что там делается».
Предводитель сделал насмешливую гримасу, но и сам пошел навстречу толстяку. Княгиня, видевшая в окно, кто приехал, тоже
как будто бы обеспокоилась. Княжна уставила глаза на дверь. Из залы послышались восклицания: «Mais comment… Voila c'est un…» [
Как…
Вот какой… (франц.).]. Наконец, гость, в сопровождении князя и предводителя, ввалился в гостиную. Княгиня, сидя встречавшая всех дам, при его появлении привстала и протянула ему руку. Даже генеральша
как бы вышла из раздумья и кивнула ему головой несколько раз.
— Нет, не такая,
как всякая, — возразил поручик, —
вот в Москве был обер-полицеймейстер Шульгин,
вот тот был настоящий полицеймейстер: у того была полиция.
— Ну, да ведь это
какой тоже стул?
Вот этакий не поднимете, — возразил ему инвалидный начальник, указав глазами на довольно тяжелое кресло.
— Почему ж? Нет!.. — перебил князь и остановился на несколько времени. — Тут,
вот видите, — начал он, — я опять должен сделать оговорку, что могу ли я с вами говорить откровенно, в такой степени,
как говорил бы откровенно с своим собственным сыном?
— Ой, ой!
Вот как: на ты уж дело пошло!
— Нечем, батюшки, господа проезжие, — говорил он, — не за что нашу деревню похвалить. Ты
вот, господин купец, словно уж не молодой, так, можо, слыхал,
какая про наше селенье славушка идет — что греха таить!
— Да ведь-с это тоже
как… — отвечал половой, — иную, боже упаси,
как истреплют, а другая так почесть новая и останется…
Вот за нынешний год три этакие книжки сподряд почесть что и не требовала совсем публика.
Вот и крыльцо, на котором он некогда стоял, ожидая с замирающим сердцем поступительного экзамена, перешел потом к новому университету, взглянул на боковые окна, где когда-то слушал энциклопедию законоведения, узнал, наконец, тротуарный столбик, за который, выбежав,
как полоумный, с последнего выпускного экзамена, запнулся и упал.
— Я
вот тогда… в прошлом году… так
как теперь пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже
вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая глазами на редактора, — и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
— Да, — отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. — Теперь главная его султанша француженка, за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б
вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы,
как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью… Стоит это чего-нибудь или нет?
— Pardon, comte [Извините, граф (франц.).], — заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. —
Вот как занят делом — по горло! — прибавил он и показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.
Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски знаем: я
вот тоже поседел и оплешивел на царской службе, так пора кое-что мараковать; но
как собственно объяснял я и в докладной записке господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал перед правительством неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне — я неизвестен.
— Да-с, Маркову, именно! — подтвердил Забоков. — Вы
вот смеяться изволите, а, может быть, через ее не я один, ничтожный червь, а вся губерния страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание на это обстоятельство. Любовь сильна: она и не такие умы,
как у нашего начальника, ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.
Как приехал в губернию, не оглядясь, не осмотрясь, бац в Петербург донесение, что все скверно и мерзко нашел; выслужиться, знаете, хотелось поскорей: «Вот-де я
какой молодец; давай мне за это чинов и крестов!..» Однако ж там фактов потребовали.
Башмаков еще не износила, в которых шла за гробом мужа,
как бедная вдова, в слезах, и
вот она — она!
— Тогда,
как ты уехал, я думала, что
вот буду жить и существовать письмами; но вдруг человек не пишет месяц, два, три… полгода, наконец!
Молись, говорит, до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас, друг мой, овладел мной… знаешь,
как иногда перед причастьем ждешь, что
вот огонь небесный спалит тебя, недостойную.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты
вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы?
Как отец же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
—
Вот вздор
какой! С таким развитым и деликатным человеком разве может быть неловко? — возразил Калинович и ушел.
И так мне
вот досадно на Якова Васильича: третьего дня, вообразите, приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который,
как сам он говорит, страстно любит театр и непременно хочет быть актером; но Яков Васильич именно за это не хочет быть с ним знаком!
— Он
вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает,
какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем
как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что
вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
— Славное это предприятие — пароходство, — говорил он, — пятнадцать, восемнадцать процентов; и
вот, если б пристроить тут деньги кузины —
как бы это хорошо было!
Она,
как женщина, теперь
вот купила эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами — и в восторге; но в сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с теми средствами, которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч вернейшего годового дохода… ведь это герцогство германское!
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был,
как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а
вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур,
как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно:
как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны,
как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
— Ах, баронесса — ужас,
как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала
вот графа обедать, — отвечала та, показывая на старика, — она тоже хотела приехать; только четыре часа — нет, пятого половина — нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда ли?
— Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу — ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я
вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил — и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь,
какой и рукой перекреститься.
— Славная голова! — продолжал он. — И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако
какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.
— Устранить, мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, — возразил князь. — Я,
как человек опытный в жизни, знаю, что бывает и так: я
вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить… бывает и это… Так?
— Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? — воскликнула она, всплеснув руками. — Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я
вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему… Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко мне… Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня,
как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали… в
какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!
В партии этой, кроме состояния,
как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут,
как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве.
— Охлажденье, сударь, к нему имеют… большое охлажденье против прежнего, — отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, —
вот уж года четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: «Ах, говорят, милые мои,
как бы я желала выйти замуж!» Барышня, батюшка, умная, по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей почувствовали,
какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте;
как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли
вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Вот он, может быть, и посмотрит иногда на нее,
как будто бы испугается, а природные инстинкты все-таки возьмут свое.
Теперь
вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха
вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь
вот с неделю,
как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и,
как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
— Господин асессор у нас воспитанник Московского университета; а
вот Валентину Осипычу мы обязаны таким устройством городского хозяйства, что уж, вероятно, ни в одной губернии такого нет, — заключил губернатор, указывая на советника второго отделения, который действительно имел какую-то хозяйственную наружность и,
как бык, смотрел в упор на Калиновича.
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто
вот мужичок нас принес было мне тли целковеньких, да смотритель увидал и те отнял! «Ты, говорит, еще ноз купишь, да зарежешься»; а посто я стану лезаться? Дурак, сто ли, я
какой! И за сто они меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
— Нет, уж это, дяденька, шалишь! — возразил подрядчик, выворотив глаза. — Ему тоже откровенно дело сказать, так, пожалуй, туда попадешь, куда черт и костей не занашивал, —
вот как я понимаю его ехидность. А мы тоже маленько бережем себя; знаем, с кем и что говорить надо. Клещами ему из меня слова не вытащить: пускай делает,
как знает.
— По всему этому необходимо, чтобы при ней был руководитель, и
вот, если вы хотите, я рекомендую ей, чтобы она вас взяла с собой в Петербург
как человека мне преданного и хорошо знающего самое дело.