Неточные совпадения
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет
в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но
тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него
дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд
тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Комнату свою он, вставая каждый
день в шесть часов утра, прибирал собственными руками,
то есть мел
в ней пол, приносил дров и затапливал печь, ходил лично на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся
в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он
в этом отношении считал себя много и много виноватым;
в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме
того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с
тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по
тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Валерьян был принят
в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до
того показался ему глуп и смешон, что он на другой же
день стал рассказывать
в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели
в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться
в ноги великому мастеру, который при этом,
в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное
дело: он не только что не падал
тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял
в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
Сенатор
в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел
в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный,
в форменном с камергерскими пуговицами фраке и
в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель
дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но
тот,
в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это
в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по
делам совершенно не вижу… Кроме
того, другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
Правитель
дел поспешил позвать заседателя из залы, и когда
тот вошел,
то оказался
тем отчисленным от службы заседателем, которого мы видели на балу у предводителя и который был по-прежнему
в ополченском мундире. Наружный вид заседателя произвел довольно приятное впечатление на графа.
Покончив с заседателем, сенатор хотел было опять приступить к слушанию
дела, но
в это время вошел
в кабинет молодой человек, очень благообразный из себя, франтоватый и привезенный сенатором из Петербурга
в числе своих канцелярских чиновников. Молодой человек этот был
в тот день дежурным.
На другой
день крещения, поздно вечером и именно
в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете,
в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего
в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.
Ответ своему другу Егор Егорыч написал
в тот же
день, и он был следующего содержания...
— Но
в прошении упомянуто этим — извините вы меня — мерзавцем хлыстом и об архиерее здешнем!.. И у
того, может быть, вы будете спрашивать мнения? — проговорил не без насмешки Крапчик и вместе с
тем кидая сердитые взгляды на правителя
дел.
На другой
день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне, ехал уже
в карете шестериком с форейтором и с саженным почти гайдуком на запятках
в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что самого архиерея не было
в церкви, он, не достояв службы, послал своего гайдука
в покой ко владыке спросить у
того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой вопрос отвечал, что это, вероятно,
дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя
в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда,
в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой
в Питер; сверх
того,
в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
Ребенок,
в самом
деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он
то корчился,
то разгибался
в своей зыбке.
Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось
тем прямо
в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым
днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с
тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и
то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли
в весьма некроткой душе Катрин.
Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается
в его
дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека,
то всем этим он оставался доволен.
Чиновник опять ушел
в кабинет, где произошла несколько даже комическая сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но
в то же время чрезвычайно расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю
дел...
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян,
то я повинуюсь
тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному
делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что
в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось
в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но
в то же время
в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло
в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей
в лучшем свете, чем они были на самом
деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы и адмиральши проглядывала печаль.
В тот именно
день, как за ними подсматривала Зудченко, у них произошел такого рода разговор...
Обе сестры однако не послушались матери и, возвратясь наверх, заглянули
в спальню Людмилы.
Та лежала на постели неподвижно. Думая, что она, может быть,
в самом
деле заснула, Сусанна и Муза отошли от дверей.
— Видите… — начала она что-то такое плести. — Людмиле делают ванны, но тогда только, когда приказывает доктор, а ездит он очень неаккуратно, — иногда через
день, через два и через три
дня, и если вы приедете, а Людмиле будет назначена ванна,
то в этакой маленькой квартирке… понимаете?..
— Она, как только он побывал у ней
в первый раз,
в тот же
день заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! — присовокупила Миропа Дмитриевна.
Сусанна
тем временем, ехав с Егором Егорычем, несмотря на свою застенчивость, спросила его, неужели он,
в самом
деле, сегодня уезжает,
в Петербург.
Миропа Дмитриевна между
тем, забыв, конечно,
в эти минуты всякие неудовольствия на Рыжовых, бережно ввела старушку на лесенку и, войдя к ним
в квартиру, прошла
в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв сразу,
в чем тут
дело, проговорила
той...
Как бы
то ни было, впрочем, Невский проспект
в то уже время считался, особенно между двумя и пятью часами
дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты, интеллигенции и молодцеватости.
— Другие-с
дела? — отвечал
тот, будучи весьма опешен и поняв, что он сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех этих
делах у меня составлена записка! — добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист
в ожидании, что у него возьмут этот лист.
— Но Егор Егорыч, — продолжал
тем же тоном Крапчик, — приказал мне прежде всех быть у князя и попросить, не примут ли они участия
в нашем
деле.
— Это им обоим нисколько не помешает козни строить… Я вам никогда не рассказывал, что эти лица со мною при покойном императоре Александре сделали… перед
тем как мне оставить министерство духовных
дел? […оставить министерство духовных
дел… — А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно время объединенное с министерством духовных
дел,
в 1824 году.]
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший
в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с
девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о
том, что нельзя же оставлять министром духовных
дел человека, который проклят анафемой.
— И никто, конечно, сам не найдет его! — произнес, усмехнувшись, Михаил Михайлыч. — На склоне
дней моих я все более и более убеждаюсь
в том, что стихийная мудрость составила себе какую-то теозофически-христианскую метафизику, воображая, что открыли какой-то путь к истине, удобнейший и чистейший, нежели
тот, который представляет наша церковь.
Когда это объяснение было прочитано
в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре перед
тем передал все
дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия
в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером
в отдаленных ложах.
Вместо
того, чтобы начать свое руководство со временем, Егор Егорыч, по свойственной ему нетерпеливости и торопливости,
в тот же
день, приехав после этого разговора с Сусанной домой, принялся составлять для нее экстракт из книги Сен-Мартена.
— Насчет здоровья, я не думаю, чтобы нам, военным, было вредно плотно поесть: как прошагаешь
в день верст пятнадцать, так и не почувствуешь даже, что ел; конечно, почитать что-нибудь не захочешь, а скорей бы спать после
того.
— Теперь, моя прелесть, довольно поздно, — сказала
в ответ на это gnadige Frau, — а об этом придется много говорить; кроме
того, мне трудно будет объяснить все на словах; но лучше вот что… завтрашний
день вы поутру приходите
в мою комнату, и я вам покажу такой ковер, который я собственными руками вышила по канве.
Gnadige Frau между
тем об этих разговорах и объяснениях с прелестным существом
в непродолжительном времени сообщила своему мужу, который обыкновенно являлся домой только спать; целые же
дни он возился
в больнице, объезжал соседние деревни, из которых доходил до него слух, что там много больных, лечил даже у крестьян лошадей, коров, и когда он таким образом возвратился однажды домой и, выпив своей любимой водочки, принялся ужинать,
то gnadige Frau подсела к нему.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau на этот раз не выразила
в своих глазах неудовольствия, понимая так, что
дело, о котором шла речь, стоило
того, чтобы за успех его лишнее выпить!..
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно
в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу
в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько
дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между
тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач. Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие страдания.
Лично я, впрочем, выше всего ценил
в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые
дни их занимать и забавлять, хотя
в то же время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
— Не
то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно не знал, но из
того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш
в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на
днях, сказала gnadige Frau.
Потом,
в тот же
день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила, с своей стороны, покорнейшую просьбу взять ее с собой, по
той причине, что она никогда еще не видала русских юродивых и между
тем так много слышала чудесного об этих людях.
Переночевав, кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось солнце, отправились
в обратный путь.
День опять был ясный и теплый. Верстах
в двадцати от города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы
тот остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча...
В избранный для венчания
день Егор Егорыч послал Антипа Ильича к священнику, состоящему у него на руге (Кузьмищево, как мы знаем, было село), сказать, что он будет венчаться с Сусанной Николаевной
в пять часов вечера, а затем все,
то есть жених и невеста, а также gnadige Frau и доктор, отправились
в церковь пешком; священник, впрочем, осветил храм полным освещением и сам с дьяконом облекся
в дорогие дорадоровые ризы,
в которых служил только
в заутреню светлого христова воскресения.
Из знакомых Петра Григорьича ни
в день смерти его, ни на другой
день, хотя слух о
том облетел
в какой-нибудь час весь город, — никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные боялись, но никто не любил.
— Что ж из
того, что не делалось! — возразил ему,
в свою очередь, губернатор и обратился потом к управляющему. — Завтрашний
день я сам приеду
в дом Петра Григорьича, распечатаю деньги и бумаги и лично вместе с вами отправлю их Катерине Петровне!
Когда он поднял крышку у сундука,
то оказалось, что
тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и
в показавшееся потом
дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял это
дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и
в нижнем этаже, очень небольшом, лежали билеты разных приказов общественного призрения, примерно тысяч на пятьдесят.
— Вам, по-моему, нечего писать ему
в настоящую минуту! — заметила Сусанна. — Укорять его, что он женился на Катрин, вы не станете, потому что этим вы их только оскорбите! Они, вероятно, любят друг друга!.. Иное
дело, если Валерьян явится к вам или напишет вам письмо,
то вы, конечно, не отвергнете его!
Оно иначе и быть не могло, потому что во
дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее
в доме
ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
— Зачем же я буду брать управляющего, когда он вовсе не охотник; кроме
того, он завален
делами по хозяйству, а я, вдобавок, еще буду таскать его за собой верст по тридцати
в день, — это невежливо и бесчеловечно! — возражал ей Ченцов.