Неточные совпадения
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда не
станет по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или я его и за сына считать не
буду!
Чем выше все они
стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он
был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
Беседы их первоначально
были весьма оживленные; но потом, особенно когда им приходилось оставаться вдвоем, они
стали как-то конфузиться друг друга…
— Квартира тебе
есть, учитель
есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает,
стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Плавин как-то двусмысленно усмехался, а Павел с грустью думал: «Зачем это он все ему говорит!» — и когда отец, наконец,
стал сбираться в деревню, он на первых порах почти
был рад тому.
Полковник
был мрачен, как перед боем;
стали укладывать вещи в экипаж; закладывать лошадей, — и заложили!
— Теперь-с,
станем размеривать, — начал Плавин, — для открытой сцены сажени две, да каждый подзор по сажени?.. Ровно так
будет!.. — прибавил он, сосчитав шагами поперек залы.
Павел сначала
было сделал на них голубое небо, потом
стал выводить на нем корни и ветви, а около них размещать зеленые листочки.
Молодого казака Климовского
стал играть гимназист седьмого класса, большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен
был тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении на сцену.
Когда молодой человек этот
стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень
был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден
был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг
стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и
стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них
была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
Громадное самолюбие этого юноши до того
было уязвлено неудачею на театре, что он
был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не
стал в себе воображать будущего великого актера.
Затем они каждый почти праздник
стали отправляться: Николай Силыч — в болотных сапогах, в чекмене и в черкесской шапке, нарочно для охоты купленной, а Павел — в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной кушаком, и в Ванькиных сапогах. Места, куда они ходили,
были подгородные, следовательно, с совершенно почти выстрелянною дичью; а потому кровавых жертв охотники с собой приносили немного, но зато разговоров между ними происходило большое количество.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу
стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и
пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
— Ну, вот давай, я тебя
стану учить;
будем играть в четыре руки! — сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам
станет жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то ни
было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Как ни велика
была тоска Павла, особенно на первых порах после отъезда Имплевых, однако он сейчас же
стал думать, как бы приготовиться в университет.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали
петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время то одна половина молящихся, то другая
становится на колени; а дисканты все продолжают
петь.
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он
станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да
будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и
стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
— Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, — воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала
было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и
стал кусать себе ногти.
Это
было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и
стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, —
стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но
будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами,
стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— И то сяду, — сказал тот, сейчас же садясь. — Стар ныне уж
стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь — постоишь маненько и сядешь. «Нет-мо, баря,
будет; постоял я перед вами довольно!..»
— Надо
быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да
стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то
была.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему
было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и
стал его бранить.
— Барин вы наш будущий
будете, — властвовать над нами
станете, — продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. — В маменьку только больше
будете, а не в папеньку, — прибавил он совершенно уже серьезно.
Я сошел толи в деревню… богатым уж я
был и в знати… и
стал тоже с ним разговаривать.
Павел
стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол
был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна
были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя
поили, а потом
стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и
стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
Как все впечатлительные люди, он
стал воображать, что мучениям его и конца не
будет и что вся жизнь его пройдет в подобном положении.
В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она
была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная
станом.
Павел пришел в свой номер в весьма миротворном расположении духа. Ванька его встретил также веселый; он очень уж
был рад, что они переехали от Макара Григорьева, которого он сразу же
стал ненавидеть и бояться.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не
будем уклоняться от прежнего нашего разговора и
станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires [обыкновенные суды (франц.).]
были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel [суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).], в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем
стали переносить и дела частных лиц.
Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, —
стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все
было теснейшим образом связано одно с другим.
Вообще, он
был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел
стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
— Да они завтра и не
станут есть говядины, потому что — пост, — проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.
— И ты думаешь, что они
будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки
станут бранить и жаловаться.
Прежде служитель алтаря
был! — прибавил он и, заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: — Поехать — барыне ворота отворить, а то ругаться после
станет!
—
Есть,
будет! Это две какие-то дамы, — говорил полковник, когда экипаж
стал приближаться к усадьбе.
Чтобы больше
было участвующих, позваны
были и горничные девушки. Павел, разумеется,
стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно
стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки… У него одна только
была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
Оставшись один, Павел почти в лихорадке
стал прислушиваться к раздававшемуся — то тут, то там — шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в залу — там никого не
было, а в окошечке чайной светился уже огонек.
—
Стало быть, вы его еще любите?
— Потому что еще покойная
Сталь [
Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не
было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой
был бы всего один любовник.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа,
стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него
была больше всех в этом случае перед глазами!
— Ничего я его не убедила… Он последнее время так
стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно
было, — я взяла да и уехала!..
Я
стала на это жаловаться: мне очень скучно
было сидеть по целым дням взаперти.
Слышу — шампанское
пьют, веселятся; это меня взорвало; я что
есть силы
стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал.