Неточные совпадения
Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто я, где
был до того, а
стало быть, и что могло
быть у меня в голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб
было понятнее читателю, а может
быть, и мне самому.
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не
будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я
стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь? всегда отвечал...
С первого взгляда в нее влюбиться,
стало быть, нельзя
было.
Итак, мог же,
стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше,
стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Родив меня, мать
была еще молода и хороша, а
стало быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется,
был всему помехою, особенно в путешествиях.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «идеи» к делу еще на четыре года; я бестрепетно
стал за идею, ибо
был математически убежден.
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (
стало быть, когда и помину не
было о Петербурге), у меня уже поднималось и билось сердце!
Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я не мог вообразить, как можно
было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же
стало грустно, жалко, стыдно.
Представлялось соображению, что если глава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение к Версилову, то,
стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя
было не заметить, — что все-де как-то странно
стали смотреть на него в свете, что все будто
стали относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Они привязались сами: они
стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем я: и молокосос, и без кушанья оставить надо, и нигилист, и городовому отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые женщины, а
был бы с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал.
А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то
буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем
стану перед домом и
буду ждать их мужчин.
Потом мы воротились, заехали в гостиницу, взяли номер,
стали есть и
пить шампанское; пришла дама…
Потом, когда мы
стали опять
пить, он
стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она
стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом.
Князь испугался и
стал уверять, что я ужасно много служил, что я
буду еще больше служить и что пятьдесят рублей так ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно все позабыл».
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц
стал как кусок моего собственного сердца!
Мысль, что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «
Стало быть, не сказал и матери, может, никому, — представилось мне тотчас же, — вот характер!»
Я никогда не ходил на аукционы, я еще не позволял себе этого; и хоть теперешний «шаг» мой
был только примерный, но и к этому шагу я положил прибегнуть лишь тогда, когда кончу с гимназией, когда порву со всеми, когда забьюсь в скорлупу и
стану совершенно свободен.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро,
стал разглядывать: не считая футляра, это
была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы
были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;
были стишки...
Чем,
стало быть, можно
было его воскресить?
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я
стану похож на всех, а может
быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Минута для меня роковая. Во что бы ни
стало надо
было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
И какой-нибудь Васин вразумляет меня тем, что у меня еще «пятьдесят лет жизни впереди и,
стало быть, тужить не о чем».
Я повторяю: моя идея — это
стать Ротшильдом,
стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели — об этом
будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически.
Сомнения нет, что намерения
стать Ротшильдом у них не
было: это
были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью
стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
По окончании года, убедившись, что я в состоянии выдержать какой угодно пост, я
стал есть, как и они, и перешел обедать с ними вместе.
С двенадцати лет, я думаю, то
есть почти с зарождения правильного сознания, я
стал не любить людей.
Особенно счастлив я
был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом
стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Могущество! Я убежден, что очень многим
стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может
быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может
быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Идея Бисмарка
стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но именно подозрительна эта быстрота: я жду Бисмарка через десять лет, и увидим тогда, что останется от его идеи, а может
быть, и от самого господина канцлера.
Я припал к ней и
стал просить, чтоб унесла к себе, а что я
буду платить ежемесячно.
Версиловского
было очень немного, разве тонкость
стана, не малый рост и что-то такое прелестное в походке.
—
Стало быть, уж никакой надежды князьям? — спросила Татьяна Павловна.
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет…
стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может
быть, и не назначит, — но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и,
стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Я
было вышел; на той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося прохожего; я постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил узелок и лег ничком, без слез и без мыслей, и вот с этой-то самой минуты я и
стал мыслить, Андрей Петрович!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками,
стало быть, нет?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он
стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно
было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
Там, где касается, я не скажу убеждений — правильных убеждений тут
быть не может, — но того, что считается у них убеждением, а
стало быть, по-ихнему, и святым, там просто хоть на муки.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а
стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право,
было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— Я сейчас внизу немного расчувствовался, и мне очень
стало стыдно, взойдя сюда, при мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда, что в иных случаях хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу же, теперь, клянусь, все
было натурально.
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему
было пятьдесят, но все же он
был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда
был непозволительно сед,
стало быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а
стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может
быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а
стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я
было хотел взять какую-нибудь книгу от скуки, но не взял: при одной мысли развлечь себя
стало вдвое противнее.
Говорили два голоса, очевидно женские, это слышно
было, но расслышать слов совсем нельзя
было; и, однако, я от скуки как-то
стал вникать.
Не знаю, зачем я
стал было горячиться. Он посмотрел на меня несколько тупо, как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую улыбку...
Он быстро, с прискоком присел на диване и
стал прислушиваться к той двери, к которой
был приставлен диван.
Я воротился к дивану и
стал было подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что часто упоминали про Версилова.