Неточные совпадения
Вы
знаете, вся жизнь моя
была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня
была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо
знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также
пьют и
едят, а не воздухом питаются!
— У него попробую, — отвечал исправник, почесывая в голове: — когда здесь
был, беспременно просил, чтобы у него остановиться; а там, не
знаю, — может, и не примет!
Гораздо уже в позднейшее время Павел
узнал, что это топанье означало площадку лестницы, которая должна
была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и что сам господин
был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой.
— И поэтому
знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, —
есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Та
была по натуре своей женщина суровая и деспотичная, так что все даже дочери ее поспешили бог
знает за кого повыйти замуж, чтобы только спастись от маменьки.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо
знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни
было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не
знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него
было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их
узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, — все это внушало к нему огромное уважение.
Имплева княгиня сначала совершенно не
знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не
было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него
была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только
узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Одно, совершенно случайное, открытие дало ей к тому прекрасный повод: от кого-то она
узнала, что у Еспера Иваныча
есть побочная дочь, которая воспитывается у крестьянина в деревне.
— Вот бы мне желалось
знать, в какой мой попадет. Кабы вы
были так добры, проэкзаменовали бы его…
С какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог
знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это
была река Днепр!
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то
есть из букв делать бог
знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они
знали много случаев, как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не
было.
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где,
знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а
есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не
знали, разговаривать,
есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот
был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы
знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это
было и не по пути).
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже
был первый, потому что прекрасно
знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы, написать на тему: «Случайный человек»?
— Слышал это я, — отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо
знал, кто такая
была Марья Николаевна.
— Почему же в Демидовское, а не в университет? Демидовцев я совсем не
знаю, но между университетскими студентами очень много
есть прекрасных и умных молодых людей, — проговорила девушка каким-то солидным тоном.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда
была у вас в деревне, а тут бог
знает как живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не
знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я
был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас
узнает, что это
была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини.
— Ты
знаешь, — начала, наконец, она, — мы переезжаем в Москву! — Голос ее при этом
был неровен, и на щеках выступил румянец.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то ни
было, им овладело нестерпимое желание
узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог
знает сколько там денег
будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А
знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и
пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь
будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может
быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Я никак этого прежде и не мог сказать, никак! — возразил Павел, пожимая плечами. — Потому что не
знал, как я кончу курс и
буду ли иметь право поступить в университет.
— Здравствуйте, молодой человек! — сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же
узнала, кто он
был такой.
— А!.. — произнесла та протяжно.
Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не
знала, что такое университет и Демидовское.
Он и сам хорошенько не
знал, какие это именно
были сочинения.
Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это
был единственный светский прием, который он очень твердо
знал.
— Когда лучше
узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда
было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем
узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
Невдалеке от зеркала
была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу
было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы
знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Грамоте-то, чай, изволите
знать, — начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, — подите по улицам и глядите, где записка
есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь — в ней всяких объявлений
есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?
Я сошел толи в деревню… богатым уж я
был и в
знати… и стал тоже с ним разговаривать.
— Не
знаю, Анна Гавриловна, — начал он, покачивая головой, — из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно
быть, из весьма недостоверных; вероятно — из какой-нибудь кухни или передней.
—
Знаешь что?.. — начала она, после некоторого молчания. — Ты прежде гораздо лучше
был.
— Из Шекспира много ведь
есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не
знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы
знаем одни только явления, но и в них не
знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда
были и
будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог
знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется,
будет обличаться, обвиняться…
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее
знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
Он приехал,
знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий
был, духом вольный.
От Ваньки своего Павел
узнал, что m-me Гартунг
была любовница Салова, и что прежде она
была blanchisseuse [прачка (франц.).] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами
поют: «Христос воскресе!»
— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова
был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не
знаю!.. — заключил он многознаменательно.
В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел
было даже прийти к нему,
зная наперед, что тут все
будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди
будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать.
— Вы
знаете, с этаким господином и знакомому
быть не совсем приятно, — проговорил Павел.
— У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не
знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он
будет кушать, так подвари все, чтобы все
были подслащены.