Неточные совпадения
Называла по именам дома богатых раскольников, где от
того либо
другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати…
другие, что у мастериц обучались, все, сколько
ни знала их Макрина, одна
другой глупее вышли, все как есть дуры дурами —
ни встать,
ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про
то и думать нечего.
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него, брат, не как у
других — без расписок
ни единому человеку медной полушки не велит давать, а за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про
то не моги и думать.
— Во всем так,
друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего
ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не
то война, не
то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог даст, сварганим. Одно только, к Орошину
ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с
другим с кем из рыбников свидишься и
тем ничего не говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно на караван пора.
У русского простонародья нет летописных записей,
ни повестей временных лет,
ни иных писанных памятей про
то, как люди допрежь нас живали, какие достатки, богатства себе добывали, кто чем разжился, что богатеем
тому аль
другому помогло сделаться.
После плачевной кончины Алексея Степаныча его вдова
то жила у сына,
то гостила у дочери —
ни того,
ни другой обидеть ей не хотелось.
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть
ни той,
ни другой ни «ты» сказать,
ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего, да
тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
По смерти жены
то одну,
то другую сродницу звал хозяйствовать да за сыном приглядывать — больше полугода
ни одна не уживалась.
А куда девались мо́лодцы, что устроили катанье на славу? Показалось им еще рано, к Никите Егорычу завернули и там за бутылкой холодненького по душе меж собой разговаривали.
Друг другу по мысли пришлись. А когда добрались до постелей, долго не спалось
ни тому,
ни другому. Один про Дунюшку думал,
другой про Наташу.
Затем в палатках богатых ревнителей древлего благочестия и в лавках, где ведется торговля иконами, старыми книгами и лестовками, сходятся собравшиеся с разных концов России старообрядцы, передают
друг другу свои новости, личные невзгоды, общие опасенья и под конец вступают в нескончаемые,
ни к чему, однако, никогда не ведущие споры о догматах веры, вроде
того: с какой лестовкой надо стоять на молитве — с кожаной али с холщовой.
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик был и радошен.
Ни с
того ни с сего стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа
друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: «Чего еще тянуть-то? По рукам бы — и дело с концом».
— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор:
ни вы меня,
ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще
другой уговор: цена на тюлень
та, что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить.
По правде сказать, несмотря на все усердие чистивших номер чуть ли не двое суток сряду, не вышли из него
ни смрад,
ни вонь от живших перед
тем астраханских армян и
других восточных человеков.
А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему
того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его
ни крестом,
ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо
другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.
— Дело торговое, милый ты мой, — усмехнулся Дмитрий Петрович. — Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса ко́черги…
Ни тот,
ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя́ речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу
ни отца с матерью нет,
ни брата с сестрой, родной сын подвернется — и
того объегорь… Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.
— Говорить-то все говорят, что она тут была
ни при чем, а я что-то мало веры
тому даю… Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде
другой такой не сыскать, — отвечал на
то Сурмин.
— Еще бы не тосковать!.. До кого
ни доведись… При этакой-то жизни? Тут не
то что истосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка. — Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся,
друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться — так впору!..
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет
того дела молчок… Это я тебе только молвил, а
другому кому ни-ни,
ни гугу. Будь надежен, в жизни от нас никто не узнает.
Теперь ей было все равно — в скиты ли уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в
другое ли место;
то ей было невыносимо,
то было горько, что уехал он, не сказавшись,
ни с кем не простясь.
Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки, какой она до
того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному
другу Аграфене Петровне.
— Никогда, мой
друг, не помышляйте о земной, страстной любви к какому бы
то ни было мужчине, — с жаром заговорила Марья Ивановна.
— Небесная, мой
друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. — В
той любви высочайшее блаженство,
то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются.
То любовь таинственная, любовь бесстрастная…
Ни описать ее,
ни рассказать об ней невозможно словами человеческими… Счастлив
тот, кому она в удел достается.
Телятины простой народ
ни за что на свете в рот не возьмет, в город возить ее из далекого захолустья накладно, а вскормить бычка тоже не барыш какой,
другое дело телушка,
та по времени хозяйку молоком за корм да за уход наградит.
И пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одной крайности в
другую, а все-таки не найдет
того, чего ищет, все-таки не услышит
ни от кого растворенного любовью живого, разумного слова…
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька,
тот,
ни слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и
другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы кто
ни учился, сколько бы
ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник,
ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
И в
том, и в
другом доме зимой, сколько дров
ни жги — вода мерзнет.
И сквозь кипящие боем ватаги пробился к Алеше Мокееву. Не два орла в поднебесье слетались — двое ярых бойцов, самых крепких молодцов грудь с грудью и лицом к лицу сходились. Не железные молоты куют красное железо каленое — крепкорукие бойцы сыплют удары кулаками увесистыми. Сыплются удары, и чернеют белые лица обоих красавцев.
Ни тот,
ни другой набок не клонится, оба крепко на месте стоят, ровно стены каменные.
И
другая есть
тому причина — я и
той воспользовалась, хоть и
ни разу даже не намекнула Дуне об ее сердечных ранах.
Другую песню запоют!»
То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками живут —
ни псарни,
ни отъезжих полей,
ни картежной игры,
ни безумной гульбы,
ни попоек.
И
то взять, ежели ехать в Фатьянку, нашего села не миновать; с какой стороны
ни поезжай —
другой дороги нет.
И рвет и мечет, на кого
ни взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался на работников, будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует,
то на
того,
то на
другого кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и закричали задорно в один голос: «Расчет давай, одного часа не хотим работать у облая».
Долго бы лежать тут Марку Данилычу, да увидела его соседка Акулина Прокудина. Шла Акулина с ведрами по воду близ
того места, где упал Марко Данилыч. Вгляделась… «Батюшки светы!.. Сам Смолокуров лежит». Окликнула — не отвечает, в
другой, в третий раз окликнула —
ни словечка в ответ. Поставила Акулина ведра, подошла: недвижим Марко Данилыч, безгласен, рот на сторону, а сам глухо хрипит. Перепугалась Акулина, взяла за руку Марка Данилыча — не владеет рука.
До
того дошло, что в иной избе по две да по три веры — отец одной, мать
другой, дети третьей, — у каждого иконы свои, у каждого своя посуда —
ни в пище,
ни в питье,
ни в молитве не сообщаются, а ежель про веру разговорятся,
то́тчас проклинать
друг дружку.
Не ответил на это ничего Патап Максимыч, и после
того разговор не ладился больше. Как
ни старался Колышкин своротить беседу на
другое, Чапурин ответил двумя-тремя словами да потом и смолк. Ужинать подали, и за ужином все время молчал.
— Земля холодная, неродимая, к
тому ж все лето туманы стоят да холодные росы падают. На что яблоки, и
те не родятся. Не раз пытался я
того,
другого развести, денег не жалел, а не добился
ни до чего. Вот ваши места так истинно благодать Господня. Чего только нет? Ехал я сюда на пароходе, глядел на ваши береговые горы: все-то вишенье, все-то яблони да разные ягодные кусты. А у нас весь свой век просиди в лесах да не побывай на горах,
ни за что не поймешь, какова на земле Божья благодать бывает.
Решено было ехать на
другой же день, а между
тем и Сивков и Дуня письма к Марку Данилычу написали,
ни одним словом, однако, не поминая о пожаре в Перигорове.
На
другой день только что проснулась Аграфена Петровна и стала было одеваться, чтоб идти к Сивковым, распахнулись двери и вбежала Дуня. С плачем и рыданьями бросилась она в объятия давней любимой подруги, сердечного
друга своего Груни. Несколько минут прошло,
ни та,
ни другая слова не могли промолвить. Только радостный плач раздавался по горенке.
Вечером Дуня легла в своей комнате, там же приготовили постель и Аграфене Петровне. Хоть обе были утомлены от дороги, но сон
ни к
той ни к
другой что-то не приходил.
— Вспоминала я про него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил, он
ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в
ту пору… Но и тебе даже
ни слова о
том не промолвила, а с кем же с
другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
— Чубалов, Герасим Силыч, — ответила Дарья Сергевна. — В деревне Сосновке он живет. Прежде частенько бывал у Марка Данилыча, и обедывал, и ночевывал, а иной раз и по два и по три дня у него гостил. Да вот уж с год, как
ни разу не бывал. Болтал Василий Фадеев, что какие-то у него расчеты были с покойником, и Герасим Силыч остался им недоволен. А
другое дело, может, все это и вздор. Ведь Фадеев что
ни слово,
то соврет.
— Тут не шутки, а настоящее дело, — возразил Чапурин. — Выслушайте меня да по душе и дайте ответ. Вот дело в чем: Авдотья Марковна осталась теперь как есть круглой сиротой. В торговых и
других делах
ни она,
ни Дарья Сергевна ничего не разумеют — дело женское, эти дела им не по разуму. По моему рассужденью, о чем я Авдотье Марковне еще до кончины покойника говорил и она на
то согласилась, — надо ей все распродать либо на сроки сдать в кортому.
На
другой день похорон немножко она оправилась, даже поговорила с Аграфеной Петровной о
том, что надо ей делать теперь. Дарья Сергевна пришла, и с ней пошли такие же разговоры. С общего согласья стали на
том, чтобы все дела предоставить Патапу Максимычу и из его воли не выступать — что
ни скажет, исполнять беспрекословно.
Под эти слова еще человека два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч
ни того,
ни другого не знал. Завязался у них разговор о погоде, стали разбирать приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит конец пароходству. Марфа Михайловна вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама вышла в соседнюю комнату; он за нею пошел.
Нет,
друг, по-моему, надо тебе наперед дома каким
ни на есть делом хорошенько заняться, а жену вовремя ублаготворить, после
того он, пожалуй, и пустит тебя на сторону.
Деревни в
той стороне частые, не больше версты или полутора
друг от дружки стоят, но вот их, как на беду,
ни одной не попадается.
Недели полторы
тому, как она в бане парилась, а оттуда домой пошла очень уж налегке да, говорят еще, на босу ногу, а на дворе-то было вьюжно и морозно. Босыми-то ногами, слышь, в сугроб попала, ну и слегла на
другой день. Много ли такой надо? Сам знаешь, какая она телом нежная, не
то что у нас, простых людей, бабы бывают,
той ни вьюга,
ни сугроб нипочем.
Так и расстались.
Ни с
той,
ни с
другой стороны на расставанье сожалений не было. Василий Борисыч радостно уехал из тестева дома.