Неточные совпадения
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли,
стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие
дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Этого, матушка, нельзя, — возразил Смолокуров. — Ведь у вас ни говядинки, ни курочки
не полагается, а на рыбе на одной Дунюшку держать я
не стану. Она ведь мирская, иночества ей на себя
не вздевать — зачем же отвыкать ей от мясного? В положенные
дни пущай ее мясное кушает на здоровье… Как это у вас? Дозволяется?
— Виноват, батюшка Марко Данилыч, — боязливо промолвил он, чуть
не в землю кланяясь Смолокурову. — Всего-то вчерашний
день завел, тонул, сердечный, жалко
стало песика — вынул его из воды… Простите великодушно!.. Виноват, Марко Данилыч.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее
дело.
Не рад, что и польстился на такую дрянь — всего только третий год
стал им займоваться… Смолоду у меня
не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и
не надо. От войны, известно
дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда
станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай
дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
Лет шестьдесят тому, когда ставили ярманку возле Нижнего, строитель ее, ни словечка по-русски
не разумевший, а народных обычаев и вовсе
не знавший, пожелал, чтоб ярманочные
дела на новом месте пошли на ту же
стать, на какую они в чужих краях идут.
Плакала потихоньку и Татьяна Андревна, хоть и громко ворчали на нее рогожские матери, но Зиновий Алексеич
не внял тому, нанял учительницу, обучила б скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов и чуть
не каждый
день стал возить их в театры, в концерты и по гостям, ежели знал, что танцев там
не будет.
А время идет да идет, доброй хозяюшке жутко уж
становится, чуть
не до слез
дело дошло…
Не с кем
стало словечка перемолвить Никитушке; отца видал он редко, а от мачехи да от прислуги только бранные речи слыхал и каждый
день терпел обиды: и щипки, и рывки, и целые потасовки.
—
Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им
не избыть. И домá для того в городе приторговала, и, ежели
не забыли, она тогда в Петров-от
день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей
стало не в пример горчее.
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь, что в рыбном
деле я на синь-порох ничего
не разумею. По хлебной части
дело подойди, маху
не дам и советоваться
не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому
делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что
не так, в ответе перед ним будешь.
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль
дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно, для того что росистые ночи пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?..
Не диви молодым, пожилые-то что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая
стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
Таясь от взоров полиции, успенская раздача подаяний еще
не вывелась. Лишь осторожнее
стали и просящие, и дающие, но в урочный час Божье
дело по укромным местам без помехи творится.
Немного погодя Марко Данилыч
стал на караван сбираться. Он просил Аграфену Петровну остаться с Дуней на весь
день. Та
не согласилась.
—
Не мутились мысли после молитвы, — ответила Дуня. —
Стало на душе и легко, и спокойно. И об нем спокойнее прежнего
стала я думать… И когда на другой
день увидела его, мне уж
не боязно было.
— Знамо, что за
делом. За бездельем-то бегать сапогов
не напасешься, — пробурчал Прожженный и, подняв голову,
стал потолок оглядывать.
— Смерть
не люблю!.. — с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись от Марка Данилыча. — Терпеть
не могу, ежели мне кто в моих
делах помогает. От помощников по́соби мало, а пакостей вдоволь. Кажись бы, мне
не учиться
стать хитрые
дела одной своей башкой облаживать?..
— Вот это
дело — важнец!.. — тряхнув головой, радостно вскликнул Прожженный. — Вокруг такой
статьи не грех поработать… Что за дельце такое?
А Наташа про Веденеева ни с кем речей
не заводит и с каждым
днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали —
не пошла. И больше
не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
— За паузками посылать мое
дело. Вам меня
не учить
стать, — строго молвил бурлакам Меркулов. — Ваше
дело работать — ну и работай, буянить
не сметь. Здесь ведь город, суд да расправу тотчас найду.
Морковников опять было
стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему, что до приезда на ярманку ни слова
не скажет ему по этому
делу.
— Как так? Да нешто можно без обеда? — с удивленьем вскликнул Морковников. — Сам Господь указал человеку четырежды во
дню пищу вкушать и питие принимать: поутру́ завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать… Закон, батюшка… Супро́тив Господня повеленья идти
не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед… Насчет ужина здесь, на пароходе,
не стану говорить, придется ужинать у Макарья… Вы где пристанете?
И половины речей многоглаголивой Ираиды
не слыхал Петр Степаныч. Теперь как
день стало ему ясно, что Фленушка дошла до отчаянья ввиду неизбежной черной рясы.
— Слушай же! — в сильном волненье
стала игуменья с трудом говорить. — «Игуменское ли то
дело?» — сказала ты… Да, точно,
не игуменьино
дело с белицей так говорить… Ты правду молвила, но… слушай, а ты слушай!.. Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти.
Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула…
Нельзя — от келейниц ничего
не укроется, пойдут толки да пересуды, дойдут до Фленушки, тогда и
не подступайся к ней, на глаза
не пустит,
станет по-прежнему
дело затягивать…
— Да право же, мне совестно стеснять вас, Феклист Митрич, — говорил Самоквасов. — Тогда было
дело другое —
не стать же новобрачной на постоялом дворе ночевать; мое одиночное
дело иное.
— Будни, — со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил Феклист Митрич. — Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем
деле — кто работает, кто отдыхает… Хоша и до меня доведись — нешто
стал бы я теперь по улицам шманяться, ежели б
не нужное
дело…
Не праздник седни, чтобы слоны-то продавать.
— Какое же
дело у вас до Петьки касается? — откашлянувшись и поглядывая искоса на Веденеева, спросил Самоквасов. — Глядя по
делу и говорить
станем… Ежель пу́стошное какое, лучше меня и
не спрашивайте, слова
не молвлю, а ежель иное что, может статься, и совет вам подам.
— Вот какие вы ноне
стали ветрогоны! Вот за какими
делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите!
Не чаяла я таких делов от Петра Степаныча,
не ожидала… Поди вот тут, каков лукавец! И подумать ведь нельзя было, что за ним такие
дела водятся… Нехорошо, нехорошо, ой как нехорошо!
За обедом, как ни потчевал ее Марко Данилыч, пальцем
не тронула рюмки с вином. Пивом, медом потчевал —
не стала пить. Шампанского подали, и пригубить
не согласилась. И до мясного
не коснулась, ела рыбное да зелень, хоть
день и скоромный был…
А как все эти
дела случались
не каждый
день, так она, как только кабак в Сосновке завели, к нему присоседилась,
стала закусочницей и принялась торговать нехитрыми снедями да пряниками, орехами и другими деревенскими сластями.
Стала молодая требовать родительского именья, а опекун будто
не его
дело…
Спешным
делом миршенские парнишки в ряд
становились и, крикнув в голос «камча!», пошли на якимовских. А те навстречу им, но тоже с расстановками: шагнут — остановятся, еще шагнут — еще остановятся. Близко сошлись бойцы-мальчуганы, но в драку покуда
не лезут, задорнее только кричат...
По моему рассужденью, Онисим Самойлыч по своей ненасытности и по великой отважности беспременно в большом накладе останется,
дело завел широкое, а закончить
не стало силы.
Стал я расхваливать Мокея Данилыча: и моложе-то он, говорю, меня, и сильнее-то, а ежели до выкупа
дело дойдет, так за него, говорю,
не в пример больше дадут, чем за меня.
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное
дело, чем наше житье. Из головы у меня этого
не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких людях
не бывала. Тяжело будет и совестно
станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
— Ведь мы сыны света, Пахомушка, сыны
дня,
не стать же нам спать да дремать, как язычникам…
На сколько сил твоих
станет,
не вдыхай в себя воздуха, ведь он осквернен врагом,
день и ночь летающим в нем…
Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А
день весь почти девушки гуляли по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей Божиих, и снова
стала она с нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных». Тоска, однако, ее
не покидала.
— Тяжеленьки условия, Никита Федорыч, оченно даже тяжеленьки, — покачивая головой, говорил Марко Данилыч. — Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам
не найти… Верьте моему слову — люди мы бывалые, рыбное
дело давно нам за обычай. Еще вы с Дмитрием-то Петровичем на свет
не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль и поперек знал… Исстари на ней по всем
статьям повелось, что без кредита сделать
дела нельзя. Смотрите,
не пришлось бы вам товар-от у себя на руках оставить.
— Останетесь в накладе, Никита Федорыч, — с притворным участьем, покачивая головой, сказал Марко Данилыч. — За анбары тоже платить надо, гужевая перевозка дорога теперь, поневоле цены-то надо будет повысить. А кто
станет покупать дороже базарной цены? Да еще за наличные…
Не расчет, право,
не расчет.
Дело видимое: хоть по всей России развезите — фунта никто
не купит у вас.
Глазам
не верит Марко Данилыч — по каждой
статье цены поставлены чуть
не в половину дешевле тех, что в тот
день гребновские тузы хотели установить за чаем в Рыбном трактире.
—
Дело добровольное: хотите берите,
не хотите — просить
не станем, — с улыбкой молвил Веденеев.
— Мы с Никитой Федорычем решили вести
дела безо всякого кредита, на чистые. Сами
не будем векселей давать и от других
не станем брать. Спору нет, эти векселя надежные — и Столбов, и Сумбатов люди крепкие, об Василье Васильиче Водопьянове и говорить нечего, да ведь уплата-то по их векселям после спуска флага.
Откашлянулся Марко Данилыч и
стал рассказывать про свое
дело, но
не сразу заговорил о полонянике, а издалека повел разговор.
— Что мне калякать? Одному тебе сказываю, — добродушно усмехаясь, весело молвил Марко Данилыч. — Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка, вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене
не сошлись, тогда
дело иное — молчать
не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду рассказывать, как ты, Махметушка, Богу своему
не веруешь и бусурманского вашего закона царей вишневкой от веры отводишь.
— А кто их знает, что они делают, — отвечала Аграфена Ивановна. — А надо думать, что у них нéспроста что-нибудь… Недоброе что-то у них кроется, потому что доброму человеку с какой же
стати от людей хорониться? А они всегда на запоре,
днем ли, ночью ли — никогда
не пущают к себе. Мудреные!..
Пошел Василий Фадеев, хоть и
не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь
делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще
не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да
не бабье это
дело… Дай-ка Господи, чтоб
не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в руках, а опричь его, никто про это
не знает».
— А вино-то на что? — перервал ее речи Колышкин. — Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом
дело дошло и до коньяка… Теперь
не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын человека кладет… Совсем скружилась девка и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной, в угоду любовнику,
стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна, пьет чашу горькую!
— Из-за того, что он беспомощен! По-человеческому, Михайло Васильич, надо так, — подняв голову и выпрямясь всем
станом, сказал Патап Максимыч. — А ежели мне Господь такую же участь сготовил? Горько ведь будет, когда обросят меня и никто
не придет ни с добрым словом, ни с добрым
делом!..