Неточные совпадения
Совершенно опустевший омнибус остановился у Одеона. Пассажир от св. Магдалины посмотрел вслед Доре с ее сестрою. Они вошли в ворота Люксембургского сада. Пассажир встал последний и, выходя, поднял распечатанное письмо с московским почтовым штемпелем. Письмо
было адресовано в Париж, госпоже Прохоровой, poste restante. [До востребования (Франц.)] Он
взял это письмо и бегом бросился по прямой аллее Люксембургского сада.
— Никто не украл; зачем обижать человека!
Взял кому нужно
было; ну, и пошли ему бог на здоровье, — отвечала она на жалобы слуг, доводивших ей о какой-нибудь пропаже.
— Ну, и
выпили, и работу
взял. Ведь нельзя же!.. А тут вспомнил, Несторка тут меня ждет! Друг, говорю, ко мне приехал неожиданно; позвольте, говорю, мне в долг пару бутыльченок шампанского. И уж извините, кумушка, две бутыльченки мы разопьем! Вот они, канашки французские! — воскликнул Журавка, торжественно вынимая из-под пальто две засмоленные бутылки.
— А-а! Вот то-то и
есть. Помните, как Кречинский говорит о деньгах: «Деньги везде
есть, во всяком доме, только надо знать, где они лежат; надо знать, как их
взять. Так точно и женщины: везде они
есть, в каждом общественном кружочке
есть женщины, только нужно их уметь найти!» — проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.
Из коридора выбежала бледная Анна Анисимовна: она
было сердито
взяла Бобку за чубок, но тотчас же разжала руку, схватила мальчика на руки и страстно впилась губами в его розовые щеки.
— Дайте, я вас перекрещу, — сказала Анна Михайловна, улыбнувшись сквозь слезы и, положив рукою символическое знаменье на его лице, спокойно
взяла его руками за голову и поцеловала. Губы ее
были холодны, на ресницах блестели слезы.
Долинский
взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она
была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
Здесь
было так же пусто и невесело. Анна Михайловна
взяла подушку, бросила ее на диван и на свету тревожно заснула.
— Квакай, матушка, — отвечал Илья Макарович, и без того недовольный тем, что его почти насильно уводят домой. — Научись говорить по-русски, да тогда и квакай; а то капусту выучилась
есть вместо апельсин, а говорить в пять лет не выучилась. Ну, прощайте, Анна Михайловна! — добавил он,
взяв шляпу и подав свернутую кренделем руку подруге своей жизни.
— Все это может
быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня
взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.
— Уверен в этом, mademoiselle, никто не может
быть, но я лучше хочу сомневаться, но… вы никогда, mademoiselle, так не шутите. Вы знаете, я завтра оставлю детей и хозяйство, и пойду сейчас,
возьму его назад, оттуда, если я что-нибудь узнаю.
— Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает
взять свою, так сказать, долю радостей и счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа.
Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.
Даша нетерпеливо сняла ногою башмак с другой ноги и, не сказав ни слова, выбросила его из-под платья. Тонкий летний башмак
был сырехонек. Долинский взглянул на подошву,
взял шляпу и вышел прежде, чем Дора успела его о чем-нибудь спросить.
Был восьмой час вечера. Угасал день очень жаркий. Дорушка не надела шляпы, а только
взяла зонтик, покрылась вуалью, и они пошли.
Пять докторов
были и деньги
взяли, а Даше день ото дня становилось хуже. Не мучилась она, а все слабела и тяжело дышать стала. Долинский не отходил от нее ни на шаг и сам разнемогся.
Нестор Игнатьевич освежил лицо,
взял шляпу и вышел из дома в первый раз после похорон Даши. На бульваре он встретил m-lle Онучину, поклонился ей, подал руку, и они пошли за город. День
был восхитительный. Горячее итальянское солнце золотыми лучами освещало землю, и на земле все казалось счастливым и прекрасным под этим солнцем.
— Другого голоса недостает, я привыкла
петь это дуэтом, — произнесла она, как бы ничего не замечая,
взяла новый аккорд и запела: «По небу полуночи».
Откуда-то прошла большая лохматая собака с недоглоданною костью и, улегшись,
взяла ее между передними лапами. Слышно
было, как зубы стукнули о кость и как треснул оторванный лоскут мяса, но вдруг собака потянула чутьем, глянула на черный сундук, быстро вскочила, взвизгнула, зарычала тихонько и со всех ног бросилась в темное поле, оставив свою недоглоданную кость на платформе.
— А я им говорю, что они сычи ночные, что они лупоглазые, бельмистые сычи, которым их бельма ничего не дают видеть при Божьем свете! Ночь! Ночь им нужна! Вот тогда, когда из темных нор на землю выползают колючие ежи, кроты слепые, землеройки, а в сонном воздухе нетопыри шмыгают — тогда им жизнь, тогда им жизнь, канальям!.. И вот же черт их не
возьмет и не
поест вместо сардинок!
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт
возьми, не могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную
возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. А, черт
возьми, славно
быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна, красную или голубую?
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше;
возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да
ешь пироги.