Неточные совпадения
— Этой науки, кажется,
не ты одна
не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать,
и еще больше
думать;
не быть эгоисткой,
не выкраивать из всего только одно свое положение,
не обращая внимания на обрезки, да, главное дело,
не лгать ни себе, ни людям. Первое дело
не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь
и сама обманешься.
Мать этих детей, расставшись с мужем, ветрилась где-то за границей,
и о ней здесь никто
не думал.
Не успеешь сообразить, как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку,
и поманишь ее потише,
думая, что она все-таки еще далеко, а она уже отзывается близехонько.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где
и теперь стоит. Я ничего
не трогал после покойницы, все
думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а
не захочет, пусть оставит все по-материному.
—
И нынче, папа, я
думаю,
не все пренебрегают: это
не одинаково.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность,
и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны
и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал,
и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это,
думаю?
— Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели,
и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги,
думаю, ей
не по вкусу придутся.
— Да я
не этого
и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все
не то, что я себе воображала, что я
думала встретить дома.
— Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я
и поехала. Я
думала, что успею скоро возвратиться, так что никто
и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
— Да,
не все, — вздохнув
и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем
и ни перед кем
не покраснеют. О чем прежние
и думать-то,
и рассуждать
не умели, да
и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто
не нужно. Сами всё больше других знают
и никем
и ничем
не дорожат.
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно
не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже
и все то, что с этой минуты станете обо мне
думать сами вы,
и моя мать,
и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она
и шибко взбежала по ступеням крыльца.
— Ну, да. Я об этом
не говорю теперь, а ведь жив человек живое
и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то
и понадобится.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а то
и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он
не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом
подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
—
И по ученой части дураков разве мало? Я
думаю, пожалуй,
не меньше, чем где-нибудь.
Она видела, что у матери
и сестер есть предубеждение против всех ее прежних привязанностей,
и писала Гловацкой: «Ты, Женька,
не подумай, что я тебя разлюбила!
Я даже
думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты, может быть,
и, действительно, способен любить так, как люди
не любят.
— Нет,
не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я
думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только
и способен миндальничать.
Одни решили, что она много о себе
думает; другие, что она ехидная-преехидная: все молчит да выслушивает; третьи даже считали ее на этом же основании интриганкой, а четвертые, наконец,
не соглашаясь ни с одним из трех вышеприведенных мнений, утверждали, что она просто дура
и кокетка.
— А ничего, матушка, ваше превосходительство,
не значит, — отвечал Розанов. — Семейное что-нибудь, разумеется, во что
и входить-то со стороны, я
думаю, нельзя. Пословица говорится: «свои собаки грызутся, а чужие под стол». О здоровье своем
не извольте беспокоиться: начнется изжога — магнезии кусочек скушайте,
и пройдет, а нам туда прикажите теперь прислать бульонцу да кусочек мяса.
«В самом деле, может быть, что-нибудь спешное», —
подумала тогда Женни
и не обратила на это никакого внимания.
«Говорят, —
думала она, стараясь уснуть, — говорят, нельзя определить момента, когда
и отчего чувство зарождается, — а можно ли определить, когда
и отчего оно гаснет? Приходит… уходит. Дружба придет, а потом уйдет. Всякая привязанность также: придет… уйдет…
не удержишь. Одна любовь!.. та уж…» — «придет
и уйдет», — отвечал утомленный мозг, решая последний вопрос вовсе
не так, как его хотело решить девичье сердце Женни.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный
и очень добрый человек, но
не герой, точно так же, как
не злодей; что она для него дороже всего на свете
и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь
и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», —
думала Женни.
Кружок своих близких людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем, с которым можно легко жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко человеком смешным
и до крайности флюгерным. Он ей ни разу
не приснился ночью,
и она никогда
не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.
«Может ли быть, —
думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина
не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною?
Не может быть этого. — А пьянство?.. Да другие еще более его пьют…
И разве женщина, если захочет,
не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус
и снова сев под своим окошком, — Лизе все бы это ни на что
не годилось,
и ничто ее
не остановило бы. Она только напрасно
думала когда-то, что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы».
«Эта жизнь ничем ее
не удовлетворила бы
и ни от чего ее
не избавила бы», —
подумала Женни, глядя после своей поездки к Лизе на просвирнику гусыню, тянувшую из поседелого печатника последнего растительного гренадера.
—
Не знаю таких
и смею дерзостно
думать, что до сих пор нет их.
— А то, что сил у меня на это
не хватит, да
и, откровенно скажу вам,
думаю я, что изгаженного вконец уж
не склеишь
и не поправишь.
Позволительно
думать, что они могли хлестаковствовать
и репетиловствовать совсем иначе, изобличая известную солидарность натур с натурою несметного числа Зарницыных (которых нисколько
не должно оскорблять такое сопоставление, ибо они никаким образом
не могут быть почитаемы наихудшими людьми земли русской).
«Кто бы эта такая? —
подумала Лиза. — Женни? Нет, это
не Женни;
и лошадь
не их,
и у Женни нет белого бурнуса. Охота же ехать в такую жару!» —
подумала она
и,
не тревожа себя дальнейшими догадками, спокойно начала зашивать накрепко вметанную полоску китового уса.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что она
не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами,
и если бы судорожное подергиванье бровей по временам
не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы
подумать, что ее хватил столбняк или она так застыла.
Ответа снова
не было, но усиленный удар гребца сказал за него: «Да, я так
и думал».
—
И не кажи лучше. Сказываю тебе: живу, як горох при дорози: кто йда, то
и скубне. Э! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней
думать. От пожалел еще господь, что жену дал добрую; а то бы просто хоть повеситься.
— Ну, о то ж само
и тут. А ты
думаешь, что як воны що скажут, так вже
и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего
не буде з московьскими панычами. Як ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба ты их за людей зважаешь? Хиба от цэ люди? Цэ крученые панычи, та
и годи.
А между тем революция кончилась; Марис
и Фрейлиграт сидели за конторками у лондонских банкиров; Роберта Блюма уже
не было на свете,
и старческие трепетания одряхлевшей немецкой Европы успокоились под усмиряющие песни публицистов
и философов 1850 года. Все было тихо,
и германские владельцы
думали, что сделать с скудной складчиной, собранной на отстройку кельнской кафедры?
Он был очень тщательно обучен многому, между прочим,
и был замечательный лингвист. Теперь он уже мог
и сам продолжать свое домашнее образование без руководителя! Он мог даже
и так поступить в любой университет, но разбитый старик об этом пока
не думал.
Когда она приснилась Райнеру, он проснулся
и, увидав мирную Рютли
и тихие окрестности,
подумал: «Как хорошо, что это уже прошло
и наверно никогда
не возвратится снова.
— Что! что! Этих мыслей мы
не понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. — Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы
думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул
и добавил: — вот что это он нам теперь значит.
«Что за черт такой!» —
думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это
не были нероновские желания Арапова полюбоваться пылающей Москвою
и слушать стон
и плач des boyards moskovites. [московских бояр (франц.).]
— А! Так бы вы
и сказали: я бы с вами
и спорить
не стал, — отозвался Бычков. — Народ с служащими русскими
не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом
и знают, что народ
думает.
— Ничего, значит, народ
не думает, — ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым
и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. —
Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.
«Отчего же
и не остаться?» —
подумал Розанов
и пошел со всеми в столовую. Ему очень хотелось поговорить наедине с Лизой, но это ему
не удалось.
— Да, может быть; но у ней столько серьезных занятий, что я
не думаю, чтоб ей доставало времени на мимолетные знакомства. Да
и Лизанька ничего
не найдет в ней для своих лет.
Розанов чуть было
не заикнулся о Лизе, но ничего
не сказал
и уехал,
думая: «Может быть
и к лучшему, что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает, что выйдет, если они познакомятся?»
— Только об этом
и заботимся; но это вовсе
не так легко, как некоторые
думают; нужно время, чтобы все пришло в порядок.
Соловейчик, разумеется, никому
не продал своей подушки
и теперь уже
не думал о забытом на прежней квартире сочинении со множеством знакомых
и незнакомых нам имен.
—
И умно делаете. Затем-то я вас
и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами
и говорить бы, пожалуй,
не следовало. Но пусть каждый
думает, кто как хочет, а я по-своему всегда
думал и буду
думать. Молодежь есть наше упование
и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я
не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…
«Так вот вы какие гуси! Кротами под землей роетесь, а наружу щепки летят. Нечего сказать, ловко действуете!» —
подумал Розанов
и,
не возвращаясь домой, нанял извозчика в Лефортово.
А как собственно феи ничего
не делали
и даже
не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди,
подумала: «Ну, это, однако, было бы
не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести
и вас».
И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, —
думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Он,
не долго
думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек,
не может позволить ему, Лобачевскому, завести приватную медицинскую школу для женщин, которая никому
и ничему мешать
не может, то, в силу своего непреодолимого влечения к этому делу, он, Лобачевский,
не может более служить вместе с ним, Беком,
и просит отпуска.