Неточные совпадения
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди
и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы
подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар
не был с черною как смоль бородою.
Что
думал он в то время, когда молчал, — может быть, он говорил про себя: «
И ты, однако ж, хорош,
не надоело тебе сорок раз повторять одно
и то же», — Бог ведает, трудно знать, что
думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком
и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть,
не видно ли какой усмешки на губах его,
не пошутил ли он; но ничего
не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом
подумал,
не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума,
и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны,
не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично
и в порядке.
Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший
и озябший герой наш ни о чем
не думал, как только о постели.
Читатель, я
думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым,
и вовсе
не церемонился.
— Нет, этого-то я
не думаю. Что ж в них за прок, проку никакого нет. Меня только то
и затрудняет, что они уже мертвые.
Одна была такая разодетая, рюши на ней,
и трюши,
и черт знает чего
не было… я
думаю себе только: «черт возьми!» А Кувшинников, то есть это такая бестия, подсел к ней
и на французском языке подпускает ей такие комплименты…
— Врешь, врешь,
и не воображал чесать; я
думаю, дурак, еще своих напустил. Вот посмотри-ка, Чичиков, посмотри, какие уши, на-ка пощупай рукою.
Зять еще долго повторял свои извинения,
не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота
и перед ним давно были одни пустые поля. Должно
думать, что жена
не много слышала подробностей о ярмарке.
«Что бы такое сказать ему?» —
подумал Чичиков
и после минутного размышления объявил, что мертвые души нужны ему для приобретения весу в обществе, что он поместьев больших
не имеет, так до того времени хоть бы какие-нибудь душонки.
Кони тоже, казалось,
думали невыгодно об Ноздреве:
не только гнедой
и Заседатель, но
и сам чубарый был
не в духе.
Он тоже задумался
и думал, но положительнее,
не так безотчетны
и даже отчасти очень основательны были его мысли.
— Как, губернатор разбойник? — сказал Чичиков
и совершенно
не мог понять, как губернатор мог попасть в разбойники. — Признаюсь, этого я бы никак
не подумал, — продолжал он. — Но позвольте, однако же, заметить: поступки его совершенно
не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем много. — Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками,
и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его.
Сидят они на том же месте, одинаково держат голову, их почти готов принять за мебель
и думаешь, что отроду еще
не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!
Но нет: я
думаю, ты все был бы тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход
и жил бы ты в Петербурге, а
не в захолустье.
Покамест Чичиков
думал и внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он
не заметил, как въехал в средину обширного села со множеством изб
и улиц.
—
И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да
и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать
не любит,
думает, как бы в кабак… того
и гляди, пойдешь на старости лет по миру!
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными,
и он
подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом
и уедет!» А потому из предосторожности
и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке
не уверен: сегодня жив, а завтра
и бог весть.
— Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет… — здесь герой наш одну секунду,
не более,
подумал и сказал вдруг: — это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! — он был в арифметике силен.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это
не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже
думают, что лучшая часть лица их так первая
и бросится всем в глаза
и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены
и то
и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже
не взглянут, если же
и взглянут, то как на что-то постороннее.
Он пробовал об этом
не думать, старался рассеяться, развлечься, присел в вист, но все пошло как кривое колесо: два раза сходил он в чужую масть
и, позабыв, что по третьей
не бьют, размахнулся со всей руки
и хватил сдуру свою же.
В ту ж минуту приказываю заложить коляску: кучер Андрюшка спрашивает меня, куда ехать, а я ничего
не могу
и говорить, гляжу просто ему в глаза, как дура; я
думаю, что он
подумал, что я сумасшедшая.
Думали,
думали, толковали, толковали
и наконец решили, что
не худо бы еще расспросить хорошенько Ноздрева.
Утопающий, говорят, хватается
и за маленькую щепку,
и у него нет в это время рассудка
подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть
не четыре пуда, если даже
не целых пять; но
не приходит ему в то время соображение в голову,
и он хватается за щепку.
Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но
и сами были
не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая
не только
не имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что
не имела подобия, так что чиновники, вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал,
думая,
не будет ли, по крайней мере, чего-нибудь далее, но наконец
и рукой махнул, сказавши: «Черт знает что такое!»
И все согласились в том, что как с быком ни биться, а все молока от него
не добиться.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар
и прибавил к тому слово: «да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно,
не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он
думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
«Непонятно!» —
подумал про себя Чичиков
и отправился тут же к председателю палаты, но председатель палаты так смутился, увидя его, что
не мог связать двух слов,
и наговорил такую дрянь, что даже им обоим сделалось совестно.
— Да
и приказчик — вор такой же, как
и ты! — выкрикивала ничтожность так, что было на деревне слышно. — Вы оба пиющие, губители господского, бездонные бочки! Ты
думаешь, барин
не знает вас? Ведь он здесь, ведь он вас слышит.
«Он совсем дурак! —
подумал про себя Чичиков. — Оборвышу позволить, а генералу
не позволить!»
И вслед за таким размышлением так возразил ему вслух...
— Он к тому
не допустит, он сам приедет, — сказал Чичиков,
и в то же время
подумал в себе: «Генералы пришлись, однако же, кстати; между тем ведь язык совершенно взболтнул сдуру».
— Рассказывать
не будут напрасно. У тебя, отец, добрейшая душа
и редкое сердце, но ты поступаешь так, что иной
подумает о тебе совсем другое. Ты будешь принимать человека, о котором сам знаешь, что он дурен, потому что он только краснобай
и мастер перед тобой увиваться.
Сидят они двое за чаем, ни о чем
не думая, вдруг отворяются двери —
и ввалилось сонмище.
— Пошел, пошел,
не болтай! — сказал Чичиков
и про себя
подумал: «В самом деле, напрасно я
не догадался».
Чичиков съел чего-то чуть ли
не двенадцать ломтей
и думал: «Ну, теперь ничего
не приберет больше хозяин».
«Что ж? почему ж
не проездиться? —
думал между тем Платонов. — Авось-либо будет повеселее. Дома же мне делать нечего, хозяйство
и без того на руках у брата; стало быть, расстройства никакого. Почему ж, в самом деле,
не проездиться?»
С соболезнованием рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало
думают они о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии
и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи
и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель
и бухгалтер образовались бы
не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он
не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог читать в то же время книгу о громовых отводах.
Чичиков глядел на него пристально
и думал: «Что ж? с этим, кажется, чиниться нечего».
Не отлагая дела в дальний ящик, он объяснил полковнику тут же, что так
и так: имеется надобность вот в каких душах, с совершеньем таких-то крепостей.
— Да никакого толку
не добьетесь, — сказал проводник, — у нас бестолковщина. У нас всем, изволите видеть, распоряжается комиссия построения, отрывает всех от дела, посылает куды угодно. Только
и выгодно у нас, что в комиссии построения. — Он, как видно, был недоволен на комиссию построенья. — У нас так заведено, что все водят за нос барина. Он
думает, что всё-с как следует, а ведь это названье только одно.
«Гость, кажется, очень неглупый человек, —
думал хозяин, — степенен в словах
и не щелкопер».
И,
подумавши так, стал он еще веселее, точно как бы сам разогрелся от своего разговора
и как бы празднуя, что нашел человека, готового слушать умные советы.
Думал он также
и о том, что надобно торопиться закупать, у кого какие еще находятся беглецы
и мертвецы, ибо помещики друг перед другом спешат закладывать имения
и скоро во всей России может
не остаться
и угла,
не заложенного в казну.
— Иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать —
и ничего
не можешь. Все
думаешь — с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все как следует, с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть
не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами
и язык
не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право
и эдак все.
Платонов
не знал, что
и думать.
Он потому
не думал о Хлобуеве, что
и о себе самом
не думал.
«Кто бы такой был этот Чичиков? —
думал брат Василий. — Брат Платон на знакомства неразборчив
и, верно,
не узнал, что он за человек».
И оглянул он Чичикова, насколько позволяло приличие,
и увидел, что он стоял, несколько наклонивши голову
и сохранив приятное выраженье в лице.
— Я начинаю
думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя душевная спячка. Ты просто заснул,
и заснул
не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений
и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал
не так живо чувствовать
и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.
Это, по-видимому, незначительное обстоятельство совершенно преклонило хозяина к удовлетворению Чичикова. Как, в самом деле, отказать такому гостю, который столько ласк оказал его малютке
и великодушно поплатился за то собственным фраком? Леницын
думал так: «Почему ж, в самом деле,
не исполнить его просьбы, если уж такое его желание?» [Окончание главы в рукописи отсутствует.]………………………………………………
«Нет, если бы мне теперь, после этих страшных опытов, десять миллионов! —
подумал Хлобуев. — Э, теперь бы я
не так: опытом узнаешь цену всякой копейки».
И потом, минуту
подумавши, спросил себя внутренне: «Точно ли бы теперь умней распорядился?»
И, махнувши рукой, прибавил: «Кой черт! я
думаю, так же бы растратил, как
и прежде», —
и вышел из лавки, сгорая желанием знать, что объявит ему Муразов.
Я даже
думаю — извините меня, Петр Петрович, —
не во вред ли детям будет даже
и быть с вами?
«А мне пусть их все передерутся, —
думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич
не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот
и все». Он стал
думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей
и настойчивостью да на доброе дело!»
Только были улики даже
и в таких делах, об которых,
думал Чичиков, кроме его
и четырех стен никто
не знал.