Некуда

Лиза крепко пожала докторову руку, встретив его на другой день при входе в залу Гловацких. Это было воскресенье и двунадесятый праздник с разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.

— Доктор! — сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.

— Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна? Если б я изобрел мазь для ращения волос, — употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, — то я был бы богаче Ротшильда; а если бы я знал, как людям выйти из ужасных положений бескровной драмы, мое имя поставили бы на челе человечества.

— Да, но у вас есть же какая-нибудь теория жизни?

— Нет, Лизавета Егоровна, и не хочу я иметь ее. Теории-то эти, по моему мнению, погубили и губят людей.

— Как же, ведь есть теории правильные, верные.

— Не знаю таких и смею дерзостно думать, что до сих пор нет их.

Лиза задумалась.

— Нынешняя теория не гарантирует счастья?

— Не гарантирует, Лизавета Егоровна.

— А есть другие?

— И те не гарантируют.

— Значит, теории неверны?

— Выходит, так.

— А может быть, только люди слишком неспособны жить умнее?

— Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им делать.

— Это так.

— Так мне кажется. Мы ведь все неумелые.

Лиза пристально на него посмотрела.

— Ну, а ваша теория? — спросила она.

— Я вам сказал: моя теория — жить независимо от теорий, только не ходить по ногам людям.

— А это не разлад с жизнью?

— Напротив, никогда так не легко ладить с жизнью, как слушаясь ее и присматриваясь к ней. Хотите непременно иметь знамя, ну, напишите на нем: «испытуй и виждъ», да и живите.

— Что ж, по-вашему выйдет, что все заблуждаются?

— Бедлам, Лизавета Егоровна. Давно сказано, что свет — бедлам.

— Так и мы ведь в этом бедламе, — смеясь, заметила Лиза.

— И мы тоже.

— Значит, чем же вернее ваша теория?

— Вы слыхали, Лизавета Егоровна, про разбойника Прокрусту?

— Нет, не слыхала.

— Ну, так я вам расскажу. У Прокрусты была кровать. Кого бы он ни поймал, он клал на эту кровать. Если человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру. Разумеется, и выходило, что всякого либо повытянут, либо обрубят. Вот и эти теории-то то же самое прокрустово ложе. Они надоедят всем; поверьте, придет время, когда они всем надоедят, и как бы теоретики ни украшали свои кровати, люди от них бегать станут. Это уж теперь видно. Мужчины еще и туда и сюда. У них дела выдуманного очень много. А женщины, которым главные, простые-то интересы в жизни ближе, посмотрите, в какой они омут их загонят. Либо уж те соскочут да сами такую еще теорию отхватают, что только ахнем.

— Ну… постойте же еще. Я хотела бы знать, как вы смотрите на поступок этой женщины, о которой вы вчера рассказывали?

— Это какое-то дикое, противуестественное исступление, которое, однако, у наших женщин прорывается. Бог их знает, как у них там выходит, а выходит. Ухаживает парень за девкой, а она на него не смотрит, другого любит. Вдруг тот ее обманул, она плачет, плачет, да разом в ноги другому. «Отколошмать, просит, ты его, моего лиходея; вымажь ей, разлушнице, дегтем ворота — я тебя, ей-богу, любить стану». И ведь станет любить. Назло ли это делается или как иначе, а уже черта своеобычная, как хотите. — Я на вчерашнюю историю так и смотрю, Лизавета Егоровна, как на несчастье. Потому-то я предпочитаю мою теорию, что в ней нет ни шарлатанства, ни самоуверенности. Мне одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что человечество не будет счастливо, пока не открыто будет средство жить по чистому разуму, не подавляя присущего нашей натуре чувства. Вот почему, что бы со мною ни сталось в жизни, я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато мне не от чего станет ни бежать, ни пятиться.

— Доктор! мы все на вас в претензии, — сказала, подходя к ним, Женни, — вы философствуете здесь с Лизой, а мы хотели бы обоих вас видеть там.

— Повинуюсь, — отвечал доктор и пошел в гостиную.

Через несколько минут туда вошла и Лиза.

Дьякон встал, обнял жену и сказал:

— Ну-ка, мать-дьяконица, побренчи мне для праздника на фортоплясе.

Духовная чета вышла, и через минуту в зале раздался довольно смелый аккомпанемент, под который дьякон запел:

— «Нет ее с тобою», — дребезжащим голосом подтянул Петр Лукич, подходя к старому фортепьяно, над которым висел портрет, подтверждавший, что игуменья была совершенно права, находя Женни живым подобием своей матери.

Дьяконица переменила музыку и взяла другой, веселый аккорд, под который дьякон тотчас запел:

— Да, теперь там очень прелестно пить, гулять и особенно танцевать по колено в снегу, — острил Зарницын, выходя в залу.

За ним вышла Женни и Вязмитинов.

Дьяконица заиграла вальс.

Дьякон подал руку Евгении Петровне, все посторонились, и пара замелькала по зале.

— Позвольте просить вас, — отнесся Зарницын, входя в гостиную, где оставалась в раздумье Бахарева.

Лиза тихо поднялась с места и молча подала свою руку Зарницыну.

По зале замелькала вторая пара.

— Папа! — кадриль с вами, — сказала Женни.

— Что ты, матушка, бог с тобой. У меня уж ноги не ходят, а она в кадриль меня тянет. Вон бери молодых.

— Доктор, с вами?

— Помилуйте, Евгения Петровна, я сто лет уж не танцевал.

— Пожалуйста!

— Сделайте милость, увольте.

— Фуй! девушка вас просит, а вы отказываетесь.

— Юстин Феликсович, вы?

— Извольте, — отвечал Помада.

— Лиза, а ты бери Николая Степановича.

— Нет-с, нет, я, как доктор, забыл уж, как и танцуют.

— Тем лучше, тем лучше. Смешнее будет.

— В самом деле, нуте-ка их, пару неумелых, доктора с Николаем Степановичем в кадриль. Так и будет кадриль неспособных, — шутил Петр Лукич.

— Бери, Лиза. Играйте, душка Александра Васильевна!

Женни расшалилась. Дьяконица сыграла ритурнель.

— Ангажируйте же, господа! — крикнул Зарницын.

— Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, — заговорил дьякон, — вот мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?

Девушки стояли рядом.

Отступление было невозможно, всем хотелось веселиться.

Доктор взял за уголок платка и потянул. На уголке был узелочек.

— Господа! — весело крикнул дьякон. — По мудрому решению самой судьбы, доктору Розанову достается Лизавета Егоровна Бахарева, а Николаю Степановичу Вязмитинову Евгения Петровна Гловацкая.

Обе пары стали на места. У дверей показались Абрамовна, Паланя и Яковлевич.

«Черт знает, что это такое!» — размышлял оставшийся за штатом Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку.

Случайности не забывали кандидата.

— Шэн, шэн! вырабатывайте шэн, Николай Степанович! — кричал Вязмитинову доктор, отплясывая с Лизой.

Кадриль часто путалась, и, наконец, по милости шэнов, танцоры совсем спутались и стали.

Все смеялись; всем было весело.

Женни вспомнила о дьяконице и сказала:

— Господа, составляйте другую кадриль, я буду играть.

— Нет, пусти, я, а ты танцуй, — возразила Лиза и села за фортепьяно.

Зарницын танцевал с Женни, Помада, обернув платком вечно потевшие руки, с дьяконицей.

Окончив кадриль, Лиза заиграла вальс.

Зарницын понесся с дьяконицей, а Помада с Женни.

Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху, как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию, начал вертеть ее по зале, напевая: «О мейн либер Августен, Августен, Августен!»

Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания.

Дьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота.

У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:

— Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!

К довершению сцены, доктор, таская упирающуюся; старуху, споткнулся на Помаду, сбил его с ног, и все втроем полетели на пол.

Музыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:

— Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!

Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:

— Вот тебе, вертопрах ты этакой!

И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.

— О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? — вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.

Общий хохот возобновился.

— Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, — говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.

За полночь уже, с шапкою в руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя:

— «О Зевес! помилуй меня и ее!» — подхватили все хором.

Дьякон допел всю эту песенку с хоральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: «О Зевес! помилуй Сашеньку мою!», поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.

— Полно, набесились, — сказал он.

Все стали прощаться.

— Прощайте, — сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.

Лиза ответила:

— До свидания, доктор, — и пожала его руку так, как Ж енщины умеют это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.

Никто никогда не видал Лизы такою оживленною и детски веселою, как она была в этот вечер.