Неточные совпадения
В это время в залу вошли из
того же внутреннего покоя еще четыре новые личности. Двое из вошедших были в сюртуках земской полиции,
а один в щегольском пиджаке шармеровского покроя.
Что касается до четвертой личности,
то достаточно было взглянуть на ее рыженькую, толстенькую фигурку, чтобы безошибочно узнать в ней немца-управляющего.
А между
тем к нему, точно так
же, как и к Хвалынцеву, вздумали было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в
то еще время, как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за
что не допуская их до особы генерала.
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять
же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове,
а только как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите,
что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы
тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская,
а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
Мужики
же в ответ им говорили,
что пущай генерал покажет им свою особую грамоту за царевой печатью, тогда ему поверят,
что он точно послан от начальства,
а не от арб,
а адъютанту на все его доводы возражали,
что по их мужицкому разуму прежняя барщина и личный труд, к какому их теперь обязывают, выходит все одно и
то же.
Точно так
же не понимали они и генерала; генерал
же, в свою очередь, не мог уразуметь их в
том пункте,
что земля, признаваемая законом собственностью помещика, со стороны крестьян вовсе таковою не признается,
а почитается какою-то искони веков ихнею земской, мирскою собственностью: «мы-де помещичьи, господские,
а земля наша,
а не барская».
— Батюшко! не серчай! — завопили к нему голоса из толпы. —
А дай ты нам волю настоящую, которая за золотою строчкою писана!
А то,
что читано, мы не разумеем… Опять
же от барщины ослобони нас!
Раненые были давно уже прибраны; насчет
же убитых только
что «приняли меры». Они все были сложены рядком,
а политая кровью земля, на
тех местах, где повалились эти трупы, тщательно вскапывалась теперь солдатскими лопатами, чтоб поскорей уничтожить эти черные кровавые пятна.
А между
тем в глубокой темноте, около солдатского бивуака, потайно, незаметно и в высшей степени осторожно шныряла какая-то неведомая личность, которую трудно было разглядеть в густом и мглистом мраке; но зато часовые и дежурные легко могли принять ее за какого-нибудь своего
же проснувшегося солдатика,
тем более
что неведомая личность эта была одета во что-то не
то вроде крестьянской, не
то вроде солдатской сермяги.
—
А как теперь, батюшка, душевой-то надел
тех,
что убиты, в чью пользу пойдет? — тут
же обратилась Драчиха к становому
— Ха, ха, ха! — в
том же тоне продолжал гость. — И сейчас уже войско!.. И к
чему тут войско?.. будто нельзя и без войска делать эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности,
а не войско. Я уверен,
что все это пустяки: просто-напросто мужички не поняли дела; ну, пошумели, покричали — их за это наказать, конечно, следует… внушить на будущее время, но зачем
же войско!
— Ну и исключат — так
что же? Эко горе!.. Коли есть башка на плечах,
то и без гимназии пробьет себе путь,
а нет башки — туда и дорога!
Это мы только,
что называется, черту кочергу ставим, мимоходом отдаем дань Ваалу нашего времени,
а главная-то суть у нас всегда была, и есть, и будет неизменно все одна и
та же: это — жратва! да, жратва, милостивые государыни!
— Э, помилуйте!
А наглость-то на
что? Ведь у него
что ни имя,
то дурак;
что ни деятель не его покроя,
то подлец, продажный человек. Голос к
тому же у него очень громкий, вот и кричит;
а с этим куда как легко сделать себя умником! Вся хитрость в
том, чтобы других всех ругать дураками. Ведь тут кто раньше встал да палку взял —
тот и капрал.
Иные отказывались от билетов, говоря,
что возьмут потом или
что уже взяли, другие поприсылали их обратно — кто при вежливо извинительных записочках, выставляя какое-нибудь благовидное препятствие к посещению вечера,
а кто,
то есть большая часть, без всяких записок и пояснений, просто возвращали в
тех же самых, только уже распечатанных конвертах, чрез своего кучера или с горничною, приказав сказать майору, «
что для наших, мол, господ не надо, потому — не требуется».
— Эка штука три рубля! — говорил он фыркая и задирая голову. — Оттого и сочувствует,
что у Петра Петровича и у самого-то преподавание-то идет почитай
что на
тех же самых жандармственных принципах;
а небойсь, кабы мы вели эту школу, так нам бы кукиш с маслом прислал! Эта присылка только еще больше все дело компрометирует.
—
А вот
что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого времени. — У меня там, в нумере, есть с собою револьвер, так мы вот
что: завтра утром встанем-ка пораньше да отправимся хоть в
ту же рощу… Я тебе покажу, как стрелять, как целить… все
же таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно сделаешь, все
же наука!
— Не стоит, мой ангел, ей-Богу, не стоит! — промолвил он с равнодушной гримасой; — ведь уж коли всю жизнь не брал пистолета в руки, так с одного урока все равно не научишься. Да и притом
же… мне так сдается…
что в человека целить совсем не
то,
что в мишень, хоть бы этот человек был даже и Феликс Подвиляньский,
а все-таки…
Это показывает, во-первых, насколько Славнобубенск интересовался игрою «благородных любителей»,
а во-вторых, объясняется
тем,
что предварительную продажу билетов взяла на себя сама Констанция Александровна, задние
же ряды были поручены полицмейстеру,
а тот уже «принял свои меры», чтобы все билеты были пораспиханы, и в этом случае, — хочешь не хочешь, — отдувалось своими карманами преимущественно именитое купечество.
И
чем же не годятся?
а что касается до «Квартета»,
то тут даже и костюмов не надо: возьмите просто членов губернского правления и поставьте — целиком, как есть, будет картина в лицах!
— Ой, нет! Как
же ж таки-так до бискупа? До бискупа дойдут своим чередом. Там уж у нас есть надежные люди — на них и отправим.
А там уж передадут… Я думаю так,
что рублей четыреста сам я пошлю,
а об остальных попрошу пана Болеслава, либо Подвиляньский пусть поручит пану Яроцю,
а то неловко одному переправлять такую большую сумму.
— Поскорей не можно… поскорей опять неловко будет: как
же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль
что может потом обернуться!
А мы так, через месяц, сперва Яроц,
а потом я. Надо наперед отправить наши росписки,
то есть будто мы должны там,
а деньги прямо на имя полиции; полиция вытребует кредиторов и уплатит сполна,
а нам росписки перешлет обратно. Вот это так. Это дело будет,
а то так, по-татарски — ни с бухты, ни барахты! — «Завше розумне и легальне и вшистко розумне и легальне!»
— Решительно все одно и
то же. Важна сущность факта,
а сущность законна, потому
что естественна,
а обстановка — так ли или иначе совершился факт, это не суть важно; это пустяки!
— Как, Боже мой, где? У Ардальона Михайловича, — ответила она все с
тою же деланою улыбкой. — Да
чего ты такой странный, папахен? Ровно ничего такого особенного не случилось, чтобы в священный ужас приходить! Повздорили мы с тобой вчера немножко, ну
что же делать, всяко бывает! Вчера повздорили,
а сегодня помиримся.
— Экая важность,
что у него! — возразила девушка, успевшая уже оправиться и даже несколько успокоиться и облегчить себя
тем,
что отец так мягко встретил ее. —
Что у него,
что в другом месте, — не все ли равно?
А зачем притесняешь меня? Кабы ты больше уважал мои человеческие права, я бы не ушла от тебя.
А ушедши, куда
же мне было деваться? Конечно, к Полоярову, потому мы друзья с ним.
— Делать?
а вот
что делать, — пояснил Свитка. — Вы будете строго и неуклонно исполнять
то,
что вам укажут. Впоследствии, с моего разрешения, вы можете избрать себе двух помощников из надежных и лично вам известных людей, но кроме вас, они точно так
же не должны ничего и никого знать, я и сам точно так
же никого не знаю. Понимаете? И вот все,
что вам предоставляется. Средства на ведение дела вы будете получать от меня,
а за измену делу, предваряю вас, последует неминуемая кара.
— Дело в
том,
что дня через два-три мы отправимся с вами по Поволжью: где пешочком, где на лодочке,
а где и конно, как случится; ну, и станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? — прищурился Свитка. — Нынче вечером будьте у меня: я покажу вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся,
а пока прощайте, да помните
же хорошенько все, чтó сказал я вам.
Когда
же майор заметил ему это однажды,
то Ардальон отвечал,
что «как мы с нею теперь женихи,
то особенно церемониться нечего, потому не с тоном жить,
а с человеком».
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. —
А позвольте спросить, за
что же вы это к суду потянете?
Что же вы на суде говорить-то станете? —
что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это,
что ли?
А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с
чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не
те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов
то же самое,
что Верхохлебов.
«
Что же, коли напечатать ее? — грустно раздумывал Полояров, очутясь уже вне кабинета, — ведь тут не более как два с половиной листа печатных,
а дадут за них… ну, много-много, коли по пятидесяти с листа… И
то уж красная плата! Значит, за все сто двадцать пять,
а гляди, и
того меньше будет…
Что ж, пятьсот рублей цена хорошая, ведь это выходит по двести с листа. Да такой благодати вовек не дождешься! Ну его к черту, помирюсь и на этом!»
—
А что же, милый? Гоненьев точно
что много было. Ну, гонимы — и терпим; хулимы — утешаемся о Господе нашем. Упование наше Отец, прибежище наше Сын, покровитель есть Дух Свят, и защита наша есть сам Спаситель, равно соцарст-вующий Святой Троице. Ты вот так строптиво мыслишь: до коих, мол, пор терпеть-то?..
А что сказано-то? Сказано: «претерпевый до конца,
той спасен будет». Значит, и терпи.
—
А как
же насчет теперича лесу, ну и опять
же всяко хозяйство надо обзавести себе, избу поставить, скотинку там,
что ли — без
того нельзя
же ведь, хоша и солдату, али дворовому. Это-то как
же? Сказано про
то аль нет?
Но замечательнее всего,
что все
те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя,
то же самое,
что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в
то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то,
что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары,
а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но… сила, поставленная свыше, и т. д.
— В
чем? И сам не знаю, ваше сиятельство! — вздохнул и развел руками философ. — Но вы, как и я
же, успели уже, вероятно, заметить,
что здесь все как будто в чем-то виноваты пред вашим сиятельством; ну,
а я человек мирской и вместе со всеми инстинктивно чувствую себя
тем же и говорю: «виноват!» Я только, ваше сиятельство, более откровенен,
чем другие.
— Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, — столь
же серьезно продолжала девушка. — Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому
что любишь не за что-нибудь,
а любишь просто, потому
что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил,
а пó милу хорош. Но дело в
том, мне кажется,
что можно полюбить раз, да хорошо,
а больше и не надо! Больше, уж это будет не любовь,
а Бог знает
что! Одно баловство, ну,
а я такими вещами не люблю баловать.
Суда
же я не боюсь, потому
что знаю,
что я прав,
а что я не барский лизоблюд, так это знают мои товарищи, и порукою в
том мое трехлетнее студентство.
Только вдруг, в одно прекрасное утро, по Славнобубенску разнесся слух,
что Анцыфрик (вообще, по отъезде Полоярова, ютившийся под ее крылышком) похитил Лидиньку от мужа; другие
же рассказывали,
что не Анцыфров Лидиньку,
а Лидинька Анцыфрова похитила и увезла с собою в Питер, но при этом взяла от мужа обязательство в ежемесячном обеспечении, и
тот, будто бы, дал таковое с удовольствием.
Это уже слишком!» — злобно бормотал он, стиснув зубы,
а рассудок меж
тем скромно подшептывал в это самое время простой вопрос: «
чем же ты это, любезный друг, им докажешь?» — И досадливая злоба еще пуще подступала к его сердцу.
— Ваш арест будет сопряжен для вас с некоторым лишением, — продолжал Свитка, —
то есть я разумею Малую Морскую, но вы не беспокойтесь: мы найдем возможность тотчас
же там предупредить и успокоить;
а показываться вам самим, в Hôotel de Paris неудобно по
той причине,
что жандармам, точно так
же как и нам, уже кое-что известно по поводу Морской, в этом уж вы мне поверьте! И потому вас могут захватить и там,
а это будет очень неприятно не одному только вам,
а и другим особам.
— Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я вам худого не желаю. Надобно, чтобы никому не было известно место вашего пребывания… Ведь почем знать, и в Малой Морской ничем не обеспечены от внезапного обыска;
а если ваша записка как-нибудь не уничтожится — лишний документ будет… Надо как можно более избегать вообще документов. К
чему подвергать лишним затруднениям если не себя,
то других? Я лучше сам сейчас
же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
—
А как знать,
чем может быть для нас этот студент? — пожал плечами Лесницкий. — Смотреть, как вы смотрите, так мы ровно никого не навербуем. Если уже решено раз,
что москали в наших рядах необходимы — надо вербовать их, и
чем скорее,
чем больше,
тем лучше. Кладите
же начало!
Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил,
что в этом организме много сил, много крови и
что организм этот создан не севером,
а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы — все это, в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало эту женщину не
то что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и в
то же время — сколь ни редко такое сочетание — про тонкую и старую аристократическую породу.
— Моя прислуга — лакей и девушка знают меня с детства и очень мне преданы. Они такие
же поляки, как и я, и потому опасаться их нечего! — успокоила графиня; —
а что касается моих знакомых,
то хотя бы кто из них и узнал как-нибудь, — так
что ж? У меня есть пятилетний сын, которому нужен уже гувернер. Для моих знакомых вы гувернер моего сына.
А что касается студентов,
то чего же вы могли и ждать от людей угнетенных, задавленных?
— Вы должны делать не для меня,
а для дела, которому служите, — строго заметила она; — но, впрочем,
что же вас тут особенно беспокоит? Мой отъезд в Варшаву? Ну, поезжайте и вы туда! Определяйтесь в какой-нибудь полк из
тех,
что стоят в самой Варшаве; вот вам и разрешение вашей трудной проблемы!
Он ясно сознавал всю глубокую неправду свою пред этой любящею девушкою и в
том,
что его одолело новое чувство к другой женщине, и в
том,
что после этой записки следовало бы сейчас
же, бросив все, лететь к ней,
а между
тем на такой подвиг он решительно не чувствовал в себе силы.
Он обрадовался первой возможности ухватиться за какое-нибудь дело,
а тем более за дело, не терпящее отлагательства, для
того, чтобы этим делом, хотя бы механически, перебить наплыв своих тяжелых мыслей и ощущений, и для
того, наконец, чтобы в нем найти баюкающий предлог и оправдание самому себе в
том,
что не летит тотчас
же к Стрешневой по ее призыву.
— Полноте-ка, Константин Семеныч! Оставьте все это! — с убеждением заговорила она, взяв его руки и ласково глядя в глаза. — Бросьте все эти пустяки!.. Ей-Богу!.. Ну,
что вам?!. Давайте-ка лучше вот
что: если вам здесь очень уж надоело, укатимте в Славнобубенск, поезжайте в имение, призаймитесь хозяйством, ей-Богу
же, так-то лучше будет!..
А то что вдруг — служба, да еще военная, да еще в Варшаву… Нет, право, бросьте, голубчик!
Оба молчали, и обоим начинало становиться как-то неловко, и оба чувствовали в
то же время один в другом
ту же самую неловкость.
А неловкость эта нашла оттого,
что Стрешнева все больше и больше угадывала в Хвалынцеве присутствие какой-то неискренности и затаенности, и он тоже понял,
что она угадала в нем именно это. Молчание начинало становиться тягостным.
— Я? — вскинула
та глазами, в которых отсвечивало какое-то равнодушное удивление, —
а что же я?.. Я как и была… все по-старому…
Теперь
же Татьяна, к несчастию, все более убеждалась,
что ее чувство не блажь и не увлечение,
а то крепкое и серьезное дело, которое точно должно назвать настоящею любовью и при котором нельзя полюбить другого.