Неточные совпадения
Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или же просто
хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть
и броситься опрометью, увидевши мужчину,
и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом.
Короли польские, очутившиеся, наместо удельных князей, властителями сих пространных земель,
хотя отдаленными
и слабыми, поняли значенье козаков
и выгоды таковой бранной сторожевой жизни.
Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул воинский дух его,
и он на другой же день решился ехать с ними сам,
хотя необходимостью этого была одна упрямая воля.
Хотя он был
и навеселе
и в голове его еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего.
Молодые козаки ехали смутно
и удерживали слезы, боясь отца, который, с своей стороны, был тоже несколько смущен,
хотя старался этого не показывать.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была такая праздная жизнь — настоящего дела
хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому
и сказал ему прямо...
— Что значит это собранье? Чего
хотите, панове? — сказал кошевой. Брань
и крики не дали ему говорить.
Некоторые из трезвых куреней
хотели, как казалось, противиться; но курени,
и пьяные
и трезвые, пошли на кулаки. Крик
и шум сделались общими.
Кошевой
хотел было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная толпа может за это прибить его насмерть, что всегда почти бывает в подобных случаях, поклонился очень низко, положил палицу
и скрылся в толпе.
Кирдяга,
хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене
и как будто бы не ведал ни о чем происходившем.
— Мы никогда еще, — продолжал длинный жид, — не снюхивались с неприятелями. А католиков мы
и знать не
хотим: пусть им черт приснится! Мы с запорожцами, как братья родные…
Теперь уже все
хотели в поход,
и старые
и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого
и с воли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за все зло
и посрамленье веры
и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар по деревням
и хлебам, пустить далеко по степи о себе славу.
И много досталось бы бежать тому, кто бы
захотел пробежать от головы до хвоста его.
Янкель в ответ на это подошел к нему поближе
и, сделав знак обеими руками, как будто
хотел объявить что-то таинственное, сказал...
Жители решились защищаться до последних сил
и крайности
и лучше
хотели умереть на площадях
и улицах перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.
Мещане
и городские обыватели, как видно, тоже не
хотели быть праздными
и стояли кучею на городском валу.
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не
хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси
и хватай его за колени
и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба, которые
хотел было отдать нести татарке,
и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.
Бедняк не мог вынести до конца страданий голода
и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой.
Андрий уже было
хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом
и множеством резных украшений, но татарка дернула его за рукав
и указала маленькую дверь в боковой стене.
Казалось, как будто вся фигура ее
хотела броситься к нему
и вдруг остановилась.
Он
хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, — выговорить его так же горячо, как оно было на душе, —
и не мог.
Душевные движенья
и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле
и уже
хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила...
И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или
хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью!
Потом
хотела что-то сказать
и вдруг остановилась
и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья
и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом…
— А что скажу? Скажу: блажен
и отец, родивший такого сына! Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам
хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
— Пан полковник, пан полковник! — говорил жид поспешным
и прерывистым голосом, как будто бы
хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе, пан полковник!
— Как только услышал я на заре шум
и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан
и, не надевая его, побежал туда бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому что
хотел поскорей узнать, отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять.
— Как же ты: вошел в город, да еще
и долг
хотел выправить? — сказал Бульба. —
И не велел он тебя тут же повесить, как собаку?
— А ей-богу,
хотел повесить, — отвечал жид, — уже было его слуги совсем схватили меня
и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан
хочет,
и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего — я все скажу пану — нет
и одного червонного в кармане.
— Пусть трава порастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора,
и отца отца моего,
и отца матери моей, если я путаю. Если пан
хочет, я даже скажу,
и отчего он перешел к ним.
Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором
и потом далеко по всему чистому полю,
хотя Тарас вовсе не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость на первом подвернувшемся.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною,
и поник седою головою, а все еще не
хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело
и чтобы собственный сын его продал веру
и душу.
— А
хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними на коне.
И потом, поглядевши на своих, сказал: — А что ж? Может быть, ляхи
и правду говорят. Коли выведет их вон тот пузатый, им всем будет добрая защита.
Не
хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими,
и у которого не было команды, тот ехал один с своими слугами.
Таких коней я давно
хотел достать!»
И выгнал коней далеко в поле, крича стоявшим козакам перенять их.
Хотел было поворотить вдруг своего коня лях
и стать ему в лицо; но не послушался конь: испуганный страшным криком, метнулся на сторону,
и достал его ружейною пулею Кукубенко.
Ты
хочешь, видно, чтоб мы не уважили первого, святого закона товарищества: оставили бы собратьев своих на то, чтобы с них с живых содрали кожу или, исчетвертовав на части козацкое их тело, развозили бы их по городам
и селам, как сделали они уже с гетьманом
и лучшими русскими витязями на Украйне.
— Теперь отделяйтесь, паны-братья! Кто
хочет идти, ступай на правую сторону; кто остается, отходи на левую! Куды бо́льшая часть куреня переходит, туды
и атаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим куреням.
Куренные были: Ностюган, Покрышка, Невылычкий;
и много еще других славных
и храбрых козаков
захотело попробовать меча
и могучего плеча в схватке с татарином.
Немало было также сильно
и сильно добрых козаков между теми, которые
захотели остаться: куренные Демытрович, Кукубенко, Вертыхвист, Балабан, Бульбенко Остап.
Хотел один другого спросить: «Что, пане-брате, увидимся или не увидимся?» — да
и не спросили, замолчали, —
и загадались обе седые головы.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками,
хотя не было ничего видно. А когда сошли
и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце,
и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды
и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он
хотел дать время всему, чтобы пообыклись они
и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом
и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь
и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
— Молчи ж! — прикрикнул сурово на него товарищ. — Чего тебе еще хочется знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели как мы с тобою скачем не переводя духу
и как ты в горячке
и жару несешь
и городишь чепуху. Вот в первый раз заснул покойно. Молчи ж, если не
хочешь нанести сам себе беду.
И обняло горе старую голову. Сорвал
и сдернул он все перевязки ран своих, бросил их далеко прочь,
хотел громко что-то сказать —
и вместо того понес чепуху; жар
и бред вновь овладели им,
и понеслись без толку
и связи безумные речи.
Янкель обратился к нему
и сказал, что все будет сделано, что его Остап сидит в городской темнице,
и хотя трудно уговорить стражей, но, однако ж, он надеется доставить ему свидание.
— Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского;
и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет, когда только
захочет украсть.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который
хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он
хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да
и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот
и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не
захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят,
и завтра их всех будут казнить.