Неточные совпадения
Насущными делами своими он совсем перестал
и не
хотел заниматься.
«На какое дело
хочу покуситься
и в то же время каких пустяков боюсь! — подумал он с странною улыбкой.
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе
и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии
и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием,
хотя все еще сам себе не верил.
— Полтора рубля-с
и процент вперед, коли хотите-с.
— Ваша воля. —
И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их
и до того рассердился, что
хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда
и что он еще
и за другим пришел.
Раскольников не привык к толпе
и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое,
и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей
и мрачного возбуждения, что
хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире,
хотя бы в каком бы то ни было,
и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо
хотя вы
и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного
и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами,
и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный
и особенным витиеватым тоном речи,
и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание
хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное
и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
И хотя я
и сам понимаю, что когда она
и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она
хотя один раз…
Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять
хочу перед сими празднолюбцами, которым
и без того все известно, а чувствительного
и образованного человека ищу.
И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось
и сообщить о счастливых минувших днях.
Оттого
и господину Лебезятникову грубость его не
захотела спустить,
и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла.
Бивал он ее под конец; а она хоть
и не спускала ему, о чем мне доподлинно
и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами
и меня им корит,
и я рад, я рад, ибо
хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
Ибо
хотя Катерина Ивановна
и преисполнена великодушных чувств, но дама горячая
и раздраженная,
и оборвет…
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке
и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не
хотела, а потом так обе
и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Ибо
и хозяйка, Амалия Федоровна, того допустить не
хотела (а сама же прежде Дарье Францовне способствовала), да
и господин Лебезятников… гм…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то
и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да
и выдумала,
и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Мармеладов остановился,
хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках
и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене
и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
Они вошли со двора
и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов,
и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Потом уже на лестнице он одумался
и хотел было воротиться.
Ну как для такого первенца
хотя бы
и такою дочерью не пожертвовать!
Раскольников не сел
и уйти не
хотел, а стоял перед нею в недоумении.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться
хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую,
и ему ужасно теперь хочется подойти
и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
Раскольников говорил громко
и указывал на него прямо рукой. Тот услышал
и хотел было опять рассердиться, но одумался
и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять
и опять остановился.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да
и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы
хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться
и начать совсем сызнова…
«Действительно, я у Разумихина недавно еще
хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже
и сапоги купить,
и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
«Что ж, неужели я все дело
хотел поправить одним Разумихиным
и всему исход нашел в Разумихине?» — спрашивал он себя с удивлением.
Он бросил скамейку
и пошел, почти побежал; он
хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу
и созревало все это вот уже более месяца,
и он пошел куда глаза глядят.
Он очень давно не пил водки,
и она мигом подействовала,
хотя выпита была всего одна рюмка.
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! —
и хочет увести его, но он вырывается из его рук
и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Не трошь! Мое добро! Что
хочу, то
и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой
и осуждает все это. Одна баба берет его за руку
и хочет увесть; но он вырывается
и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу
и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он
и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела,
хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину,
и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он
хочет перевести дыхание, вскрикнуть,
и просыпается.
Впоследствии, когда он припоминал это время
и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство,
хотя, в сущности,
и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать
хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная
и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет,
и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
— Эх, брат, да ведь природу поправляют
и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не
хочу говорить против долга
и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Та отскочила в испуге,
хотела было что-то сказать, но как будто не смогла
и смотрела на него во все глаза.
Глаза были вытаращены, как будто
хотели выпрыгнуть, а лоб
и все лицо были сморщены
и искажены судорогой.
Он было
хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да
и без того было видно.
И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита
и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо,
хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом.
Он
хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверь на лестницу,
и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив.
И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить
хотят, а сам точно прирос к месту
и руками пошевелить нельзя.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу
и что тут приметнее,
и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку
и пришел домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он
и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу
и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно,
и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь
и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз,
хотел было встать, но уже не мог.
Это они
хотят заманить меня хитростью
и вдруг сбить на всем», — продолжал он про себя, выходя на лестницу.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут
и есть контора»,
и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не
хотел.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте
и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже
и к Илье Петровичу,
хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах
и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте
и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции
и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне
и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась…
хотя я
и не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я
хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту
и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…