Юристу важно как осознание опосредованной органичности
обыденного знания и науки, так и понимание сложности науки, её передовой позиции в познавательных процессах и устремлениях человека.
Как правило, именно социальный мир, наблюдаемый человеком, становится источником
обыденного знания, используемого учёным.
Впрочем, способы использования наукой
обыденного знания многообразны.
Обыденное знание тесно связано с научной мыслью, исторически предшествует ей в процессе эволюционного развития, сосуществует с ней в современной структуре знания, стимулируя её развитие и обогащая её содержание.
Отличие наук от
обыденного знания состоит лишь в их форме, систематичности, в том, что они облегчают познание, соединяя путём соподчинения понятий всё частное в общее и достигают этим полноты знания.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: пинькать — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Потебня подчёркивает роль
обыденного знания в развитии науки, указывает, что всякая наука «коренится в наблюдениях и мыслях, свойственных обыденной жизни; дальнейшее её развитие есть только ряд преобразований, вызываемых первоначальными данными по мере того, как замечаются в них несообразности».
Все попытки формализовать
обыденные знания неизбежно наталкивались на тот или иной вариант вышеизложенной проблемы: чтобы научить робота имитировать даже ограниченный диапазон человеческого поведения, приходится, в некотором смысле, учить его всему.
Обыденное знание носит эмпирический характер и является важнейшей ориентировочной основой повседневного поведения людей, их взаимоотношений (между собой и с природой).
Впервые возможности для инженерии привносятся
обыденными знаниями о мире: изобретение колёса не требует специальных научных знаний.
Точно так же обстоит дело с нашим географическим и даже с нашим самым
обыденным знанием положения мест, которое ничего нам не даст, если расположенные таким образом вещи и всю систему их взаимных положений мы не будем в состоянии установить по направлениям через отношение сторон нашего тела.
Обыденное знание может проникать в само содержаниенаучных идей без сколь-либо существенных трансформаций (так, например, проникла в науку из сферы вненаучного познания теория дрейфа контитентов).
Наука не может ниспровергать, устранять, обесценивать
обыденное знание; она должна опираться на него, развиваться в союзе с ним: «Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведёт с ними споры о границах» (там же).
С данным представлением, в свою очередь, согласуются убедительные теоретические аргументы и данные экспериментов других авторов (см.: Lindquist et al., 2013; Barrett, 2006) о том, что определённая эмоция (счастье, гнев, печаль и др.) обозначает не реально существующий объект или явление («natural kind»), а является категорией
обыденного знания («common sense category»), которое соотносится с «широким рядом ментальных событий, различающихся физиологически, поведенчески, когнитивно и субъективно».
На уровне
обыденного знания лидерские достижения человека принято рассматривать как результат сопряжения случайных моментов или следствие предопределённости.
Средой формирования
обыденного знания является мышление и устная речь.
Так создаётся большой корпус
обыденного знания об обществе, и без этого массива не возникло бы и профессионального сообщества.
Надёжность
обыденного знания задаётся его полигностической структурой, включающей различные виды знаний.
Общей платформой междисциплинарных исследований «народной социальной науки», включающей в себя, помимо «народной социологии», наивную теорию права, экономику и т. д., мог бы стать следующий тезис: нам нужно отучиться смотреть на
обыденное знание социальных акторов, на наивные «теории сознания» и «теории общества» только как на преимущество и ресурс, используемый социологом-исследователем в качестве «королевского пути» к познанию общества, и научиться смотреть на них как на проблему, прежде всего исследовательскую проблему, но не только.
Предполагается, что каждый человек, достигший совершеннолетия и не имеющий существенных дефектов здоровья, обладает необходимым минимумом
обыденных знаний и опыта, позволяющим ему выполнять определённую социальную функцию, вести себя «как следует».
Медицинские знания у юриста (как, впрочем, и юридические у врача) если и имеются, то, как правило (об исключениях мы будем ещё вести речь), они не выходят за рамки
обыденных знаний.
На уровне
обыденного знания представителем собственной этнической группы человек воспринимает того, кто выглядит, как он, ведёт себя, как он, и говорит на том же языке, что и он.
Таким образом, данная теория описывает механизм перехода от субъективных убеждений о фактах и уместных в локальном контексте нормативных принципах к нормативному
обыденному знанию о дистрибутивной справедливости, т. е. знанию людей-с-улицы о том, как правильно и справедливо распределять блага (или издержки).
Он говорит о том, что рост интереса когнитивной науки к
обыденному знанию человека-с-улицы, характерный для последних двух десятилетий, не позволяет игнорировать уже накопленные убедительные факты, свидетельствующие о том, что «понимание людьми устройства окружающего их мира значительно менее детализировано и менее точно, чем кажется им самим».
Обыденное знание систематизируется в коллективной памяти, в ходе непрерывного отбора формулируются нормы здравого смысла, представления о причинах и следствиях, устойчивых закономерностях, стереотипные модели и схемы умозаключений.
Для нашего
обыденного знания традиционно существуют три пути: во-первых, мы поинтересуемся мнением людей, которым доверяем.
Подключение письма означает расщепление исходного синкретизма
обыденного знания, повышение степени его рефлексивности и подчинение его жанровым форматам (литературным, документальным, журналистским), т. е. начальную формализацию.
Повседневное
обыденное знание, ранее бытовавшее преимущественно в устной форме и проникавшее в массовое сознание и массовую культуру через систему культурных цензов, в условиях социальных сетей становится публичным через сеть эпистемических арен и получает новые механизмы влияния (лайки, репосты), не только обеспечивающие его массированное тиражирование, но и прямую включённость в процессы формирования репутаций и общественного мнения.
Наука ориентирована на объективное исследование предметов и явлений действительности.
Обыденное знание часто выражается в форме мнения.
Контекстуализм отличает
обыденное знание от знания в соответствии с радикально высокими стандартами, которое в обыденном сценарии отсутствует.
Итак, если занять позицию антискептика, то первая форма скептического парадокса утверждает наличие рационального знания отрицания скептической гипотезы (но каким образом это возможно, если мозг-в-баке имеет ту же видимость, те же мысли и доступные рефлексии рациональные основания, что и нормальный субъект?), а вторая форма парадокса утверждает наличие
обыденного знания, несмотря на отсутствие дискриминационных или так называемых «благоприятствующих» рациональных оснований в пользу обыденного сценария по сравнению со скептическим.
Поэтому даже обыденное познание, если оно здраво, обладает гораздо большей истиной, чем философский разум, пока он не озвучил последние понятные причины, которые ему совершенно необходимы для того, чтобы очистить и облагородить
обыденное знание строго научными принципами.
Философский разум также предполагает эти причины как реально данные и стремится к их осознанию, чтобы через них поднять
обыденное знание до научного.
Но с тем, что введение в логику должно исходить из такого анализа
обыденного знания, я согласен до определённого момента.
Наука в отличие от
обыденного знания ориентируется на поиск сущности, истины, т.е. того, что не лежит на поверхности явлений и процессов, не дано непосредственно чувствам, более того, скрыто от них.
А для этого… для этого
обыденного знания недостаточно!
В том же, что касается связующих элементов этого единства, нам показалось правомерным определить их следующим образом: установление постоянства внутреннего принципа, который противопоставляется постоянству формы и ориентирует искусство на исследование извечных движущих сил природы; утверждение автономности личного творческого сознания перед лицом любой оценки – такая самостоятельность устраняет директивы авторитета и приводит субъекта к личностной верификации; стремление к систематическому освоению всех форм инаковости, не позволяющее художнику замкнуться в рамках одной культурной традиции и открывающее творчество для произведений искусства и достижений отдалённых географически или же так называемых примитивных цивилизаций; открытость трансцендентности во всех её формах, перерастающая в общий замысел обращения к элементам, чуждым
обыденному знанию и превосходящим его; стремление преобразить мир средствами искусства – где искусство приобретает статус специфического и избранного инструмента такой трансформации; наконец, вера в то, что созидательный акт таит в себе неудовлетворённость, выходящую за рамки обычного эстетического переживания и взывающую к рассмотрению этическому вкупе с поистине эсхатологической требовательностью.
В красивой тунике привычное тело
обыденного знания о заключении описываемого в предложении.
Право науки на превосходство над нарративными стилями
обыденного знания маскирует основу её легитимации, традиционно опирающуюся на две формы метанарратива.
Вопрос о том, как медиасреда меняет формирование
обыденного знания, остаётся малоизученным.