Знание в контексте

Игорь Прись, 2022

«Знание в контексте» – критика предпосылок аналитической эпистемологии и философии науки, которые суть предпосылки философии модерна, с точки зрения эпистемологии сначала-знания Тимоти Уильямсона, контекстуального реализма Жослена Бенуа и реалистической интерпретации философии позднего Витгенштейна. В книге, наряду с традиционным подходом к знанию и альтернативной эпистемологией сначала-знания, рассматривается ряд других эпистемологических теорий и, в частности, эпистемология добродетелей, безопасная эпистемология, эпистемологический дизъюнктивизм, гибридные эпистемологические теории. Также рассматриваются такие вопросы и проблемы, как определение знания, проблема Гетье, скептицизм, ценность знания, структура рациональности, эпистемологические контекстуализм и релятивизм, знание-как, групповое знание, перспективизм, философские проблемы квантовой механики, виртуальная реальность и другие. Утверждается, что эпистемология сначала-знания превосходит другие эпистемологические теории и совместима с витгенштейновским контекстуальным реализмом, познание самих вещей возможно, а онтология чувствительна к контексту. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Часть 2

От традиционной эпистемологии к эпистемологии сначала-знания

В Главе 1 мы резюмируем традиционную парадигму в эпистемологии — эпистемологию сначала-убеждения — и указываем на её проблематичность в свете предложенной Уильямсоном альтернативной эпистемологии сначала-знания (ЭСЗ) и контекстуального реализма (к-реализма). В Главе 2 мы рассматриваем ЭСЗ и сравниваем её с эпистемологией сначала-убеждения. В Главе 3 предлагается определение знания как успешного мнения. Это определение совместимо с предлагаемым Уильямсоном определением знания как наиболее общего фактивного ментального состояния. В Главе 4 приводятся аргументы в защиту уильямсоновского определения знания. В Главе 5 проблема Гетье и контекстуализм Льюиса трактуются в свете витгенштейновской эпистемологии петлевых предложений и эпистемологии сначала-знания.

Глава 1

Основные элементы традиционной парадигмы

1. Первичность мнения, вторичность знания

Традиционная эпистемология принимает, что мнение (belief) («убеждение», «верование» — мы зачастую будем употреблять эти термины как синонимы), рациональность, обоснование, очевидность, истина суть более фундаментальные концепты, чем знание. Согласно самой популярной теории, знание — обоснованное истинное мнение. Это редуктивный анализ знания в виде необходимых и достаточных условий или даже определение знания (подробнее см. Часть I). Здесь знание — функция двух независимых гетерогенных переменных, внутренней (обоснование) и внешней (истинность). Поэтому считается, что знание не ментальное состояние и не эпистемический вид. Напротив, мнение рассматривается как ментальное состояние и эпистемический вид. При этом под «ментальным состоянием» понимается некое чисто «внутреннее» состояние. Это то, что называют «интернализмом». В рамках такой концепции мнение (но не знание) нейтрально по отношению к истинности («успеху») и ложности: одно и то же мнение как чисто внутреннее ментальное состояние может быть истинным или ложным, в зависимости от состояния «внешней среды»; его истинностное значение зависит лишь от внешних факторов. Понятие обоснованности (обоснования), к которому апеллирует традиционная парадигма, не гарантирует наличие знания и даже не гарантирует истинность соответствующего мнения. Таким образом, всякое мнение (убеждение), независимо от того, насколько оно хорошо обосновано, может оказаться ложным. Такая точка зрения — одна из разновидностей «фаллибилизма», утверждающего, что не существует абсолютно достоверного обоснования; обоснованное мнение (убеждение) всегда может оказаться ложным и, следовательно, незнанием. (Подробнее понятие обоснования мы рассмотрим ниже.)

2. Знание = мнение + истинность + (обоснование) + X

В рамках пост-Гетье эпистемологии (см. Часть I) происходит отход от классического определения (анализа) знания. При этом делаются попытки сохранить его ядро, корректируя определение путём введения дополнительной компоненты, Х, позволяющей исключить все виды случаев Гетье и, в частности, случаи истинных обоснованных мнений, которые не являются знанием. Поскольку с необходимостью всякое знание есть истинное мнение, компоненты «истинность» и «мнение» — необходимые компоненты любого возможного определения знания. Поэтому знание представляется либо как истинное мнение с обоснованием и дополнительным условием Х, либо просто как истинное мнение с дополнительным условием Х: знание = мнение + истинность + (обоснование) + Х.

Как было показано в Части I, все попытки проанализировать концепт знания некруговым образом, не прибегая к самому этому концепту, потерпели неудачу. Ухищрения, к которым прибегали предлагаемые теории, напоминали введение дополнительных «эпициклов» в геоцентрическую систему с целью её сохранения любой ценой. Т. Уильямсон называет традиционный анализ знания «гру (grue) — подобным». Это недвусмысленный намёк на так называемый «гру»-парадокс, сформулированный Н. Гудменом в отношении индукции. Предикат «зелёно-синий» («grue» состоит из двух первых бук слова «green» (зелёный) и слова «blue» (синий)) выражающий свойство, быть зелёным до некоторого определённого момента времени, и быть голубым после этого момента времени, не является естественным. Он не может составить конкуренцию предикату «зелёный» в процессе индуктивного вывода. Точно так же, не являются естественными предлагаемые в рамках пост-Гетье эпистемологии всё более сложные некруговые анализы знания в виде необходимых и достаточных условий. Такие анализы также противоречат принципу простоты, и их существование приводит к проблеме, аналогичной известной проблеме «переподгонки» (чрезмерной подгонки, over-fitting), возникающей в естественных науках, когда пытаются представить полученные экспериментальные данные слишком точным образом. В результате представление (кривая, уравнение и так далее) оказывается сверхчувствительным к варьирующимся неизбежным отклонениям результатов измерений величин от их истинных значений [1]). Переподгонка, таким образом, не позволяет выявить подлинную закономерность или затрудняет такое выявление.

В Части I мы показали, что в эпистемологии не просто предлагались различные теории, а имела место их эволюция. В частности, мы проследили эволюцию и постепенное совершенствование теорий, начиная с релайабилизма А. Голдмана и заканчивая эпистемологическим дизъюнктивизмом Д. Притчарда и его двухаспектной эпистемологией, комбинирующей безопасную/антирисковую эпистемологию и эпистемологию добродетелей. Важным моментом в этом развитии было возникновение эпистемологического экстернализма. Например, релайабилизм Голдмана не требует интерналистского обоснования истинного мнения для того, чтобы оно было знанием. Для наличия знания достаточно, чтобы истинное мнение было результатом надёжного когнитивного процесса, который, как правило, даёт истинное мнение. Обоснование, таким образом, оказывается экстерналистским, не доступным субъекту. Безопасная (антислучайная) эпистемология Д. Притчарда, утверждающая, что знание есть истинное безопасное мнение, — развитие релайабилизма Голдмана. Свой эпистемологический дизъюнктивизм Притчард рассматривает как нестандартный интернализм, содержащий элементы экстернализма (речь всё-таки идёт о доступных рефлексии основаниях. Но эти основания фактивны) (см. Главы 3–5 Части 4). Недавно Притчард также показал совместимость эпистемологического дизъюнктивизма и безопасной/антирисковой эпистемологии добродетелей [2] (см. Главу 5 Части 4).

Принципиальная проблема, с которой столкнулись предлагаемые теории, за исключением эпистемологического дизъюнктивизма, состояла в том, что поскольку между мнением (его обоснованием, не гарантирующим истинность мнения и знание) и фактом/истиной всегда остаётся провал, никакая попытка решить проблему Гетье при помощи введения дополнительного условия, не может быть успешной^[57]. Любое, сколь угодно хорошо обоснованное мнение можно сделать ложным, а затем опять истинным, но уже так, чтобы его истинность рассматривалась как случайная. Сконструированное таким образом истинное и обоснованное мнение не будет знанием. Истинным оно будет лишь благодаря наложению друг на друга двух случайностей: случайности, в результате которой, как правило истинное, мнение оказывается ложным, и случайности, в результате которой оно всё же оказывается истинным, но случайным, искусственным образом. В то же время Д. Притчард неоднократно отмечал, что анализ знания, в том числе и его двухкомпонентный анализ, может быть содержательным, даже если в конечном итоге он круговой, то есть вводимые дополнительные условия отсылают к понятию знания [3].

На опровергаемость любого некругового анализа знания в виде «знание = мнение + истинность + Х» указывает одна из основательниц эпистемологии добродетелей Л. Загзебски [4]. В качестве альтернативы она и ряд эпистемологов предложили ту или иную разновидность эпистемологии эпистемических добродетелей/способностей, согласно которой познание предполагает подходящее применение подходящих когнитивных или интеллектуальных способностей познающего субъекта (Л. Загзебски, Дж. Греко, Э. Соса и другие)^[58]. Для Соса, например, знание есть подходящее (apt) мнение. При этом знание является телеологической, а не конститутивной, подобно правилам игры, нормой для мнения, тогда как подходящесть — конститутивной нормой, то есть относящейся к самой природе мнения. Это не анализ концепта знания. В этом сходство эпистемологии добродетелей с ЭСЗ Уильямсона. Кроме того, эпистемологии добродетелей Соса, как и ЭСЗ, проводит аналогию между знанием и действием. Первичным, однако, в рамках эпистемологии добродетелей считается концепт мнения, а не знания, и нормы эпистемических добродетелей рассматриваются как более фундаментальные, чем норма знания. С точки зрения ЭСЗ, как мы увидим ниже, эти нормы вторичны.

В целом, в современной эпистемологии всё ещё остаются сильными позиции интерналистской парадигмы, а экстерналистские теории, так же, как и интерналистские, предполагают дихотомию внутреннего и внешнего, принимают мнение, а не знание, в качестве фундаментального первичного понятия, объясняют знание в терминах мнения, а не наоборот. Сама дихотомия «интернализм vs экстернализм», унаследованная от модерна, хотя во многом и полезна, заслуживает, на наш взгляд, терапевтического анализа в витгенштейновском духе. Правда, в последние годы появились гибридные версии релайаблизма и эпистемологии добродетелей, эпистемологии добродетелей и ЭСЗ и так далее (см., например, [5–6]). На наш взгляд, однако, «чистая» ЭСЗ Уильямсона более фундаментальная теория. Гибридные эпистемологические теории напоминают попытки понять квантовые явления на классическом или полуклассическом языке, которые были предприняты до появления полноправной квантовой теории в первой четверти 20 века.

ЭСЗ Уильямсона — радикально экстерналистская теория, имеющая мало общего с традиционным экстернализмом, разделяющим с интернализмом указанные выше предпосылки. Как мы увидим ниже, ЭСЗ отвергает общую для традиционных интернализма и экстернализма предпосылку о том, что факты «внешнего мира» не включаются в ментальные состояния, а сами ментальные состояния транспаренты.

3. Интернализм vs экстернализм

В традиционной эпистемологии, как уже было сказано выше, мнение (но не знание) — ментальное состояние. Понятие ментального состояния устанавливает связь между эпистемологией и философией сознания. Интернализм в философии сознания утверждает, что ментальные состояния конститутивно, но не причинно, не зависят от внешнего мира, а находятся «в голове», полностью определяются (супервентны над) нейро-физическими процессами в голове.^[59]

На чисто семантическом уровне проблема с интернализмом, состоящая в том, что не удаётся отделить «чисто ментальное» содержание мнения от «чисто не-ментального» его содержания (соответственно, в философии языка не удаётся отделить «узкое содержание» высказывания от его «широкого содержания»), была выявлена Х. Патнэмом и Т. Берджем. Для её решения была введена доктрина семантического экстернализма. С точки зрения семантического экстернализма содержание мнений (и интенций) не является чисто внутренним [7]. В известном мысленном эксперименте мы оказываемся на другой планете, которая является точной копией планеты Земля, за исключением того, что прозрачная, бесцветная жидкость, обладающая всеми макроскопическими свойствами воды (H₂O), имеет на ней другую химическую формулу (XYZ) — о чём мы не знаем. Наши мысли и верования о «воде» на этой планете будут не о воде, а о жидкости XYZ, несмотря на то что наше внутреннее ментальное состояние верования будет точно таким же, каким оно было на Земле. Другими словами, содержание наших мнений зависит и от окружающей среды, а не только от того, что происходит «в голове».^[60] Но как это возможно, если само ментальное состояние верования находится «в голове»? Требуется более сильная форма экстернализма — экстернализм самого ментального. Такой экстернализм, как мы увидим ниже, предлагает ЭСЗ, утверждающая, в частности, что знание — очевидно, не внутреннее состояние — является ментальным состоянием.

В традиционной же эпистемологии ментальные состояния чисто внутренние. При этом классический интернализм имеет три основные разновидности: (1) аксесибилизм (accessibilism), (2) ментализм и (3) тезис о неразличимости [3]. (1) Аксесибилизм утверждает, что обоснованием для мнения может быть лишь то, к чему субъект имеет рефлексивный/интроспективный доступ. Если у субъекта нет такого доступного рефлексии обоснования, мнение считается необоснованным и, в частности, оно не может быть знанием. Аксесибилизм — интернализм относительно обоснования. (2) Ментализм утверждает, что роль обоснования для мнения субъекта играет его ментальное состояние, к которому субъект необязательно имеет доступ. При этом ментальное состояние рассматривается как нечто чисто внутреннее (3). Тезис о неразличимости утверждает, что мнение мозга-в-бочке может быть так же хорошо обосновано, как и мнение нормального человека постольку, поскольку их невозможно различить с точки зрения первого лица [3, p. 77–81].

Интерналистские теории предполагают существование привилегированного доступа к своему собственному сознанию при помощи интроспекции и, соответственно, инфаллибилизм относительно своих внутренних состояний. Одновременно — и это обратная сторона подхода — утверждается фаллибилизм и скептицизм относительно познания внешнего мира.

К неклассической форме интернализма, как уже было сказано выше, можно отнести эпистемологический дизъюнктивизм Д. Притчарда, утверждающий, что парадигматическое перцептивное знание — истинное мнение, с доступным рефлексии фактивным обоснованием. На самом деле, это комбинация интернализма и экстернализма, так как, с одной стороны, требуется наличие доступного рефлексии обоснования, а с другой стороны, это обоснование фактивно, что означает, что оно с необходимостью влечёт наличие соответствующего факта, то есть истинность мнения и знание. Обоснованное мнение не может быть ложным. В этом смысле эпистемологический дизъюнктивизм — разновидность инфаллибилизма.

В общем случае современный интернализм не отрицает наличие экстерналистской составляющей. Он лишь отрицает чистый экстернализм, то есть утверждает, что какая-то часть обоснования мнения должна быть интерналистской, если мы хотим, чтобы мнение было знанием. Напротив, радикальный экстернализм допускает наличие знания при отсутствии интерналистской компоненты. ЭСЗ Уильямсона, как уже было сказано выше, — радикально экстерналистская позиция.

Отметим, что если обоснование (очевидность) для мнения, которое является знанием, доступно рефлексии/интроспекции, как это имеет место, например, с точки зрения традиционного определения знания, а также в случае эпистемологического дизъюнктивизма, то субъект не просто знает, что р, но он знает, что он знает, что р, то выполняется принцип: если Kp (знает), то с необходимостью KKp (знает, что знает). На самом деле, субъект может не знать, а только верить (думать), что знает. Доступность знания интроспекции и абсолютная достоверность (certainty) знания (если оно действительно есть) отвергается экстерналистскими теориями знания и, в частности, ЭСЗ Уильямсона. Можно знать, что p, и не быть в состоянии с лёгкостью, при помощи одной лишь рефлексии/интроспекции установить, что знаешь, что p. Знание не влечёт знание, что знаешь. Более того, так называемая «очевидностная вероятность», — вероятность, условная на очевидности как полном знании в контексте (понятие, которое вводит Уильямсон [9, ch. 10]), — что знаешь, может быть сколько угодна мала, несмотря на наличие знания.

Радикальный экстернализм Уильямсона, как мы увидим ниже, утверждает, что большая часть нашего знания не имеет рационального обоснования в смысле интерналистского обоснования, но не в смысле обоснования tout court. Всякое знание, конечно, в принципе имеет обоснование с точки зрения третьего лица. Очевидностью для всякого знания является само знание, поскольку, согласно ЭСЗ, всякое знание — очевидность, и наоборот. Следовательно, всякое знание, что р, обоснованно, причём очевидностная вероятность, что р (но не что, мы знаем, что р), равна единице. И наоборот: всякое обоснованное мнение есть знание, поскольку обоснование с необходимость влечёт истинность мнения и знание. То есть обоснование является фактивным и экстерналистским. Мы вернёмся к этим вопросам ниже при систематическом рассмотрении ЭСЗ Уильямсона.

С точки зрения Притчарда, радикальный экстернализм — «ревизионистская позиция», которая, например, решает, а не устраняет скептическую проблему путём выявления её ложных предпосылок. ЭСЗ Уильямсона действительно очень просто решает одну из разновидностей скептической проблемы. Это решение таково: поскольку мозг-в-баке ничего не знает об окружающем мире, у него нет и очевидности о состоянии дел в окружающем мире (напомним: очевидность = знания), то есть нет очевидности в пользу истинности его, быть может (случайно) истинных, мнений. Напротив, такая очевидность есть у нас — нормальных людей. Поэтому наши мнения об окружающем мире являются обоснованными, и мы многое знаем о нём.

Подход самого Притчарда к скептицизму в целом можно рассматривать как терапевтический. При этом Притчард защищает, скорее, нетрадиционные интерналистские теории и в то же время не отказывается полностью от радикального экстернализма, согласно которому существует знание без интерналистского рационального обоснования. Но такое радикально экстерналистское знание, полагает Притчард, периферийно [3].

4. Теория истины как соответствия

В рамках традиционной парадигмы принимается теория истины как соответствия: мнение истинно тогда и только тогда, когда оно соответствует «внешнему» факту. Эта теория совместима с метафизическим реализмом, кантианством и некоторыми другими доктринами, в зависимости от того, что понимать под «внешними фактами». Например, с точки зрения эмпирического реализма Канта роль таких внешних фактов играют вещидля-нас или соответствующие состояния дел. Контекстуальный реализм (к-реализм), во-первых, принимает лишь логическое ядро теории истины как соответствия (это дефляционизм): по определению мнение, высказывание или суждение истинно тогда и только тогда, когда оно соответствует факту. Во-вторых, к-реализм признаёт существование реальных фактов, которым соответствуют истинные мнения, высказывания или суждения. Наше познание — познание самих вещей. То есть истина имеет субстанциональное содержание. Во-третьих, согласно к-реализму, соответствие между истинным мнением, высказыванием или суждением и фактом не может быть теоретизировано в виде некоторого механизма, позволяющего в общем случае априорным образом определять, какие мнения, высказывания или суждения истинны или ложны. Зависимость от контекста неустранима. Истина — соответствие в контексте, или в рамках языковой игры. Для Витгенштейна об истине и знании имеет смысл говорить лишь в рамках формы жизни. Для него «И понятие знания сопряжено с понятием языковой игры» [10, § 560]. Это и означает зависимость от контекста, то есть укоренённость в реальности. (См. также раздел 1.3. Главы 1 Части 1 и обсуждение теории истины как соответствия в [11].) В частности, к-реализм отвергает когерентистскую теорию истины как теорию идеалистическую. В разделе 6 мы приведём аргумент против когерентизма по отношению к эпистемическому обоснованию.

5. Обоснование

С точки зрения традиционного определения знания как обоснованного истинного мнения обоснование рассматривается как чисто интерналистское в смысле доступности рефлексии/интроспекции рациональных оснований для мнения. Например, для Д. Дэвидсона такими основаниями являются только мнения (beliefs): мнения могут обосновываться только другими мнениями. Это когерентистская позиция. При этом во всех традиционных теориях, включая теории, апеллирующие к экстерналистскому обоснованию (или «воранту» (warrant)^[61]), обоснование не гарантирует истинность мнения и, соответственно, знание. Поэтому для традиционной эпистемологии обоснованность мнения не означает его обязательность, то есть не означает «должен верить» (ought, should), а отсутствие обоснованности не означает запрета на верование, то есть «не должен верить». Другими словами, традиционная концепция обоснованного мнения является ненормативной. Традиционные экстерналистские теории сохраняют те же метафизические предпосылки, что и интерналистские: существование внешней реальности, теория истины как соответствия фактам внешней реальности, мнение как внутреннее психологическое состояние и так далее. Например, процессуальный релайабилизм Голдмана трактует обоснованность мнения в экстерналистском смысле: мнение обосновано, если (психологический) процесс, в результате которого оно получено, надёжен (truth-conducive). При этом надёжность когнитивного процесса не гарантирует знание^[62].

Обоснование выражается в виде мнения. Предположим, как это утверждает Дэвидсон, что лишь мнения обосновывают мнения. Тогда интернализм в отношении обоснования приводит к трилемме Агриппы: либо существуют самоочевидные мнения/убеждения — это фундаментализм (существуют различные версии фундаментализма: декартовская^[63], муровская, версия Л. Бонжура и другие [13]. См. также аргументы в пользу фундаментализма в книге А. Картера и К. Литлджона [14]), либо обоснование является круговым — это когерентизм (см., например, [13; 15], когерентизм K. Лере.

Недавно Лере модифицировал свою более раннюю когерентистскую позицию [16]^[64]), либо оно представляет собой бесконечную последовательность мнений, в которой каждое мнение обосновывается последующим — это инфинитизм. Все три позиции имеют своих сторонников, но все они оказываются в конечном итоге неудовлетворительными. Требуется нетрадиционный экстерналистский подход, который, как мы увидим, предлагает ЭСЗ Уильямсона.

Наряду с обоснованием, в традиционной эпистемологии интерналистскими и операциональными считаются рациональность и очевидность. Рациональность задаёт правила, к которым у нас есть рефлексивный/интроспективный доступ и следование которым гарантирует рациональность мнений. Таким правилом, например, может быть следующее правило: «Соизмеряй степень своей уверенности с имеющейся очевидностью». Это эпистемология с точки зрения первого лица. Что касается очевидности, то она может принимать разные формы. Например, феноменальная концепция очевидности утверждает, что очевидность — опыт («квалия», как это ощущается) или видимость (как в феноменологии). То, что не доступно рефлексии/интроспекции субъекта, к очевидности не относится. Как мы увидим, в рамках ЭСЗ это не так.

6. Мысленный эксперимент против когерентизма

Рассмотрим следующий мысленный эксперимент, предложенный А. Картером и К. Литлджоном [14, p. 26]: «Вообразите игру, в которой Ваш товарищ что-то кладёт на блюдо и накрывает серебряным колпаком. Затем он поднимает колпак, и Вы видите, что находится на блюде. Но перед этим у Вас нет мнения относительно того, что там находится. (Всё, что Вы знаете, это то, что на блюде может быть что-то достаточно малых размеров. Это может быть батарейка, монета или кусочек сыра). После того, как колпак был поднят, всё изменилось — это помидор! Вы очень быстро поверили, что вещь, которая находится на блюде, — помидор. Предположим, что это всё, во что Вы поверили и предположим, что Вы не просто поверили, что вещь на блюде — помидор, а Вы узнали, что это было, и, следовательно, обоснованно поверили, что это было» [14, p. 26] Авторы утверждают, что этот мысленный эксперимент говорит в пользу фундаментализма, а не когерентизма: «перцептивное знание» о помидоре самоочевидно и приобретается мгновенно; оно не требует для своего обоснования других мнений. Не возражая против критики когерентизма, мы в то же время предлагаем трактовку этого примера с точки зрения ЭСЗ Т. Уильямсона, которая не является фундаменталистской, так как в её рамках обоснование и очевидность нормативны, а с точки зрения фундаментализма перцептивное знание просто основывается на самоочевидном опыте. В рассматриваемом примере приобретается новое знание, которое есть новая очевидность. Это знание укоренено в опыте, но нельзя сказать, что его фундаментом является самоочевидный опыт. Опыт как таковой не дан, не есть очевидность, не имеет содержания. Очевидность пропозициональна. Таким образом, обоснованием нашего мнения (и в основе нашего знания), что под колпаком помидор, является новое знаниеочевидность, что под колпаком находится помидор.

7. Байесовская и частотная вероятности

При анализе этого примера мы приняли во внимание, что с точки зрения контекстуального реализма, перцептивный опыт как таковой — просто часть реальности. Он не может «обосновывать» перцептивное знание. Знание первично и укоренено в перцептивном опыте. Но знание и опыт относятся к разным категориям, смешение между которыми ведёт к антиреализму, порождающему релятивизм и скептицизм. Поэтому феноменальная концепция очевидности как видимости, к которой прибегает, например, эпистемология сначала-опыта, неприемлема. В то же время к-реализм и ЭСЗ, в отличие от субъективного байесианизма, принимают во внимание перцептивный и феноменальный опыты, так как они сопровождают употребление перцептивных и феноменальных концептов. В рамках ЭСЗ это достигается, благодаря экстерналистской концепции знания (очевидности и обоснования) и понятию вероятности, условной на очевидности как знании.

Получившая распространение в традиционной эпистемологии байесовская вероятность — разновидность субъективной вероятности — условная на субъективной очевидности (на мнении) вероятность. Утверждается, что чем выше субъективная байесовская вероятность, что мнение истинно, тем лучше оно обосновано. Теорема Байеса, позволяющая актуализировать вероятность, исходя из новых опытных данных, гласит: P(A/B) = P(B/A) P(A)/P(B). Здесь P(А) — априорная вероятность гипотезы А, P(A/B) — апостериорная вероятность гипотезы А, Р(В) — вероятность события (очевидности) В, P(B/A) — вероятность В при условии истинности гипотезы А. (Вывод теоремы элементарен: поскольку P(B)P(A/B) = P(AΛB) и P(A)P(B/A) = = P(AΛB), то P(B) P(A/B) = P(A)P(B/A).) На самом деле, согласно Уильямсону, субъективная байесовская вероятность в эпистемологии неспособна сделать важные эпистемические различия: «Не доверяя полному ознакомлению с сенсорной видимостью, мы можем исключить её из рассмотрения. Тогда от внутреннего остаётся лишь формальная структура верований, для которых норма обоснования (…) редуцируется к простой внутренней когерентности. Субъективный байесианизм — наиболее развитая такая точка зрения. Несмотря на её математические достоинства, ему не удаётся сделать большинство значительных эпистемологических различий. Он одинаковым образом трактует Вас и того, у кого та же самая субъективная вероятность, но радикально отличный перцептивный опыт мира» [18, p. 3].

Как мы показали в Части 1 очевидностная вероятность Уильямсона устраняет также проблемы, с которыми сталкивается частное понятие пероятности — разновидность объективной вероятности. Иногда считается, что чем выше объективная вероятность, что мнение истинно, тем лучше оно обосновано. Например, моё мнение, что я не выиграю в лотерею, тем лучше обосновано, чем меньше вероятность вытянуть выигрышный билет. На самом деле, мнение, истинность которого менее вероятна в смысле объективной вероятности, может оказаться знанием (для наличия знания необязательно, чтобы объективная вероятность была равна единице), а мнение, истинность которого более вероятна, всего лишь мнением (не знанием). Причина в том, что концепты вероятности и модальности расходятся. Введённое Уильямсоном понятие очевидностной вероятности позволяет утверждать, что мнение тем лучше обосновано, чем выше его очевидностная вероятность, то есть условная на очевидности (как знании) вероятность.

8. Скептическая проблема

Репрезентационализм традиционной эпистемологии порождает скептическую проблему. Если представление посредник между нами и реальностью, возникает вопрос, существует ли что-то за пределами представления (ментального, языкового, концептуального и так далее). С этой точки зрения мы не можем знать, что мы не мозг-в-баке, и у нас нет знания об окружающих нас обыденных вещах, так как и мы и мозг-в-баке можем иметь одно и то же ментальное состояние и иметь одни и те же рациональные основания. Одна из наиболее интересных попыток решить скептическую проблему в рамках традиционной эпистемологии была недавно сделана Д. Притчардом. Он считает, что, на самом деле, картезианский скептицизм о внешнем мире содержит две скептические проблемы. Одна проблема основывается на принципе замкнутости знания, а вторая на предположении о существовании неразличимых опытов, только один из которых веридический. Вариант 1. (1) Я не могу знать, что я не мозг-в-баке. (2) Если бы я знал, что это рука (или дерево) и другие обыденные вещи, то я бы знал, что я не мозг-в-баке (согласно принципу замкнутости знания (см. Часть I)). (3) Из (1) и (2) следует, что я не знаю, что это рука (или дерево). Вариант 2. Нормальный человек и мозг-в-баке имеют одну и ту же очевидность (в частности, феноменальную очевидность — видимость) для своих мнений об окружающих их предметах и внешнем мире. Они также имеют одно и то же обоснование для своих мнений, одни и те же рациональные основания, так как обоснование сопровождается видимостью, супервентно (supervenes) на видимости. Но мнение одного истинно, а мнение другого ложно. Поскольку нет рациональных оснований, чтобы отдать предпочтение одному из этих двух случаев, знание невозможно. Принцип, который лежит в основе рассуждения, следующий: если невозможно различить два случая, то обоснование в этих случаях то же самое. Терапевтический подход Притчарда и его анализ мы подробно рассмотрим в Главе 1 Части 3. (См. статьи А. Колива, в которых подход Притчарда критикуется [10]) Здесь же приведём аргумент Уильямсона против упомянутого принципа неразличимости, лежащего в основе второго варианта скептической проблемы.

Критика принципа неразличимости

Уильямсон пишет: «Против принципа имеется возражение, исходя из нетранзитивности неразличимости. Рассмотрим длинную соритную последовательность случаев α₀,… α_n, где для субъекта α_i, α_i+1 настолько схожи в своей видимости, что их невозможно дискриминировать (i = 0,…, i = n — 1), а α₀ и α_n настолько различаются в своей видимости, что их легко дискриминировать, Согласно принципу, обоснование одно и то же в случаях α_i и α_i+1 (i = 0,…, i = n–1). Следовательно, в соответствии с транзитивностью точной одинаковости в данном отношении, обоснование в точности то же самое для α₀ и α_n. Но это абсурдно, так как обоснование отличается между легко дискриминируемыми случаями для некоторого предложения. Чтобы избежать таких возражений, нужно придерживаться более слабого принципа, что, когда видимости в точности те же самые, то же самое и обоснование. Но для чего предсказывать такую тесную связь между обоснованием и видимостями, если она не опосредуется недискриминируемостью?» [18, р. 1–2].

9. Идея привилегированного эпистемического доступа

Согласно ложной феноменологической идее о существовании привилегированного эпистемического доступа к видимости, возможно непосредственное полное знакомство (acquaintance) с феноменологической видимостью (перцептивным или феноменальным опытом) как достоверным данным, которое может служить в качестве базиса для обоснования. Такое «достоверное данное» («точная видимость») рассматривается как базовое знание. Декарт, например, считал, что несмотря на наши сомнения, незнание и ошибки, то, что мы мыслим ясно и отчётливо, истинно (и, следовательно, мы это знаем). Логические эмпиристы принимали непосредственные данные органов чувств (sense-data) в качестве эпистемического фундамента. Феноменология утверждает существование автономных явлений/феноменов, которые показывают сами себя, а не нечто, что находится за их пределами. На самом деле, с точки зрения контекстуального реализма Ж. Бенуа перцептивный опыт как таковой (то есть не идентифицированный при помощи концептов) не есть данное. Он не дан, не содержит в себе концептуальное измерение, а просто есть часть реальности. Напротив, всякое явление имеет концептуальное и нормативное измерение, свою логику. Но явление не автономно (не абсолютно), а предполагает реальность, в которой оно укоренено, и которая в том или ином виде в явлении показывает себя, является. Таким образом, видимость как то, что видится, является в рамках явления, истинно или ложно — видимость/явление предполагает суждение — не автономна и не первична. О видимости можно говорить лишь в рамках явления и вторично — лишь отталкиваясь от парадигматических случаев реальности [19].

В свою очередь Т. Уильямсон указывает на то, что идея привилегированного доступа к видимости — это теоретический постулат. Интроспекция (видимости) — плохой метод. На самом деле мы познаём вещи, а не то, как они нам кажутся: «Можно надеяться начать с очевидных фактов о внешнем мире, но они не видимости: факт, что существуют другие люди, не факт, что кажется (есть видимость), что существуют другие люди» [20]. С другой стороны, как уже было сказано выше, согласно Уильямсону, перцептивный опыт нельзя игнорировать, так в противном случае остаётся лишь формальная структура мнения, для которого нормой обоснования является внутренняя самосогласованность (когерентность).

Итак, не существует области привилегированного эпистемического доступа. Тем не менее, мы знаем много разных вещей в самых разных областях. Что такое эпистемический доступ? Согласно ЭСЗ Уильямсона, это просто знание. Поэтому естественно начинать со знания. С точки зрения терапевтической, как показывает Бенуа, проблема «доступа к реальности» — псевдопроблема, поскольку мы сами часть реальности, и знание первично. Бенуа говорит: «Пытаются анализировать понятие знания, исходя из понятия, которое, по моему мнению, может быть адекватно охарактеризовано лишь (…) исходя из понятия знания. (…) Понятие мнения можно мыслить лишь как нечто незавершённое (фр. privativement) по отношению к понятию знания.» Попытки «определить понятие знания, исходя из других эпистемических установок, и, конечно, по отношению к привилегированной установке мнения, — ошибочный подход. Этот подход игнорирует центральность понятия знания и тот факт, что рассматриваемые эпистемические установки могут быть определены лишь по отношению к предварительному понятию, которое есть понятие знания» [11].

10. Норма для мнения и фундаментальная эпистемическая ценность

С точки зрения традиционной эпистемологии истина — норма для мнения (и утверждения) «Верь (утверждай), что p, тогда и только тогда, когда p истинно»^[65]. И именно истина, а не знание, в традиционной эпистемологии имеет фундаментальную (то есть финальную, а не инструментальную) эпистемическую ценность. Эта позиция подверглась критике. В настоящее время существует тенденция отказа от этого тезиса. Однако недавно Д. Притчард попытался по-новому сформулировать тезис о фундаментальной эпистемической ценности истины и защитить его с точки зрения эпистемологии добродетелей^[66]. Наш анализ понятия фундаментального эпистемического блага даётся в Главах 3 и 4 Части 5.

11. Эпистемические монизм и плюрализм

С точки зрения ЭСЗ имеется один-единственный концепт знания: Знание — наиболее общее фактивное ментальное статическое (пропозициональное) состояние (эта формулировка — теоретический анализ (теория) самого знания, а не анализ концепта знания.) Поскольку другие эпистемические понятия являются вторичными по отношению к знанию, они также оказываются однозначными. Таким образом, принимая ЭСЗ, мы отвергаем плюралистические позиции (относительно знания, обоснования, очевидности, стандартов и так далее), которые возникают в рамках стандартной эпистемологии. Плюралист может, например, утверждать, что интерналистское и экстерналистское (например, релайабилистское) понятия знания (или обоснования) — различные концепты знания (обоснования). Некоторые плюралисты считают, что различие, которое делает Э. Соса между животным, рефлексивным и полным знаниями — различие между разными концептами знания^[67]. Монист, напротив, может искать нечто общее у всех этих понятий или по крайней мере «семейное сходство» между ними и утверждать, что, в сущности, концепт знания или обоснования один. Примером монизма в отношении обоснования является позиция П. П. Энжеля [22].

Итак, подобно тому, как в области метафизики мы принимаем концепт реальности в качестве первичного концепта — реальность такова, какова она есть — в области эпистемологии мы принимаем концепт знания в качестве первичного концепта. Это означает, что наша позиция — монизм знания. Это не противоречит тому, что стандарты применения концепта знания (или обоснования) могут зависеть от контекста. На самом деле, контекстуальность является фундаментальной характеристикой, как эпистемологической, так и онтологической. Существуют разнообразные способы быть истинным (хотя понятие истины одно) и разнообразные способы приобретать знание, разнообразные виды, но не концепты, знания (и, соответственно, обоснования, очевидности и так далее), между которыми имеется семейное сходство, а не концептуальные разрывы. Математическое знание отличается от физического знания и оба отличаются от обыденного знания, знания социального или этического. Тем не менее, все эти виды знания объединяются в рамках единой концепции знания. Подход к проблеме плюрализма/ монизма знания, обоснования, очевидности и так далее с точки зрения контекстуального реализма дополняет монизм ЭСЗ. Контекстуальный плюрализм — обратная сторона концептуального монизма^[68].

12. Знание и действие

Как правило, в рамках традиционной эпистемологии аналогия между знанием и действием не устанавливается. Исключение составляет эпистемология эпистемических способностей Э. Соса, которая напрямую апеллирует к этой аналогии, не разлагает знание на компоненты, хотя и не принимает знание в качестве первичного концепта. Для Соса знание — подходящее мнение, то есть успешное (истинное) мнение, успех которого обязан подходящему (компетентному) применению субъектом его когнитивной способности, что проявляется в его успехе. В этом смысле эпистемология Соса и другие эпистемологии когнитивных способностей/добродетелей отходят от традиционной парадигмы, но не радикально. В рамках эпистемологии Соса, например, компетентная стрельба из лука, в результате которой стрела попадает в цель, так что успех обязан компетенции, которая в нём проявляется, аналогична знанию как подходящему мнению. При этом, как уже было сказано в Главе 2 Части 1, Соса делает различие между животным и рефлексивным знанием, а также вводит понятие полного знания, которое является более надёжным, чем просто рефлексивное знание. Животное знание — просто подходящее мнение. Рефлексивное знание — животное знание, предполагающее рефлексию о подходящести мнения. Полное знание — рефлексивное знание, предполагающее подходящесть подходящеести мнения, то есть подходящесть второго порядка, которая проявляется в истинности мнения. Другими словами, в результате употребления компетенции формируется подходящее мнение, в успехе которого компетенция проявляется и вдобавок сама эта компетенция употребляется подходящим образом, что и проявляется в подходящести мнения (подходящести первого порядка). Все эти разновидности и элементы знания находят у Соса свои аналоги в действии. ЭСЗ не делает различия между животным и рефлексивным знанием. Как следствие, в рамках ЭСЗ не возникает и такое понятие как полное знание. Подробно эпистемологию Соса мы рассматриваем в Главе 2 Части 4.

Глава 2

Эпистемология сначала-знания

В этой главе мы резюмируем основные положения эпистемологии сначала-знания (ЭСЗ) Уильямсона, которая представляет собой альтернативу стандартной эпистемологии, а также сближаем её с контекстуальным реализмом (к-реализм) [9; 18–21; 23–36]. Как обычно, мы употребляем термины «мнение», «верование» и «убеждение» как синонимичные.

1. Первичность знания

В рамках ЭСЗ знание — первичный (фундаментальный) концепт. То есть первично различие между знанием и незнанием — между когнитивным успехом и провалом. Все другие эпистемологические концепты — «мнение», «обоснование», «очевидность» и так далее — объясняются в терминах знания (предполагают концепт знания) или в связи с ним. Например, мнение, если оно не знание, объясняется как отклонение от знания, нарушение когнитивного процесса: либо потому, что это ложное мнение, либо потому, что это истинное мнение, но не знание в связи с тем, что всё-таки имеется нарушение когнитивного процесса в его формировании. Другими словами, для Уильямсона мнение — «побочный продукт» знания, а знание — совершенное мнение, или мнение, которое успешно в двойном смысле: оно истинно, и когнитивный процесс, а результате которого формируется истинное мнение, не нарушен^[69]. С точки зрения ЭСЗ знание — самостоятельный эпистемический вид. Знание первично как концептуально, так и метафизически, по сравнению с другими эпистемическими видами [25]. Поскольку ЭСЗ объясняет мнение через знание, то она трактует мнение (верование, убеждение) следующим образом: «Верить, что p» — относиться к р так, как если бы знали, что p. Мнение (верование, убеждение), однако, может оказаться несовершенным, то есть не быть знанием [9].

2. Фактивность обоснования (инфаллибилизм)

Если знание — совершенное мнение, то знание — норма для мнения. Обоснованное мнение — мнение, удовлетворяющее своей норме, то есть знание. Таким образом, обоснованность мнения гарантирует знание и, в частности, истинность. Это означает, что в рамках ЭСЗ обоснование фактивно. В этом смысле можно говорить об инфаллибилизме подхода Уильямсона. Стандартное определение знания как истинного и обоснованного мнения сохраняет свою букву (но не дух). Можно даже просто сказать: знание — обоснованное мнение. С точки зрения ЭСЗ, утверждение о существовании случаев Гетье, то есть случаев истинных обоснованных мнений, которые не являются знанием, основывается на ложном предположении, что существуют обоснованные ложные мнения. В то же время для Уильямсона случаи Гетье не артефакты; они указывают на нечто существенное в эпистемологии. И они позволяют выявить структуру мысленных экспериментов.

Фактивное обоснование не может быть интерналистским. В рамках ЭСЗ очевидность тоже не интерналистская, так как утверждается эквивалентность очевидности и знания (см. ниже). Обоснование супервентно над (сопровождается) очевидностью. Поэтому оно и не является чисто интерналистским. Обоснование даже может быть чисто экстерналистским в смысле его недоступности рефлексии/интроспекции. На самом деле, это так уже для релайабилизма Голдмана (см. Часть I). Напомним, что это экстерналистская теория знания, утверждающая, что субъект знает, что р, если убеждение, что р, истинно и является результатом надёжного когнитивного процесса. При этом надёжность процесса, приводящего к убеждению, что р, может быть недоступна рефлексии/интроспекции в качестве обоснования убеждения р. Релайабилизм, однако, существенно отличается от ЭСЗ, так как надёжность когнитивного процесса не гарантирует его истинность и знание.

3. Очевидность = знание

Согласно Уильямсону, мы должны быть открыты к более простым и естественным нормам. Простой и естественной нормой для мнения, а также утверждения и действия является знание. В то же время у нас есть полный рефлексивный (интерналистский) доступ лишь к тривиальным нормам рациональности и обоснования. Это означает, что эпистемологические правила не являются операционными. Например, правило «степень уверенности должна соответствовать степени очевидности», не операционное правило, так как мы не всегда знаем, что относится к очевидности.

Для Уильямсона знание и очевидность пропозициональны. При этом имеет место следующая эквивалентность: в контексте (полная) очевидность E = (полное) знание K. Поскольку мы не всегда знаем, что мы знаем или что мы не знаем, очевидность не всегда доступна рефлексии/интроспекции. Мы не всегда можем при помощи рефлексии/интроспекции знать, насколько сильная у нас очевидность. ЭСЗ — эпистемология с точки зрения третьего лица, утверждающая, что очевидность и, соответственно, рациональность и обоснование в общем случае экстерналистские и неоперационные. Это значит, что наши наилучшие усилия, чтобы следовать нормам рациональности, не гарантируют формирование рациональных (обоснованных) убеждений.

Вопросы обоснования и рациональности вторичны по сравнению с вопросом о знании: «Вопросы обоснования и рациональности относятся к тому, как наилучшим образом поступать при наличии ограниченной очевидности; принимая формулу “очевидность = знание”, это означает, как наилучшим образом поступать при наличии ограниченного знания. Если это так, то они не предшествуют вопросам о знании. Рациональность или обоснованность Вашего мнения зависит от того, что Вы знаете. Таким образом, появление условия обоснования или рациональности в анализе знания рискует сделать его круговым» [24, p. 213].

4. Знание — ментальное состояние

Традиционная интерналистская эпистемология предполагала «чистоту» ментальных состояний. Соответственно, мнения рассматривались как ментальные состояния, но не знание. В рамках радикально экстерналистской ЭСЗ Уильямсона, как уже было отмечено выше, знание (knowing) — ментальное состояние^[70]; знание нередуцируемо интенционально. То есть знание не может быть разложено на чисто ментальную и внешнюю компоненты. При этом знание включает в себя осознание (awareness) окружающей среды, более полный контакт с ней, которого не хватает просто мнению. Вообще, для Уильямсона не только содержание ментальных состояний и, в частности знания, является экстерналистским, но и сами ментальные состояния (экстернализм ЭСЗ можно рассматривать как её вклад в философию сознания). Более того, лишь экстерналистский подход, как считает Уильямсон, позволяет понять ментальность, сознание.^[71] Ментальные состояния — способы связи с окружающей средой. «Чистой» ментальности не существует. Отсутствие чистоты у ментальных состояний, зависимость от внешней среды, не недостаток, а сама суть ментального. Уильямсон пишет: «Фундаментальным для сознания является не пучок (bunch) монадических качественных свойств, составляющих внутренний мир, а сеть отношений между агентом и средой. (…) Суть сознания в том, чтобы включить мир. Знание и действие вовсе не затемняют природу сознания, внося в него примеси из внешней среды, а напротив, они наиболее полное выражение сознания» [30, р. 179–180].^[72] Например, мозг в баке, лишённый связей с реальностью, не может иметь сознания, ментальности, так как сознание не может существовать в отсутствие «внешней» реальности. У мозга-в-баке может быть очень обеднённое сознание или нечто наподобие сознания, вследствие наличия у него нейрологической реальности мозга, реальности бочки, в которой он находится, и реальности сумасшедшего нейроучёного, который им манипулирует.

5. Контекстуальный реализм

Как уже было многократно сказано выше, мы пытаемся сблизить ЭСЗ и витгенштейновский по духу контекстуальный реализм (к-реализм) Ж. Бенуа. Для Бенуа, как и для Уильямсона, знание первично и аналогично действию, а «внутреннее», сознание — «снаружи» [34; 35]. Подлинные сознание, мысль, смысл, интенциональность укоренены в реальности. К-реализм можно ещё назвать интенциональным или нормативным реализмом, так как идентификация в контексте того, что реально, подразумевает концептуальное, нормативное и интенциональное измерения. Между этими понятиями имеется тесная связь. В частности, интенциональность в феноменологии Гуссерля можно трактовать как нормативность, интенцию — как норму, а наполнение интенции — как корректное следование правилу (норме) [19, ch. 6]. Вкратце, к-реализм можно охарактеризовать следующим образом: 1) К-реализм — эпистемический реализм, утверждающий объективность истины. 2) К-реализм — онтологический реализм, утверждающий существование самих вещей и возможность их познания, первичность онтологии (в более глубоком смысле как исследования самой реальности, того, что существует, — того, что можно познавать), вторичность и зависимость от онтологии эпистемологии. 3) К-реализм утверждает чувствительность онтологии к контексту и, следовательно, онтологический плюрализм, а также плюрализм способов быть истинным. Это предполагает, что понятие реальности более фундаментально, чем онтология. 4) К-реализм отрицает метафизический редукционизм [34, ch. 1]. К этому можно добавить следующее: К-реализм отрицает как метафизический фундаментализм, так и антифундаментализм^[73], релятивизм и скептицизм, а также другие позиции, содержащие абсолютизированные (деконтекстуализированные) элементы. В то же время приведённые положения не теоретические тезисы. К-реализм — не доктрина, а прежде всего терапевтическая позиция.

6. Концепция семейного сходства

Во Введении мы уже говорили, что Уильямсон критикует антитеоретическую философию Витгенштейна и, в частности, концепцию семейного сходства Витгенштейна [27, p. 300–301]. Для Уильямсона всякое знание имеет следующее необходимые свойства: знание — мнение, истинное мнение, обоснованное мнение, безопасное мнение, предполагает отсутствие ложных посылок и так далее. Теоретическое представление о знании как наиболее общем фактивном ментальном состоянии (см. ниже) объясняет наличие этих свойств. С этой точки зрения может показаться, что витгенштейновское понятие семейного сходства между «играми», в частности, между «языковыми играми», неприменимо к понятию знания, так как оно предполагает отсутствие как достаточных, так и необходимых условий для своего применения^[74]. Уильямсон пишет: «Парадигматическое обсуждение Витгенштейном “игра” как термина, между инстанциациями которого имеется семейное сходство, не даёт совокупность необходимых условий для игры. Действительно, с точки зрения стандартной концепции терминов, между инстанциациями которых имеется семейное сходство, ожидают, что отсутствие любой из ассоциированных черт, может быть скомпенсировано достаточно заметным присутствием нескольких других» [27, p. 300]. Мы трактуем семейное сходство как наличие общего (в общем случае имплицитного) витгенштейновского правила/нормы. Таким образом, существование общего правила является необходимым и достаточным условием для семейного сходства. Следовательно, необходимые условия для сущестования правила — необходимые условия для семейного сходства. Достаточных условий для существования правила, кроме условия существования самого правила, не существует. Само правило имеет логическую достоверность. В известном смысле это логическое «знание» (см. Главу 1 Части 3). Как нам представляется, такой взгляд на семейное сходство не подвержен критике Уильямсона. Как уже было сказано, несмотря на эту критику, мы полагаем, что подходы Уильямсона, Ж. Бенуа и позднего Витгенштейна можно сблизить (см. также Главы 3 и 4).

7. Витгенштейн о знании. Связь между семантикой и эпистемологией

Для Витгенштейна знание фактивно: «“Я знаю“ должно выражать отношение (…) между мной и фактом». И в знании «данный факт принят моим сознанием». Познание не проекция внешнего процесса «таким, как он есть, в глаз и в сознание путем зримого излучения» [10, § 90]. Эти слова можно интерпретировать в том смысле, что знание — фактивное ментальное состояние (хотя сам Витгенштейн не употребляет теоретическое понятие ментального состояния), а классический репрезентационализм и идея перцептивной вуали ложны. В парадигматических случаях перцепции мы не сомневаемся в том, что мы воспринимаем: «После того как он то-то увидел и то-то услышал, он не в состоянии сомневаться, что…» [10, § 280]. Наиболее достоверное знание ассоциировано с визуальным опытом. «“Я знаю” по своему простейшему значению сходно и родственно с “я вижу” (“wissen”, “videre“)» [10, § 90]. В парадигматических случаях визуальной перцепции «“Я не только имею визуальное впечатление дерева, но и знаю, что это дерево”» [10, § 267]. То есть визуальный опыт сопровождается знанием, а, следовательно, и применением концепта (или концептов). В парадигматических случаях применение концепта (к объекту и, соответственно, определение объекта) и знание сливаются в единое целое: «“Я знаю, что это рука”. — А что такое рука? — “Ну вот это, например”» [10, § 268]. Так я знаю, что это рука, или же я знаю, что это «рука», то есть, что этот объект называется рукой (или слово «рука» обозначает этот объект, применимо к нему)? И то, и другое одновременно. Семантический/логический аспект неотделим от эпистемологического. «Всякая языковая игра основывается на узнавании слов и предметов. Мы усваиваем с равной неумолимостью и то, что это стул, и то, что 2х2=4» [10, § 455]. «Рискни я усомниться, что это моя рука, — как бы я умудрился побороть сомнение в том, что слово “рука” вообще имеет какое-то значение? Так что это я, видимо, все-таки знаю» [10, § 369]. Скептицизм бессмыслен. (О контекстуализме и эпистемологии Витгенштейна см. также статьи А. Колива [10].)

Примеры из истории науки

Связь между семантикой и эпистемологией хорошо иллюстрируется на множестве примеров из области науки и истории науки. Например, до Б. Франклина электричество считалось потоком некоторой субстанции. Было бы, однако, неточно сказать, что Франклин просто «открыл», что электричество не поток субстанции, поскольку после его открытия изменился сам смысл слова «электричество». Новое знание оказалось положительным знанием об электричестве в новом смысле, а не отрицательным знанием об электричестве в старом смысле — знанием, что старый термин не отсылает к потоку субстанции. Поэтому, строго говоря, нельзя даже сказать, что было установлено, что поток электрической субстанции не существует, поскольку это бы означало продолжать рассуждать в рамках старого языка (старой теории). Он не существует в том смысле, что он не существует в рамках новой теории, с точки зрения нового понятия. Таким образом, эволюцию знания об электричестве нельзя отделить от семантических изменений. Аналогичным образом переход от теории теплорода к молекулярно-кинетической теории, от теории эфира к специальной теории относительности, от классической механики к квантовой и так далее сопровождался не просто узнаванием чего-то нового, но и изменением самих понятий, в терминах которых осуществляется познание, и теоретических представлений. В термодинамике теплота перестала обозначать тепловую жидкость, а стала обозначать меру средней кинетической энергии движения молекул, в электродинамике исчезло понятие эфира^[75], в квантовой механике микрочастицы не имеют траекторий и так далее. Как писал американский прагматист С. И. Льюис, «то, что ранее рассматривалось как реальное, например, сущности (entities) болезни, может начать рассматриваться как нереальное, а то, что ранее рассматривалось как нереальное, например, искривленное пространство, — может быть принято в качестве реального. Но когда это случается, истина остаётся неизменной. Новая и старая истины не противоречат друг другу. Категории и концепты не меняются в буквальном смысле. Их просто покидают и заменяют другими» [37, p. 268].

8. Дефляционистская интерпретация истины как соответствия

Выше мы уже отмечали, что с точки зрения к-реализма истина не есть соответствие предопределённым фактам и, в частности, фактам внешнего мира (см. раздел 1.3 Главы 1 Части 1 и раздел 4 Главы 1 Части 2). На самом деле, уже Аристотель заметил, что познаваемое, мыслимое и измеряемое находится в отношении в том смысле, что ему соответствует познание, мысль и измерение, а не наоборот. То есть это отношение не симметрично; оно может быть обращено лишь искусственно. Обращение имеет следующий вид: познанию, мысли, ощущению соответствует то, что познаётся, мыслится, измеряется. Для Аристотеля такое обращение есть повторение; оно тавтологично. И его можно обобщить на случай визуального опыта. Сказать, что последнему соответствует объект — сказать одно и то же два раза. Наконец, Ж. Бенуа обобщает сказанное на любое чувственное (фр. le sensible). (Именно логическое обращение несимметричного отношения между чувственным и мыслью создаёт эпистемологическую проблему доступа субъекта к реальности посредством перцептивного опыта.) Это же можно сказать и об истине. Для Аристотеля, сказать о том, чего нет, что оно есть или о том, что есть, что его нет — ложно, сказать о том, чего нет, что его нет или о том, что есть, что оно есть, истина. Аристотель пишет: «Не потому, что мы думаем, что ты белый, ты и на самом деле белый, а потому, что ты на самом деле белый, когда мы говорим, что ты белый, мы говорим истинно» [38, Θ, 10, 1051b6-9]. Это реалистическая позиция: Реальность первична. Мысли, высказывания, знание вторичны. Они формируются, исходя из реальности, выражают реальные состояния дел. Теория истины как соответствия, если её не понимать в минимальном смысле, — метафизическая интерпретация Аристотеля. С контекстуальным реализмом согласуется дефляционистская (и реалистическая) интерпретация, согласно которой Аристотель предлагает концептуальный анализ понятия истины. По определению истина — соответствие действительности (фактам, состоянию дел); истина объективна. Только «факты» и «состояния дел» в этом определении не метафизические; они не относятся к «внешнему миру». Вопрос об объективности не может быть поставлен в отрыве от вопроса о концепции реальности. То есть теория истины как соответствия не может быть только теорией объективной истины. Бенуа говорит: «(…) Вопрос относительно объективности, не может быть поставлен так легко. В действительности, чтобы корректно поставить этот вопрос, мы обязаны сделать разного рода предположения о реальности. И мы обязаны сказать нечто о реальности, в том числе и о том, что в реальности не относится единственно к сфере истины и объективности» [36, р. 96]. Таким образом, мы понимаем истину как соответствие в контексте, укоренённое в реальности и вырабатываемое в ней, а не как соответствие «внешним» фактам.

9. Неанализируемость концепта знания

Итак, поскольку с точки зрения ЭСЗ концепт знания (knowing) — первичный концепт, он не разлагается на мнение, истинность и другие компоненты, хотя наличие знания с необходимостью влечёт наличие мнения и его истинность: если S знает, что p, то он верит, что р, и р истинно. Подобным же образом, например, красный (зелёный или какой-то другой) объект с необходимостью цветной, но это не означает, что концепт «красный» («зелёный» и так далее) или природа красного могут быть проанализированы как «цвет плюс нечто». Возможен, конечно, круговой анализ: красный = цветной + нечто + красный. «Провал» между «красный» и «цветной + нечто» закрывается в этом случае при помощи употребления концепта «красный»^[76]. Аналогичным (круговым) образом может быть проанализирован и концепт знания. Одним из аргументов Уильямсона против возможности редуктивного анализа концепта знания является индуктивный аргумент, что все попытки редуктивного анализа концепта знания потерпели неудачу (см. раздел 2 Главы 1). Это утверждение можно оспаривать (см., например, теории знания в Части 1).

10. Знание как наиболее общее фактивное ментальное состояние

Уильямсон предлагает следующий нередуктивный и круговой (но не порочный) теоретический в широком смысле (однозначный с точностью до логической эквивалентности) анализ природы знания, а не концепта знания, который, в конечно итоге, апеллирует к концепту знания, как первичному концепту: знание — наиболее общее фактивное ментальное состояние (или: наиболее общая фактивная статическая (пропозициональная) установка (attitude))^[77]. [9] Это не концептуальный анализ, а рефлексивный метаанализ в виде необходимых и достаточных условий, подобно тому, как с точностью до логической эквивалентности существует однозначный метаанализ для тождества в виде условия рефлексивности и закона Лейбница^[78]. Здесь употребляется следующая терминология. Состояние называется фактивным (factive), если оно с необходимостью влечёт наличие соответствующего факта. Фактивное состояние как бы включает в себя соответствующий факт, находится с ним в причинной связи. Видеть (что р), воспоминать (что p), бояться, знать, осознавать (being aware), вспоминать, быть счастливым, что, сожалеть о чём-то — примеры фактивных ментальных состояний. Все фактивные ментальные состояния — специфические способы знания. Например, видеть, что р, — знать, что р посредство видения. Эти ментальные состояния включают в себя причинную связь с соответствующим фактом (состоянием дел). Это та привязанность знания к факту, о которой говорит Сократ, сравнивая знание с привязанными дедаловыми статуями^[79]. Фактивное (статическое) ментальное состояние выражается в естественном языке при помощи фактивного ментального статического оператора (ФМСО). Поэтому, согласно Уильямсону, «знаю» — наиболее общее ФМСО. К нефактивным ментальным состояниям относятся, например, следующие состояния: желать, надеяться, видеть, верить, думать, и так далее.

Предлагаемый Уильямсоном анализ не является семантическим, аналитическим или концептуальным анализом (в том числе и нередуктивным концептуальным анализом). И это не редуктивный анализ. В рамках теории знания, предложенной Уильямсоном, концепты «обоснованное», «безопасное», «надёжное», «причинно обусловленное», употребляемые в рамках стандартной эпистемологии для характеризации мнения в определении знания, вторичны по отношению к концепту знания. В определении знания они не употребляются. Тем не менее, эти концепты позволяют сформулировать необходимые условия на знание и в рамках ЭСЗ. С точки зрения ЭСЗ всякое знание — обоснованное, безопасное (safe) мнение^[80]. Другие условия, которые возникают в рамках стандартной эпистемологии при анализе случаев Гетье, как, например, отсутствие вывода из ложных посылок (см. Часть 1), также оказываются необходимыми (но не достаточными) условиями для знания и в рамках ЭСЗ.

11. Критика эпистемологии сначала-опыта

Согласно эпистемологии сначала-опыта, отстаиваемой, например, Т. Доугхерты и П. Рысеивым, «опыт — это то, что в конечном итоге обосновывает мнение. Именно опыту в конечном итоге наши мнения должны отдавать отчёт. Сама его окончательность иногда скрывает этот факт, так как нам редко нужно копать так глубоко». Они отвергают тезис Уильямсона, что «всё знание — очевидность, и что только знание очевидность») [39]. Если «опыт» понимать в смысле видимости, то такая эпистемология подвержена той же критике, что и феноменология, принимающая видимость за автономное данное. (См. Главу 1 Части 7.) Со своей стороны, Уильямсон отвергает феноменальную концепцию очевидности как видимости. Опыты в смысле видимости не относятся к очевидности. Очевидность всегда пропозициональна, то есть выражается в виде пропозиционального знания. Уильямсон пишет: «Идея, что обоснование заканчивается видимостью — ни данное, ни открытие, а принятие желаемого за действительное в интересах устаревшей эпистемологической теории» [20, р. 23].

12. Скептическая проблема о существовании внешнего мира

Представление об очевидности как видимости приводит к скептической проблеме, так как видимость у мозга-в-баке и в нормальном сценарии по определению может быть одна и та же. В рамках ЭСЗ скептическая проблема решается теоретически: в каждодневном сценарии я знаю, что у меня две руки.^[81] В скептическом сценарии мозг-в-баке не знает, что у него две руки. Следовательно, у меня есть очевидность (то есть знание), которой нет у мозга-в-баке. Поскольку обоснование супервентно на очевидности, моё мнение, но не мнение мозга в баке, обосновано. Мнение мозга-в-баке либо ложно, либо просто не обосновано. На самом деле, очевидность, которой располагает мозг-в-баке, очень обеднённая по сравнению с очевидностью в нормальном сценарии. Но мозг-в-баке об этом не знает. У него нет доступа к очевидности, которой он располагает. Он не знает, что он не знает, что р, где р — утверждение о состоянии дел во внешнем мире. Поэтому с эпистемической точки зрения мы находимся в разных ситуациях. У нас разные очевидности, обоснования, (концептуализированные) опыты. В то же время, согласно Уильямсону, убеждённость мозга в баке имеет хорошее оправдание. Д. Притчард считает, что у мозга в баке есть иммунитет против рациональной критики [40]. Мы анализируем скептическую проблему о внешнем мире в Главе 1 Части 3.

13. Скептицизм и релятивизм как обратная сторона догматизма (абсолютизма)

Всякий скептицизм апеллирует к очевидности. Он задаётся вопросами: «Есть очевидность для того, чтобы что-то утверждать, или же её нет?», «Достаточна имеющаяся очевидность, или же недостаточна?» Скептик либо вообще отрицает существование очевидности, либо утверждает, что она существует, но недостаточна. Таким образом, очевидность сама по себе под сомнение не ставится, а, как раз наоборот — выводится за рамки критического анализа, абсолютизируется. Поэтому, как отмечает Уильямсон, существуют виды скептицизма, в зависимости от вида принимаемой очевидности: «Различные виды скептицизма отличаются друг от друга тем, что они ставят под сомнение некоторые вещи, тогда как другие вещи под сомнение не ставятся. Скептик относительно индукции соглашается с тем, что все наблюдаемые до сих пор изумруды были зелёные, чтобы поставить под вопрос отличительно (distinctively) индуктивный шаг, приводящий к заключению, что все изумруды всегда будут зелёные. Скептик относительно дедукции принимает предпосылки инференции через modus ponens, что если Р, то Q, и что Р, чтобы поставить под вопрос конкретно дедуктивный шаг к заключению, что Q. Скептик относительно свидетельства принимает, что некто сказал, что шёл дождь, но ставит под сомнение, сказал ли он правду. Скептик относительно памяти принимает, что мой опыт таков, как если бы я вспоминал, что шёл дождь, но сомневается в том, действительно ли я вспоминаю, что шёл дождь. Скептик относительно перцепции принимает, что мой опыт таков, как если бы я видел, что идёт дождь, так что визуально мне кажется, что идёт дождь, но сомневается в том, что мой опыт веридический. В каждом случае скептик допускает существование некоторого очевидностного базиса, чтобы обвинить нас в том, что мы незаконно идём за его пределы» [23, p. 225]. Таким образом, абсолютизм — обратная сторона и, по сути, причина скептицизма. (Аналогичным образом, абсолютизм — обратная сторона и причина релятивизма. См. критику скептицизма и релятивизма в Части 3).

На самом деле, чтобы сомнение вообще имело смысл, действительно необходимо, чтобы в чём-то не сомневались. На это указывает Витгенштейн. У Витгенштейна, однако, речь не идёт о догматической уверенности в существовании той или иной очевидности, а о существовании так называемых «петлевых предложений». Это не картезианский эпистемологический фундаментализм. Достоверность ПП прежде всего логическая; мы трактуем ПП как витгенштейновские правила. На первый взгляд, логический характер ПП противоречит ЭСЗ Уильямсона. Для Уильямсона то, что называют ПП, выражение знания и, следовательно, очевидности. Это первое впечатление обманчиво, так как ПП как в-правила укоренены в контекстах своих употреблений, форме жизни, реальности. Они также могут менять свой статус и даже превращаться в ложные эмпирические предложения. И ЭСЗ Уильямсона, и витгенштейновский к-реализм выходят за пределы трансцендентальной парадигмы.

Таким образом, догматическая фиксация скептиком той или иной очевидности фактически означает согласие с тем, что существует абсолютная достоверность. Скептицизм оказывается внутренне противоречивым. Радикальное сомнение скептика в одной области опирается на предполагаемую радикальную достоверность в другой и как бы компенсируется ею. Скептик, по сути, нарушает правила употребления понятий, так как всякая абсолютизация — пренебрежение контекстом, догматическая фиксация правил языковой игры и, соответственно, их неверное или бессмысленное употребление за пределами области своей применимости. Как следствие, в области, в которой эти правила не применимы, возникает радикальное сомнение, которое при ближайшем рассмотрении не имеет смысла, так как смысл теряет сама языковая игра, само употребление понятий. Таким образом, сомнение скептика оказывается бессмысленным, а, следовательно, иллюзорным.

Как уже было сказано выше, ПП играют роль условного «фундамента». На самом деле, как отмечает, например, Ж. Бенуа, Витгенштейн не фундаменталист, но он и не антифундаменталист (Витгенштейн не теоретизирует). Он избавляется от скептицизма менее драматическим способом, чем это делают антифундаменталисты. Дело в том, что мы иногда смешиваем два уровня анализа вопроса: уровень самой постановки вопроса и уровень обоснования ответа на него. Если вопрос действительно имеет смысл, ответ может быть найден в контексте его постановки и проблема фундамента просто не возникает. Она возникает, если мы одновременно находимся на двух уровнях рассмотрения. С одной стороны, мы хотим обосновать ответ на вопрос, тогда как, с другой стороны, мы не уверены в самом вопросе, что приводит к поиску абсолютно достоверного фундамента для обоснования [36, р. 82]. Невозможно одновременно искать правильный вопрос, то есть сомневаться в важности поставленного вопроса, и искать обоснование ответа на этот вопрос, то есть сомневаться в обоснованности некоторого ответа. Но как раз это пытается делать эпистемологический фундаменталист. Его неудача приводит к противоположной (теоретической) крайности — антифундаментализму, утверждающему, что не существует никакого фундамента (некоторые антифундаменталисты, полагая что они верно интерпретируют Витгенштейна, говорят следующее: «Нет никакого фундамента. Есть лишь формы жизни». (Ведь сам Витгенштейн говорит, что если Вы ищете Данное, то даны формы жизни.) Но это минимальный фундаментализм. Витгенштейн предлагает «ортогональное» решение проблемы — терапевтическое. Витгенштейновский терапевтический контекстуализм делает обе доктрины ненужными [36, р. 82].

Аналогичным образом можно утверждать, что скептицизм — результат смешения двух указанных уровней рассмотрения. В частности, скептик может принимать за нечто достоверное видимость, отвергая, что мы знаем, что стоит за этой видимостью, соответствует ли эта видимость реальности. На самом деле, понятие видимости вторично; видимость предполагает реальность. Видимость может основываться только на реальности и имеет свои правила игры. Аналогичная проблема возникает в феноменологии, абсолютизирующей понятие видимости. Таким образом, по самой своей природе исходный абсолютистский (догматический) пункт скептика приводит к своей противоположности — радикальному скептицизму — и содержит в себе потенциал своего собственного опровержения. Это две стороны одной и той же медали. Вообще любой абсолютизм приводит к своей противоположности; он — обратная сторона своей противоположности. Абсолютная «достоверность» приводит к скептицизму. Такая «достоверность» вовсе не достоверность. Сомнение и достоверность имеют условия своей осмысленности.

Имеется также аналогия между скептиком и релятивистом. Принятие абсолютной в смысле не зависящей от контекста, «объективности» приводит к релятивизму. Такая «объективность» вовсе не объективность. Объективность и истина абсолютны лишь при фиксированном контексте. Парадоксальным образом релятивизм оказывается обратной стороной абсолютизма — на самом деле, релятивист, в отличие от контекстуалиста, является слишком абсолютистом (см. следующий раздел); он абсолютизирует содержание (недостаточно внимателен к его зависимости от контекста) и, как следствие, релятивизирует истину, — а скептицизм в известном смысле оказывается недостаточно скептицизмом, так как радикализируя сомнения в некоторой области исследования, в другой области он принимает вещи за абсолютно достоверные. И релятивист, и скептик нарушают правила языковых игр. Такого рода перекосы устраняются в рамках контекстуального реализма. С одной стороны, само понятие контекста предполагает, что истина (при внимательном анализе контекста) «абсолютна», то есть не относительна, объективна (собственно говоря, по самому своему определению истина объективна); варьируется не истина при фиксированном содержании, а содержание в зависимости от контекста. (См. также наш анализ скептической проблемы о внешнем мире и критику эпистемического релятивизма в Главах 1 и 2 Части 3).

14. Контекстуализм vs релятивизм

Чтобы охарактеризовать свой подход, Витгенштейн употребил выражение «лингвистическая относительность» по аналогии с теорией относительности Эйнштейна. Поэтому некоторые считали Витгенштейна лингвистическим идеалистом или релятивистом. Но позиция Витгенштейна не лингвистический релятивизм, утверждающий зависимость того, что существует (онтологии), от выбора языка, а неметафизический, то есть контекстуальный реализм. (См. Главу 1 Части 8.) Именно этот реализм позволяет показать несостоятельность эпистемического релятивизма, сохраняя при этом его антидогматическую направленность (см. Главу 2 Части 3). Но иногда говорят, что к-реализма — релятивизм. Релятивист по отношению к истине утверждает относительность истины, её зависимость от точки зрения, в, частности, от субъективной точки зрения. Предполагается, что истинность предложения может варьироваться, то есть предложение не имеет внутреннего истинностного значения. Процитируем отрывок из нашего интервью с Ж. Бенуа: «Вариабельность значения, очевидно, имеет смысл лишь тогда, когда есть нечто фиксированное. Таким образом, постулируется идентичность этого предложения. В результате одно и то же предложение, в зависимости от случая, оказывается либо истинным, либо ложным. Нужно отметить, что авторы, называемые контекстуалистами, всегда противостояли этой идее. Контекстуалисты, во-первых, принимают, что истинностное значение не вариабельно. В противном случае сама идея контекстуализма теряет смысл, потому что контекстуализм — способ фиксировать истинностное значение. Это способ определить, сказать, что некоторое употребление при некоторых условиях делает некоторую вещь истинной или ложной, что предполагает независимость от произвола субъекта. Если моё высказывание, употреблённое определённым образом в данном контексте, истинно, обычно оно будет истинным и в том случае, если Вы займёте моё место и употребите его тем же самым образом в том же самом контексте. Цель контекстуализма в том, чтобы фиксировать значение истинности. Впрочем, он фиксирует и другие значения, если не ограничиваться лишь случаем нормы истины. С другой стороны, контекстуализм имеет следующий принципиальный момент. Он в том, что очень часто в ситуации, когда есть видимость релятивизма, то есть когда есть странное впечатление, что некоторое содержание в одном случае истинно, а в другом нет, на самом деле случается то, что мы недостаточно внимательно отнеслись к контексту. Мы не посмотрели достаточно близко. Если есть такая кажущаяся вариация и эта вариация не выглядит как зависящая от простого произвола когнитивных агентов, а выглядит как нечто внутреннее, это означает, что, на самом деле, мы не имеем дело с тем же самым содержанием. И если содержание не то же самое, возникает вопрос, почему мы этого не видели, почему не видели, что содержание не то же самое. Мы этого не видели, потому что мы остались на поверхности высказывания, не задались вопросом, каким образом высказывание было употреблено. Может оказаться, что то же самое высказывание не имеет те же самые истинностные значения в различных случаях просто потому, что то же самое высказывание в действительности не хочет сказать, не выражает то же самое и не конструирует тот же самый тип отношения с контекстом. Таким образом, контекстуализм нас предостерегает от того, чтобы не спешить идентифицировать содержание, не приняв во внимание то, что его специфицирует в действительности, — контекст. В этом смысле контекстуализм — терапевтическая стратегия, которая должна нам помешать впасть в релятивизм. Тому, кто нам говорит: ”Посмотри! Нет ничего стабильного! Истина не стабильна, потому что высказывание истинно в одном случае, но не истинно в другом”, контекстуалист ответит так: ”Нет. Ты плохо посмотрел. На самом деле, это не то же самое. Посмотри лучше! Поразмышляй о том, что истинно в первом случае. Если ты достаточно поразмышляешь о том, что истинно в первом случае, если ты примешь во внимание специфичность того, что там говорится, тогда ты придёшь к истине, которая истина для всех. Потому что всякий, кто посмотрит внимательно, о чём идёт речь, придёт к тому же самому результату”.

В этом смысле контекстуализм — антирелятивистская стратегия, идущая до конца, поскольку, по сути, она подрывает сами основы релятивизма. Она атакует основание релятивизма. Парадокс релятивизма достаточно тривиален. В истории релятивизма всегда так. Для того, чтобы релятивизм функционировал, чтобы его можно было анонсировать, предполагается некоторый тип субстанциальной идентичности. Есть нечто фиксированное, сделанное неподвижным, и относительность вводится по контрасту к нему. Контекстуализм выбивает у релятивизма почву из-под ног. Он говорит: ”Вы нечто фиксировали. Вы, релятивисты, вы слишком абсолютисты. Если бы вы были меньше абсолютистами, если бы вы задались вопросом о содержании, если бы вы в полной мере приняли во внимание действительную вариабельность содержания, вы бы поняли, что то, что вы полагаете полностью относительным, а именно истина, не так уж относительно, как вы думаете.”

То, что я говорю, абстрактно, но этому можно придать очень конкретный смысл. Зачастую, когда кто-то говорит нечто в особенной ситуации, — нечто, что вначале нас немного удивляет, шокирует, — мы сразу же, во имя общего принципа, желаем сказать: ”Нет. То, что ты говоришь, неверно!” Но очень часто, если присмотреться, то мы увидим, что в конкретной ситуации то, что говорится, в конечном итоге может быть истинным просто потому, что то, что говорится, приобретает очень специфический смысл, конструирует очень специфическое отношение с реальностью в её конкретной структуре (фр. finesse de son grain). В этом смысле контекстуализм — философская стратегия, которая даёт нам способ преодолеть релятивизм, — немножко автоматический, если хотите, минимальный, релятивизм эпохи модерна. Для меня релятивизм — обратная сторона абсолютизма. Именно потому, что относительно содержания, определения содержания — носителя истинностного значения — релятивисты слишком абсолютисты, в конечном итоге приходят к релятивизму относительно истинностного значения. Нужно поступать в точности наоборот. Нужно тем больше принимать во внимание меру относительности конкретного содержания, чем более непоколебимыми мы хотим быть относительно стабильности истинностного значения, относительно факта, что там, где есть истинное или ложное, это истинное или ложное для всех» [36, р. 93–95].

Витгеншгейн также не эпистемический релятивист, утверждающий зависимость знания (обоснования, истины) от выбора стандартов оценки высказывания «Субъект S знает, что р», которые равноправны. Релятивист, например, может утверждать, что с одной точки зрения прав Галилей (высказывание «Земля вращается вокруг Солнца» истинно), а с другой — кардинал Белармин (то же самое высказывание ложно). Релятивист решает проблему эпистемического несогласия между экспертами, просто постулируя, что все точки зрения истинны. Мы формулируем эту проблему в витгенштейновских терминах различных форм жизни, к которым относятся эксперты, либо (эквивалентным образом) в терминах «нормативного головокружения», когда различные нормы вступают в конфликт и в зависимости от выбора нормативной системы следует признать существование либо того, либо другого (то, что существует с точки зрения одних норм, не существует с точки зрения других норм. Поэтому спор о том, что существует, оказывается неразрешимым, если не обратиться к вопросу о конкурирующих нормах (см. Главу 3 Части 3). С точки зрения контекстуального реализма витгенштейновской относительности, то, что существует, онтология, определённая реальность (а не реальность как таковая) может быть схвачена, описана, объяснена лишь при помощи языка (того или иного вида) и в рамках той или иной перспективы, в контексте (язык и его нормы употребляются в контексте).^[82] Не реальность подстраивается под язык, а наоборот, язык подстраивается под реальность. Не все философы считают, что реализм и контекстуализм (или лингвистический перспективизм) совместимы. Уильямсон, например, считает, что Витгенштейн никогда не достиг «равновесия» в своём теоретизировании. По многим темам он разрывался между реализмом обыденного смысла и чем-то вроде инстинкта лингвистического конструктивизма. Он пытался соединить эти две позиции, но никогда не был полностью удовлетворён [частное сообщение Т. Уильямсона]. К-реализм пытается это сделать.

15. Неоперационность эпистемологии сначала-знания

Выше уже было сказано, что обоснование и очевидность в общем случае не доступны рефлексии/интроспекции. Мнение может быть обоснованным, то есть быть знанием, но мы можем не быть в состоянии это знать. И наоборот, мы можем быть уверенными, что мнение обосновано, то есть мы имеем знание и, соответственно, очевидность, но это может быть иллюзия. Знание, очевидность, обоснование не транспарентны. В этом смысле ЭСЗ принимает фаллибилизм, состоящий в том, что мы можем ошибаться относительно нашей очевидности, обоснованности наших мнений, нашего знания. (В то же время вместе с К. Литлджоном можно говорить об «инфаллибилизме» ЭСЗ в том смысле, что обоснованное убеждение всегда истинно (и даже является знанием). (См. Главу 7 Части 5.)) И это относится к большинству ментальных состояний (см. ниже принцип несветимости). Состояния, которые полностью доступны интроспекции и полностью операционны, иллюзия. В частности, оказывается неверным известный принцип «Если Kp (знает), то KKp (знает, что знает)».

ЭСЗ Уильямсона — неоперационная эпистемология, то есть эпистемология с точки зрения третьего лица (объективная эпистемология). Эпистемический статус агента оценивается со стороны, внешним наблюдателем, а не интроспективно, рефлексивно. Не только вопрос знания, но и вопросы обоснования, рациональности, очевидности, относятся к неоперационной эпистемологии. Одним из аргументов в пользу неоперационной эпистемологии является аргумент о несветимости ментальных состояний (anti-luminosity argument).

16. Аргумент несветимости ментальных состояний

Согласно Уильямсону, у нас не всегда есть доступ к нашим ментальным состояниям. В частности, вообще говоря, из Kp (знание, что р) не следует K˥Kp (а из ˥Kp (отрицание знания, что р) не следует K˥Kp. Например, мозг-вбаке не знает, что он ничего не знает о внешнем мире), хотя довольно часто без наблюдения (исследования) со стороны мы находимся в положении, в котором мы имеем доступ к нашим ментальным состояниям: мы знаем, во что мы верим, что мы желаем, чувствуем и знаем, что мы знаем [9]. Аргумент неосвещённости Уильямсона имеет следующий вид: «Ответ от имени эпистемологии сначала-знания состоит в том, что состояния полностью открытые интроспекции и полностью операционным правилам, иллюзия. Всякое нетривиальное состояние таково, что можно в нём находиться, не будучи в положении знать, что в нём находишься. Аргумент в пользу этого заключения имеет следующий вид. Назовём состояние светящимся (luminous), если, когда бы мы в нём ни находились, мы всегда в положении знать, что мы находимся в этом состоянии. Для каждого нетривиального состояния можно перейти из этого состояния в другое состояние посредством очень постепенного процесса. Поскольку наши дискриминационные способности ограничены, в последние моменты этого процесса, в которые мы все ещё находимся в исходном состоянии, мы не можем сделать различие между тем, каким образом мы есть (в релевантных отношениях) и тем, каким образом мы есть в самые первые моменты, в которые мы уже не в этом состоянии. Как следствие, состояние есть не светящееся (luminous) (…). Таким образом, каждое светящееся состояние — тривиальное. В частности, состояния верования, желания и ощущения (feeling sensations) не являются светящимися, потому что они не тривиальны. Можно ощущать боль, не будучи в положении знать, что ощущаешь боль. Можно во что-то верить, не находясь в положении знать, что в это веришь. Равным образом, поскольку знание (knowing) — нетривиальное состояние, можно знать что-либо, не будучи в положении знать, что это знаешь» [24, р. 212]. Таким образом, можно не знать, веришь ли, что что-то имеет место быть, знаешь ли что-то, испытываешь ли некоторое ощущение и так далее. Более того, как показал Уильямсон, можно знать что-то, и при этом очевидность в пользу того, что знаешь это, может быть сколько угодно незначительной. Обоснование этого утверждения требует введения понятия очевидностной вероятности.

17. Очевидностная вероятность

В рамках своей неоперационной эпистемологии Уильямсон вводит новое понятие очевидностной вероятности. Это вероятность, условная на очевидности, понятой как знание. Для самого знания она равна единице, поскольку она условна на самой себе. Чем выше очевидностная вероятность, что р, тем более полным является обоснование мнения, что р. Таким образом, существуют степени обоснованности мнения [9, ch. 10]. Имеет также смысл также говорить об очевидности очевидности. Следствием условия несветимости является то, что можно знать, что p, даже если очевидностная вероятность, что знаешь, что p, сколь угодно близка к нулю. То есть истинное мнение, что мы знаем что-то, может иметь сколь угодно низкую степень обоснованности [41] Уильямсон пишет: «В том смысле, в котором только знание даёт полное обоснование, можно также определить градуированный смысл обоснования, употребляя формулу E= K. Вероятность истинности предложения при данной очевидности становится условной вероятностью на полном содержании знания. Вероятность может быть интерпретирована как степень обоснования веры в это предложение. Структура таких очевидностных вероятностей может быть исследована посредством математических моделей эпистемической логики, иногда с неожиданными результатами. Например, можно что-то знать, даже если на имеющейся очевидности вероятность, что знаешь, близка к нулю» [24, р. 215]. Таким образом, можно знать что-то, не имея почти никакой очевидности (никакого обоснования), что знаешь это.

Выше мы уже говорили, что следует различать концепты вероятности и модальности (см., например, раздел 2.4 Главы 2 Части 1). Пример с лотереей показывает, что вероятностная близость и модальная близость к актуальному миру не одно и то же. Случай 1. Моё истинное и обоснованное мнение, что я не выиграл в лотерею, — не знание, хотя объективная вероятность, что я не выиграл очень высока. Очевидностная вероятность в смысле Уильямсона, то есть условная на очевидности/знании вероятность, тоже высока, но меньше 1. Случай 2. Моё истинное и обоснованное мнение, что напечатанный в газете результат розыгрыша лотереи правилен, то есть не допущена ошибка или опечатка, есть знание, хотя объективная вероятность, что ошибка и опечатка отсутствуют, меньше, чем в предыдущем случае.

Асимметрия между двумя случаями объясняется тем, что очевидностная вероятность во втором случае равна 1 (моё знание есть очевидность. Вероятность, условная на этой очевидности, равна 1). В терминах возможных миров наличие знания в втором случае объясняется тем, что возможные миры, в которых допущена ошибка, не имеют достаточного сходства с актуальным миром, то есть они не являются близкими (релевантными) мирами. Другими словами, модальная близость отличается от вероятностной близости, если принять концепцию объективной вероятности. Напротив, концепты модальности и очевидностной вероятности не расходятся^[83].

18. Знание — норма для мнения и утверждения

Согласно нормативной концепции обоснования, обоснованное мнение удовлетворяет некоторому «должно» («ought» или «should»). Как уже было сказано выше, а рамках теории Уильямсона, обоснованное мнение должно быть знанием^[84]. В частности, обоснованное мнение не может быть ложным. Необоснованное мнение, однако, может удовлетворять более слабой норме, чем норма знания. Оно может иметь хорошее оправдание. Например, в случаях Гетье истинное мнение не является знанием. Поэтому оно не является обоснованным. В то же время оно является оправданным. Так же и ложное мнение мозга-в-баке не является обоснованным, но имеет хорошее оправдание.

Знание — конститутивная (подобно правилам игры), а не телеологическая, норма для мнения (убеждения) и утверждения, выявляющая реальную сущность (природу) мнения и утверждения^[85]: «Верь (утверждай), что p, тогда и только тогда, когда знаешь, что p». Это не операционное правило, так как мы не всегда знаем, что мы знаем. Аргумент Уильямсона в пользу того, что знание есть норма для мнения, имеет следующий вид: «Если никогда не желали рассматривать “Р” как рациональное основание, чтобы что-то делать, даже когда верили “Если Р, то в доме пожар”, то принятие (commitment) “Р” будет слишком слабым, чтобы его считать убеждением (belief). Принимая во внимание связь между знанием и основаниями для действия, отсюда следует, что если верите, что Р, желаете принять решения недефектным образом только в том случае, если знаете, что Р. Это подсказывает простую когнитивную норму: верьте, что Р, только если знаете, что Р. Назовём это правилом знания для убеждения (KRB)» [24, p. 214]. Другими словами, можно говорить об убеждении, если есть готовность принять решение, действовать, исходя из этой посылки. В противном случае это не настоящее убеждение. Но безупречно действовать можно только на основании знания. Следовательно, знание должно быть нормой для убеждения.

Утверждение (assertion) — аналог мнения/убеждения. Если знание — норма для мнения/убеждения, то знание должно быть и нормой для утверждения. Уильямсон пишет: «Утверждение — аналог убеждения в языке. Оно имеет аналог KRB — правило знания для утверждения (KRA): утверждай, что Р, если и только если знаешь, что Р. В точности так же, как парадоксальные верования Мура дают очевидность для KRB, парадоксальные утверждения Мура дают очевидность для KRA. Более того, KRA может быть подтверждено широким набором лингвистических данных. Так же, как и с KRB, оппоненты KRA имеют тенденцию возражать, что это задаёт нереалистически высокий стандарт. Для сторонников KRA такие возражения принимают оправдания за обоснования. Если “аргумент против светимости” корректен, можно нарушить любую нетривиальную норму для утверждения или мнения, не будучи в состоянии знать, что её нарушаешь [Согласно Витгенштейну, в конечном итоге мы следуем правилу (норме) слепо. — Примечание наше]. Оба правила, KRA и KRB, — естественные развития ЭСЗ, так как они подразумевают, что даже не влекущие с необходимостью истину центральные когнитивные установки, такие как утверждение и мнение, нормативно зависят от знания» [24, р. 215].

Подход Уильямсона позволяет объяснить следующий парадокс Мура. Предположим, Мур формирует следующее убеждение или делает следующее утверждение: «Идёт дождь, и (но) я не знаю (или не верю), что идёт дождь.» Интуитивно это убеждение или утверждение плохо сформировано. Это можно объяснить тем, что оно не удовлетворяет норме знания. В самом деле, если знание — норма для мнения и утверждения, то мнение или утверждение Мура удовлетворяет этой норме только тогда, когда Мур знает, что оно истинно, то есть он знает, что идёт дождь, и знает, что он не знает (или не верит, и, следовательно, не знает), что идёт дождь. Но это противоречие.

19. Аналогия между знанием и действием

Существует интимная связь между действием и языком. Витгенштейн цитирует «Фауста» Гёте: «Am Anfang war die Tat» (В начале было действие). Ж. Бенуа показывает, что с точки зрения философии позднего Витгенштейна сказать, что в начале было действие, и сказать, что в начале было слово — одно и то же: «Заменяя Слово на Действие (Deed), немецкий поэт, возможно, предполагает, наоборот, некую более глубокую идентичность. В начале было Действие, потому что в начале было Слово, но это Слово было просто Действием — как, возможно, в какой-то степени всегда и есть слово. Тогда вернуться от слов к действию означает, по сути, принять другой взгляд на слова: увидеть их как действия» [43, р. 161]. В самом деле, примитивные языковые игры Витгенштейна — нормативные (интенциональные) действия, то есть употребления правил (норм) — языка в широком смысле. Эти правила можно трактовать как петлевые предложения (ПП), — «знание», или знание-как (согласно интеллектуалистской позиции Стэнли и Уильямсона, которую мы во многом разделяем, знание-как — (практическая) разновидность знания-что. См. Главы 2–3 Части 5). Таким образом, можно также эквивалентным образом сказать, что в начале было знание.

Это подтверждается аналогией между знанием и действием, которую устанавливает Уильямсон [9; 30]^[86]: знанию соответствует действие, мнению — интенция, истинности — успех, ложности — неудача^[87]. Знание — это приспосабливание сознания к миру, тогда как действие — приспосабливание мира к сознанию, знание и мнение — на входе практического рассуждения, тогда как действие и намерение — на выходе из него. Уильямсон также устанавливает аналогию между попыткой проанализировать знание в виде «знание = мнение + истина + Х» и попыткой проанализировать действие в виде «действие = интенция + успех + Y»^[88]. Эта аналогия в дальнейшем им развивается. Уильямсон вводит понятия «блэнкин» (blanking), а «желание-как-мнение»^[89]. Блэнкин занимает промежуточное место между мнением и знанием и является чем-то вроде «рационального мнения». Блэнкин соответствует попытке действия. Наличие знания, что p, с необходимостью влечёт наличие блэнкин, что p, которое в свою очередь с необходимостью влечёт наличие мнения, что p. Но не наоборот. Например, иррациональное мнение не является блэнкин; оно соответствует лишь интенции. Наличие интенции действовать не всегда означает наличие попытки действовать [30].

Напомним, что для Уильямсона знание — норма для мнения: «Верь, что р, тогда и только тогда, когда знаешь, что р». Знание для него также норма для практического рассуждения и действия. Она имеет следующий вид: «Действуй только исходя из того, что знаешь». В практическом рассуждении мнения играют ту же самую локальную роль, что и знание, а интенции — ту же самую локальную роль, что и действие. Но с глобальной точки зрения, когда с практическим рассуждением всё в порядке, действуют, исходя из того, что знают, а не просто верят. Уильямсон пишет: «Маргинализация знания в подходе к познаваемым вещам (…) так же порочна, как и маргинализация действия в подходе к практическим вещам» [30, р. 164]. Практическое рассуждение, которое употребляет ложные посылки, плохо функционирует.

Знание генерирует действие. Уильямсон пишет: «Функция умного действия включает применение знания для реализации целей агента» [23, р. 269]. И наоборот: действие (например, смотреть, слушать, исследовать и т. д.) генерирует знание.

Знание играет центральную роль в объяснении действия. Предположение, что успешно действуют именно исходя из знания (знание — норма для действия), лучше объясняет действия, чем предположение, что успешно действуют, исходя из истинного мнения. Вот один из примеров Уильямсона. Вор-взломщик проникает в дом и очень долго и настойчиво ищет спрятанный брильянт. В конце концов он его находит. Это можно объяснить лишь тем, что он знает, что в доме спрятан брильянт. Если бы у него было просто истинное мнение или даже истинное обоснованное мнение, но не знание, он бы так долго и настойчиво его не искал. Удовлетворение его желания объясняется знанием. (См. также [45; 46]). Согласно традиционная точка зрения обыденной психологии, причинами наших действий являются наши мнения (верования, убеждения) и желания. Последние объясняют действия функционально. Удовлетворение желания объясняется истинным мнением. Такая теория хуже объясняет пример с вором-взломщиком.

20. Контекстуализм и практическое рассуждение

В самых общих чертах эпистемический контекстуализм утверждает зависимость эпистемических стандартов от контекста, в том числе и от практического контекста (в разных практических контекстах «ставки» могут быть более или менее высокими)^[90]. Например, зависимость от контекста стандартов применения концепта знания позволяет отвергнуть скептицизм. Последний объясняется игнорированием этой зависимости и, соответственно, выбором слишком сильных стандартов, относительно которых знание невозможно. Контекстуалист утверждает, что в обыденном контексте мы знаем о вещах окружающего нас мира. Лишь в специфическом скептическом контексте мы не имеем этого знания. На самом деле, против такой разновидности контекстуализма существуют убедительные возражения. В частности, можно утверждать, что в этом случае сам концепт знания оказывается неоднозначным, зависящим от контекста.

Эпистемический контекстуализм несколько отличается от другой контекстуалистской позиции — так называемого «субъект-чувствительного (или просто чувствительного) инвариантизма» (subject-sensitive invariantism), принимающего во внимание лишь контекст субъекта, тогда как зависимость эпистемического статуса субъекта от контекста атрибутора отрицается [48]. Но и эта разновидность контекстуализма в эпистемологии не безупречна. Уильямсон, например, показывает, что антискептический субъект-нечувствительный инвариантизм, согласно которому стандарты для корректного применения эпистемических терминов, например, знания, не варьируются, объясняет эпистемические явления не хуже, чем контекстуалистские теории. Это ослабляет позиции контекстуализма и чувствительного инвариантизма.

Некоторые аргументы в пользу контекстуализма апеллируют к связи между знанием и практическим рассуждением. Согласно Уильямсону, «KPR: Приписывание предложению в первом лице настоящего времени “знаю” истинно в контексте, если и только если это предложение — подходящая предпосылка для практического рассуждения в этом контексте» [48, p. 227]. Например, «(…) “Я знаю, что моя дверь закрыта” истинно в моём контексте тогда и только тогда, когда то, что моя дверь закрыта, является подходящей предпосылкой для моего практического рассуждения» [48, p. 227]. Результатом такого практического рассуждения может быть, например, то, что я выхожу из дому, не проверив, закрыта ли дверь. На самом деле, как утверждает Уильямсон, «знание-практическое-рассуждение (KPR) принцип» необязательно возрождает контекстуализм. Он предлагает следующий модифицированный принцип KPR’: «Знают, что q, если и только если q — подходящая предпосылка для практического рассуждения» [48, p. 231]. Здесь нет эксплицитного апеллирования к контексту. При этом если q — подходящая предпосылка, но субъект не находится в положении знать, что она подходящая, он знает, что q, не будучи в положении знать, что он знает, что q (здесь применяется «аргумент против светимости»).

Рассмотрим следующий пример. Иван и Марья в зоопарке. (1) Иван: «Я знаю, что это зебра». (2) Марья: «Каким образом ты знаешь, что это не подделанный под зебру мул?» (3) Иван: «Да, исходя из того, что я знаю, я не могу сказать, что я знаю, что это не подделанный под зебру мул. Следовательно, я не знаю, что это мул.» Чувствительный инвариантист скажет, что в контексте (1) Иван знает, что это зебра, тогда как в контексте (2)/(3) он этого не знает. Во втором контексте стандарты более высокие. Переходя из одного контекста в другой, Иван потерял знание. Ответ нечувствительного инвариантиста будет такой: я знаю, что это не подделанный под зебру мул, так как я знаю, что это мул. Стандарты в обоих случаях одни и те же.

На первый взгляд, отличие между Уильямсоном и Витгенштейном в том, что для первого то, что Витгенштейн называет петлевым предложение (ПП), — знание, тогда как для второго они имеют логическую (в широком смысле) природу. Языковые игры (ЯИ) Витгенштейна — переплетение языка и вещей, нормативные практики, интенциональные (нормативные, концептуализированные) действия. «Подходящую предпосылку» в смысле Уильямсона, которую он трактует как знание, можно трактовать как ПП в смысле Витгенштейна, то есть как правило для ЯИ. (Оператор знания — самое общее правило ЯИ. Поскольку есть аналогия между знанием и действием, можно говорить как о практических, так и чисто эпистемических ЯИ.) Уильямсон, так же, как и Витгенштейн, не трансценденталист (и не антитрансценденталист — оба выходят за пределы трансцендентальной философии, а не пытаются её опровергнуть или преодолеть). Витгенштейновские ПП не трансцендентальные условия возможности. Хотя они относятся к «грамматике» формы жизни, они укоренены в реальности и могут менять свой статус (см. [40] о трёхаспектной природе ПП). Для к-реалиста зависимость от контекста — это то, без чего реализм и познание вообще не имеют смысла, а не дополнительное условие.

21. Принцип доверия с точки зрения ЭСЗ

ЭСЗ вносит существенные поправки в понимание принципа доверия (principle of charity) Дэвидсона. Одна из его формулировок гласит: «Доверие нас обязывает (charity is forced on us); нравится нам это или нет; если мы хотим понимать других людей, мы должны считать, что они правы по большинству вопросов» [49, p 197]. Метафизическая версия принципа утверждает, что большинство мнений агента истинно. Поэтому интерпретатор должен максимизировать пропорцию приписываемых агенту истинных мнений. Другие версии принципа требуют максимизации рациональности или непротиворечивости (coherence) мнений субъекта. (Схожие принципы предложили Дэниел Деннет и Ричард Грэнди.)

Уильямсон считает принцип доверия Дэвидсона «очень спорным принципом» [23, p. 261]. Его версия принципа утверждает максимизацию знания (но не минимизацию незнания, которое бесконечно) [23, p. 265]: «Предложение в том, чтобы в принципе доверия заменить истинное мнение знанием, относящимся к содержанию» [23, p. 264]. «Подходящий принцип доверия высоко оценит те интерпретации, согласно которым спикеры склонны утверждать то, что они знают, а не интерпретации, согласно которым они склонны утверждать то, что истинно, или даже то, во что для них разумно верить (в связи с утверждением!» [9, р. 267].

Применимость принципа максимизации знания подтверждается на примерах. Рассмотрим, вкратце, один из примеров Уильямсона — «Emanuel, Celia, Elsie» [23, p. 262–263]. Предположим, что Е (Emanuel) смотрит на С (Celia) и убеждён, что «она стоит перед ним», «имеет черту характера «а»», «имеет черту характера «b»,…… «с ней произошло то-то и то-то», «в её жизни была такая-то история» и т. д… Предположим, что все эти убеждения Е ложны, за исключением первого, что она стоит перед ним. Предположим, однако, что все они, за исключением первого, истинны в отношении El (Elsie), которую E не видит и даже никогда не видел. С точки зрения принципа доверия Дэвидсона личное местоимение «она» указывает на El, а не на С, так как именно при этом предположении имеет место максимизация истинных убеждений. На самом деле, конечно же, местоимение «она» отсылает к С. И это объясняется принципом максимизации знания. Е знает, что С стоит перед ним, хотя больше ничего о ней не знает. Напротив, Е ничего не знает о El.

Как отмечает Уильямсон, кластерные дескриптивные теории референта, которые были опровергнуты Х. Патнэмом и С. Крипке, — частный случай принципа доверия Дэвидсона, призывающего к максимизации истинных мнений [23, p. 264]. Они не могут объяснить тот факт, что Е думает о С. Чисто причинная теория референта тоже не может это объяснить. В самом деле, предположим, что El находится в причинной связи с С. Поскольку С находится в причинной связи с Е, El находится в причинной связи с Е. Причинная теория не может ответить на вопрос о том, в силу чего тогда Е думает о С, а не о El.

22. ЭСЗ и петлевая эпистемология Витгенштейна

Выше мы уже затрагивали вопрос о связи между ЭСЗ и эпистемологией Витгенштейна (см. разделы 12 и 20). Напомним, что Уильямсон считает, что он знает, что у него две руки. Это просто знание-что о мире. В скептическом сценарии мозг-в-баке не знает, что у него две руки, несмотря на достаточно убедительный субъективный опыт, что у него две руки, поскольку, на самом деле, у него их нет. Поскольку знание — очевидность, убеждение Уильямсона, что у него две руки основано на очевидности, является обоснованным, тогда как убеждение мозга-в-баке, что у него две руки, не основано на очевидности, не является обоснованным.

Для Витгенштейна «понятие знания сопряжено с понятием языковой игры», то есть, как и у Уильямсона, с действием [10, § 560]. Языковые игры подразумевают петлевые предложения (ПП), которые суть логические («грамматические») истины, или достоверности. «У меня две руки» — ПП, а не знание в собственном смысле. В то же время ПП могут менять свой статус, превращаться в истинные или ложные эмпирические предложения. Благодаря этому и кроме того, согласно нашей интерпретации ПП, их природа трёхаспектна: помимо логического аспекта, у них есть эпистемический и натуралистический (парадигматический) аспекты [50]^[91]. Это значит, что грамматические предложения Витгенштейна и, в частности, ПП, не аналитические предложения в более или менее традиционном смысле этого понятия (Уильямсон вообще отрицает существование аналитических истин). В частности, предложение «У меня две руки» при определённых обстоятельствах может оказаться ложным. С несколько более общей точки зрения витгенштейновского к-реализма, концепты укоренены в реальности, а концептуальное/нормативное может превращаться в фактическое/реальное и наоборот. Это позволяет установить более тесную связь с ЭСЗ Уильямсона и дать ответ на следующий аргумент Уильямсона против Витгенштейна: «У меня две руки» не концептуальная истина, так как концептуальная истина не может оказаться ложной, а предложение «У меня две руки» при определённых обстоятельствах может оказаться ложным. Вообще, как уже было сказано ранее, и Витгенштейн, и Уильямсон выходят из трансцендентальной парадигмы^[92].

Понимание концептуального анализа как изучение концептов, лишь как анализа средств доступа к реальности в отрыве от самой реальности приводит Уильямсона к тому, что он выступает против точки зрения математика Алена Конна, согласно которому математика — концептуальный анализ, и точки зрения Ж. Бенуа, согласно которой философия, в отличие от науки, — концептуальный анализ. Для Уильямсона и математика, и философия — поиск истины. Однако, поскольку с точки зрения к-реализма Ж. Бенуа подлинные концепты укоренены в реальности, концептуальный анализ — это также и в основном познание реальности, самих вещей. (См. также [36, р. 96–97].) Концептуальный анализ невозможен без поиска истины и наоборот. На различное понимание концептуальности у Уильямсона и Витгенштейна указывает, например, в своей статье Маркони [52].

23. ЭСЗ и эпистемологический дизъюнктивизм

ЭСЗ имеет некоторые сходства с так называемым «дизъюнктивизмом» [24]. Об этом пишут и Уильямсон, и Притчард. В то же время, как это уже было отмечено в Части 1, Уильямсон относится скептически к эпистемологическому дизъюнктивизму (далее: ЭД) Притчарда. Отметим некоторые существенные различия между ЭСЗ и ЭД. Притчард характеризует ЭД как нетрадиционный интернализм, тогда как ЭСЗ — радикальный экстернализм. С точки зрения ЭД в версии Притчарда первичным является концепт мнения, а не знания. Ещё одно отличие между двумя позициями, которое можно рассматривать как следствие первичности мнения, состоит в том, что для Притчарда, но не для Уильямсона, «видеть, что p» может не быть знанием, что p, так как в рамках ЭД фактивное рациональное основание «я вижу, что p» может быть недоступно рефлексии (например, в том случае, если есть дефитор). Предположим, например, что в зоопарке я вижу зебру, вижу, что это зебра, и знаю, что я вижу зебру, так как у меня есть доступное рефлексии фактивное основание «Я вижу, что это зебра» (если рассуждать в рамках ЭД). В случае наличия дефитора — например, надёжный источник утверждает, что на самом деле я смотрю на подделанного под зебру мула — я продолжаю, согласно Притчарду, видеть, что это зебра, но теряю рефлексивный доступ к фактивному рациональному основанию «Я вижу, что это зебра». Соответственно, я теряю знание, что это зебра. Наша позиция по данному вопросу согласуется с ЭСЗ и состоит в том, что я вижу зебру, но не вижу, что это зебра. То есть я теряю прежде всего знание, а, следовательно, и фактивное основание «Я вижу зебру». Знание первично. Итак, для Уильямсона «сначала знание»! В рамках ЭД Притчарда знание — результат употребления фактивного рационального обоснования (исходный опыт, что р, не есть знание). Если таковое отсутствует, отсутствует и знание. Как мы уже сказали, Уильямсон — радикальный экстерналист. Притчард считает себя умеренным экстерналистом. Он признаёт, что возможно чисто экстерналистское знание, но считает, что такой вид знания является периферийным. На наш взгляд, ЭД требует переинтерпретации, при которой ЭД превращается в ЭСЗ для парадигматических случаев визуальной перцепции. То есть, по сути, ЭД в том виде, в котором его разрабатывает Притчард, не нужен, в том числе и для решения проблемы скептицизма (см. подробный анализ ЭД в Главах 3–5 Части 4).

24. ЭСЗ применительно к самой философии

Согласно ЭСЗ, обоснование и рациональность вторичны по сравнению со знанием. Поэтому невозможен анализ знания в терминах обоснования и рациональности. Как раз наоборот, последние два понятия анализируются в терминах знания. Поскольку для Уильямсона знание = очевидность и у каждого своё знание, у каждого своя очевидность. Таким образом, не существует универсальной очевидности. Если философия — познание, то и в философии не существует универсальной очевидности. Это означает, что дискуссии неизбежны. Более того, поскольку знание (очевидность), вообще говоря, не транспарентно, каждый принимает за очевидность то, что он считает очевидностью. При этом некоторая очевидность может быть не принята во внимание, а то, что считается очевидностью может таковой не оказаться. Это сказывается на том, что считать обоснованным и/или рациональным.

Уильямсон пишет: «Вопросы обоснования и рациональности имеют отношение к тому, как поступать наилучшим образом, исходя из ограниченной очевидности, которую мы имеем. Принимая во внимание, что E = K, это означает — поступать наилучшим образом, исходя из имеющегося у нас знания. Если это так, то они не предшествуют вопросам о знании. Обоснованность или рациональность Вашего мнения зависит от того, что Вы знаете. Таким образом, появление условия обоснования или рациональности в анализе знания содержит в себе риск циркулярности.

Такой экстернализм относительно очевидности также имеет последствия для самой философии. Философы имплицитно стремились рассуждать так, как если бы их очевидность была ограничена данными, относительно которых все соперничающие теории согласны. Например, если В отрицает, что существуют макроскопические физические объекты, то А может привести в качестве очевидности не непсихологический факт, «предвосхищающий основания» (question-begging), что существуют камни, а лишь психологический факт, что у нас есть «интуиция», что существуют камни. Конечно, если А попытается изменить мнение В, как правило, для А будет бесполезно приводить в качестве очевидности факты, которые В отрицает. Однако, если цель А в том, чтобы найти истину по какому-то вопросу для себя, а не убедить в этом В, тогда почему она не должна употреблять своё знание, что существуют камни, а не просто знание, что у неё есть интуиция, что существуют камни. Для её вопроса непсихологический факт может быть гораздо более релевантным, чем психологический. Это может выглядеть как догматическое отрицание точки зрения В. Однако, альтернативная стратегия использования только универсально принятой очевидности безнадёжна, так как такой очевидности практически не существует. Некоторые философы будут отрицать, что имеет место интуиция, что существуют камни, быть может потому, что они элиминативисты относительно таких ментальных состояний, в то же время принимая, что существуют камни. Заниматься философией — значит вступать в споры. Это, конечно, не означает, что нет ограничений. E = K говорит, что ваша очевидность включает то, что вы знаете, а не то, что Вы думаете, что знаете. Тот факт, что это различие зачастую трудно распознать на практике, может быть непреодолимым аспектом нашего когнитивного затруднения (predicament): даже эпистемология философии должна быть неоперационной» [24, p. 213].

В эпистемологии существует дискуссия о том, как разрешить или объяснить существование на первый взгляд непреодолимых разногласий. На наш взгляд, ЭСЗ как раз и даёт такое объяснение. Аналогичным образом проблема неразрешимых разногласий может быть рассмотрена в рамках витгенштейновской эпистемологии петлевых предложений, а также в рамках к-реализма. С точки зрения ЭСЗ мы знаем, что петлевые предложения истинны (мы полагаем, что они имеют прежде всего логический характер). С точки зрения к-реализма можно говорить о двух видах разногласий: разногласия, возникающие в рамках одной и той же формы жизни, то есть предполагающие одну и ту же нормативную эпистемическую систему, легко разрешимы; разногласия, возникающие между разными формами жизни, то есть разными нормативными системами и, следовательно, тем, что дано, существует, трудно разрешимо. (Подробнее о проблеме разногласий см. Главу 3 Части 3.)

25. Ценность знания

Существуют различные взгляды на ценность знания. Для платоновского Сократа («Менон») знание имеет практическую ценность. С точки зрения эпистемологии добродетелей Э. Соса знание имеет финальную ценность, поскольку является когнитивным достижением. В одной из своих работ Д. Притчард утверждает, что особую ценность имеет понимание, а не знание. Также, согласно Д. Притчарду, истина, а не знание, является фундаментальной эпистемической ценностью. Дж. А. Картер и Э. К. Гордон утверждали, что финальную ценность имеет не знание (знание-что или знание-как) и не пропозициональное понимание («Я понимаю, что Х»), а объектное понимание («Я понимаю Х»). Но, например, для Аристотеля понимание просто означает больше знания. А. Картер пишет: «Аристотель полагал, что при переходе от знания к пониманию мы приобретаем “когнитивный выигрыш”, который состоит в том, что понимание — это ”больше того же самого”, то есть просто больше знания, хотя это знание о причинах. У современных эпистемологов и философов науки есть глубокие расхождения насчёт того, был ли он прав. В то же время почти все согласны, что переход от знания к пониманию представляет собой важный вид интеллектуального улучшения» [53]. Для оксфордского реалиста начала 20 века Кука Вилсона о мышлении как таковом можно говорить лишь в том случае, если есть подходящая связь со знанием. Поскольку понимание относится к мышлению, оно предполагает знание.

Для Уильямсона понимание — знание причин, знание многих фактов. Оно предполагает знание, объясняется в терминах знания: «Если Вы не знаете, как работает реактивный двигатель, Вы не понимаете, как он работает» [20, р. 24]. Именно знание имеет особую, «центральную эпистемическую» ценность, а не понимание. Знание — фундаментальное эпистемическое благо. Понимание вторично или даже редуцируемо к знанию. Знание, однако, может быть более и менее ценным. Знание-как или знание-почему (что-то случилось) может оказаться важнее знания-что (оно случилось). В то же время все эти виды знания — разновидности пропозиционального знания. В частности, знание-как — пропозициональное знание в практическом модусе. Т. Уильямсон согласен с Платоном, что ценность знания в том, что оно является более стабильным, чем просто истинное мнение (это следствие фактивности знания). Тем самым оно имеет большую практическую ценность для осуществления наших планов и действий, имеющих протяжённость во времени. К этому Уильямсон добавляет ценность рационального элемента знания: «При прочих равных условиях, принимая во внимание рациональную восприимчивость к новой очевидности, настоящее знание делает будущее истинное мнение более вероятным, чем это делает настоящее просто истинное мнение» [9, p. 101]. Это означает, что новое знание — новая очевидность (напомним, что «знание=очевидность»), которую рациональность должна принять во внимание; просто новое истинное мнение не будет новой очевидностью. Тем самым вероятность, что будущее мнение будет истинным, повышается. Согласно Д. Притчарду и Дж. Тури, вводя рациональную восприимчивость к новой очевидности, Уильямсон делает шаг вперёд по сравнению с Платоном [54]. Подробнее вопрос о ценности знания рассматривается в Главах 4 и 5 Части 5.

Список использованных источников

1. Williamson, T. Abductive philosophy / T. Williamson // Philosophical Forum. — 2016. — 47. — (3–4). — P. 263–280.

2. Pritchard, D. Epistemological disjunctivism and anti-luck virtue epistemology / D. Pritchard // New Issues in epistemological disjunctivism / eds.: C. Doyle, J. Milburn, D. Pritchard. — Routledge, 2019. — P. 41–58.

3. Pritchard, D. Knowledge / D. Pritchard. — Palgrave Macmillan, 2009; Pritchard, D. Epistemology / D. Pritchard. — Palgrave, 2016. (См. также: Carter А. Varieties of externalism / A. Carter // Philosophical Issues (A suppl. to Nous). — 2014. — 24(1). — P. 63–109; Egeland, J. Scientific Evidence and the Internalism — Externalism Distinction / J. Egeland // Acta Analytica. — 2021. — Forthcoming. — Mode of access: https:philpapers.org/rec/EGESEA. — Date of access: 29.08.21.)

4. Zagzebski, L. The Inescapability of the Gettier Problem / L. Zagzebski // The Philosophical Quarterly. — 1994. — Vol. 44. — № 174. — P. 65–73.

5. Kelp, C. How to be a reliabilist / C. Kelp // Philosophy and Phenomenological Research. — 2019. — 98(2). — P. 346–374; Kelp, C. Knowledge first virtue epistemology / C. Kelp // Knowledge First: Approaches in Epistemology and Mind / eds.: A, Carter, E. Gordon, B. Jarvis. — Oxford University Press, Oxford, 2017.

6. Kelp, C. Good thinking. A Knowledge-first Virtue Epistemology / C. Kelp. — Routledge, 2019. — 126 p.

7. Putnam, H. Meaning of meaning / H. Putnam // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. — 1975. — 7. — P. 131–193; Burge, T. Individualism and the mental / T. Burge // Midwest Studies in Philosophy. — 1979. — 4(1). — P. 73–122.

8. Putnam, H. Meaning and reference / H. Putnam // Journal of Philosophy. — 1973. — 70(19). — P. 699–711.

9. Williamson, T. Knowledge and Its Limits / T. Williamson. — Oxford UP, 2000.

10. Витгенштейн, Л. О достоверности / Л. Витгенштейн // Вопросы философии. — 1991. — № 2. — С. 67–120. (См. также: Coliva, A. “I Know”, “I know”, “I know”. Hinge epistemology, invariantism and scepticism / A. Coliva // Skeptical invariantism reconsidered / eds.: C. Kyriacou, K. Wallbridge. — Routledge, 2021. — P. 213–234; Coliva, A. In Quest of a Wittgensteinian hinge epistemology / A. Coliva // Wittgensteinian: Looking at the World From the Viewpoint of Wittgenstein’s Philosophy / eds.: S. Wuppuluri, N. da Costa. — Springer Verlag, 2020. — P. 107–121; Coliva, A. Skepticism Unhinged / A. Coliva // Belgrade Philosophical Annual. — 2020. — 33. — P. 7–23.)

11. Прись, И. Е. Контекстуальный реализм. Интервью с Жосленом Бенуа / И. Е. Прись // Сибирский философский журнал. — 2021. — Т. 19. — № 1. — C. 63–117; Austin, J. L. Truth // Aristotelian Society Supp. — 1950. — 24 (1). — P. 111–129.

12. Greco, J. Agent reliabilism / J. Greco // Noûs. — 1999. — 33 (s13). — Р. 273–296.

13. Bonjour, L. Toward a Defense of Empirical Foundationalism // Resurrecting OldFashioned Foundationalism / ed.: M. R. DePaul. — Lanham, MD: Rowman & Littlefie, 2001. — P. 21–38.

14. Carter, A. This is Epistemology: An Introduction / A. Carter. J. Littlejohn. — WileyBlackwell, 2021.

15. Bonjour, L. The Structure of Empirical Knowledge / L. Bonjour. — Cambridge, Mass.: Harvard UP, 1985.

16. Lehrer, K. Exemplars of Truth / K. Lehrer. — Oxford: Oxford UP, 2019.

17. Lehrer, K. Knowledge / K. Lehrer. — Oxford: Clarendon Press, 1974.

18. Williamson, T. Knowledge First / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri. — Blackwell, 2013. — P. 1–10.

19. Benoist, J. Logique du phénomène / J. Benoist. — Paris, Hermann, 2016.

20. Williamson, T. Knowledge Still First / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri. — Blackwell, 2013. — P. 22–25.

21. Carter, J. A. Knowledge-How and Cognitive Achievement / A. Carter, D. Pritchard // Philosophy and Phenomenological Research. — 2015. — 91 (1). — P. 181–199; Carter, J.A. Knowledge-how and epistemic value / J. A. Carter, D. Pritchard // Australasian Journal of Philosophy. — 2015. — 93(4). — P. 799–816.

22. Engel, P. A plea for epistemic monism / P. Engel // Epistemic pluralism / eds.: A. Coliva, N. Jang Lee Linding Pedersen. — Palgrave Innovations in Philosophy. — Palgrave Macmillan, 2017. — P. 93–125.

23. Williamson, T. The Philosophy of Philosophy / T. Williamson. — Oxford: Blackwell, 2007.

24. Williamson, T. Knowledge First Epistemology / T. Williamson // Routledge Companion to Epistemology / eds.: S. Bernecker, D. Pritchard. — Routledge, 2011. — P. 208–218.

25. Carter, A. Introduction: ‘Knowledge, First: An Introduction’ / A. Carter. E. Gordon, B. Jarvis // Knowledge first: Approaches in Epistemology and Philosophy of Mind / ed.: J. Adam Carter, Emma C. Gordon & Benjamin W. Jarvis. — Oxford, 2017. — P.

26. Прись, И. Е. Контекстуальность онтологии и современная физика / И. Е. Прись. — Санкт-Петербург: Алетейа, 2020. — 346 с.

27. Williamson, T. Reply to Elizabeth Fricker // Williamson on Knowledge / eds.: P. Greenough, D. Pritchard. — Oxford UP, 2009. — P. 300–301.

28. Витгенштейн, Л. Философские исследования / Л. Витгенштейн — Москва: Аст, 2019.

29. Benoist, J. Eléments de philosophie réaliste / J. Benoist. — Paris: Vrin, 2011; Benoist, J. The World as a Picture and as Reality / J. Benoist // New Realism in the World Picture Age / ed.: A. Rojas. — Madrid: Apeiron Ediciones. — 2020, — P. 171–187.

30. Williamson, T. Acting on knowledge / T. Williamson // Knowledge First / eds.: J. A. Carter, E. Gordon, B. Jarvis. — Oxford: Oxford University Press, 2017. — P. 163–181. (См. также: Humberstone, L. Wanting as believing / L. Humbestone // Canadian Journal of Philosophy. — 1987. — 17. — P. 49–62; Gibbons, J. Knowledge in Action / J. Gibbons // Philosophy and Phenomenological Research. — 2001. — 62. — P. 579–600.)

31. Pris, F.-I. Le fossé explicatif dans la philosophie de l’esprit, du point de vue de la deuxième philosophie de Wittgenstein vue comme un naturalisme normatif / F.-I. Pris. — Diffusion ANRT, 2008.

32. Прись, И. Е. Природа и сознание / И. Е. Прись // Вестник Челябинского государственного университета. — 2018. — 419. — № 9. — P. 18–23.

33. Benoist, J. Wittgenstein philosophe de l’esprit / J. Benoist // Lectures de Wittgenstein / dir.: C. Chauviré, S. Plaud. — Ellipses 2012. — P. 67–78.

34. Benoist, J. L’adresse du réel / J. Benoist. — Paris: Vrin, 2017. (См. также: Benoist, J. Toward a contextual realism / J. Benoist. — Harvard UP, 2021).

35. Benoist, J. The internal and the external in knowledge // Rethinking epistemology. Vol. 1 / G. Abel, J. Conant. — De Gruyter, 2012. — Р. 273–283. (См. также: Benoist, J. Internalism and externalism in knowledge / J. Benoist // Toward a Contextual Realism / J. Benoist. — Harvard UP, 2021. — ch. 2.); Benoist, J. The World as a Picture and as Reality / J. Benoist // New Realism in the World Picture Age / ed.: A. Rojas. — Madrid: Apeiron Ediciones. — 2020, — P. 171–187.

36. Прись, И. Е. Контекстуальный реализм. Интервью с Ж. Бенуа / И. Е. Прись // Сибирский философский журнал. — 2021. — Т. 19. — № 1. — С. 63–117.

37. Lewis, C. I. Mind and the world-order: Outline of a theory of knowledge / C. I. Lewis. — New York: Dover, 1929.

38. Аристотель. Метафизика / Аристотель. — М.: Эксмо, 2006. — 608 с.

39. Dougherty, T. Experience first epistemology / T. Dougherty, P. Ryseiw // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri. — Blackwell, 2013. — P. 2.

40. Pritchard, D. Shadowlands / D. Pritchard // The New Evil Demon: New Essays on Knowledge, Justification and Rationality / ed.: J. Dutant. — Oxford UP, forthcoming. (См. также: Pritchard, D. Wittgensteinian epistemology, epistemic vertigo, and pyrrhonian skepticism / D. Pritchard // Epistemology After Sextus Empiricus / eds.: K. M. Vogt, J. Vlasits. — Oxford UP, 2020. — Ch. 8; Williamson, T. Justifications, excuses, and skeptical scenarios // The New Evil Demon / eds.: J. Dutant, F. Dorsch. — Oxford: Oxford University Press. — Forthcoming.)

41. Williamson, T. Very improbable knowing / T. Williamson // Erkenntnis. — 2014. — 79. — 5. — P. 971–999.

42. Williamson on Knowledge / eds.: P. Greenough, D. Pritchard. — Oxford: Oxford University Press, 2009.

43. Benoist, J. Our Life with Truth / J. Benoist // Language, Form(s) of Life, and Logic: Investigations after Wittgenstein / dir.: C. Martin. — Berlin/Boston: De Gruyter, 2018. — P. 155–172.

44. Humberstone, L. Wanting as believing / L. Humbestone // Canadian Journal of Philosophy. — 1987. — 17. — P. 49–62.

45. Kornblith, Н. Knowledge and its place in nature / H. Kornblith. — Oxford UP, 2002.

46. Nagel, J. Knowledge as a mental state / J. Nagel // Oxford Studies in Epistemology. — 2013. — 4. — P. 275–310.

47. Mion, G. Hinge Contextualism / G. Mion // Philosophical Investigations. — 2021. — Forthcoming.

48. Williamson, T. Contextualism, subject-sensitive invariantism and knowledge of knowledge / T. Williamson // Philosophical Quarterly. — 2005. — 55 (219). — P. 213–235.

49. Davidson, D. Inquiries into Truth and Interpretation / D. Davidson. — Oxford: Clarendon Press, 1984. (См. также: Davidson, D. On the very idea of a conceptual scheme / D. Davidson // Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association. — 1974. — 47. — P. 5–20; Davidson, D. Radical interpretation / D. Davidson // Dialectica. — 1973. — 27. — P. 314–328.)

50. Прись, И. Е. Витгенштейн о знании, достоверности и «осевых предложениях / И. Е. Прись. — Lambert, 2017.

51. Ritter, B. Kant and Post-Tractarian Wittgenstein: Transcendentalism, Idealism, Illusion. / B. Rotter. — Palgrave Macmillan, 2020.

52. Marconi, D. Wittgenstein and Williamson on conceptual analysis [Electronic resource] / D. Marconi. — Mode of access: https://www.academia.edu/1882934/ Wittgenstein_and_Williamson_on_Conceptual_Analysis. — Date of access: 31.07.2021.

53. Carter, A. Know How and Expertise [Electronic resource] / A. Carter. — Mode of access: https://www.academia.edu/41185190/Know_How_and_Expertise. — Date of access: 03.08.21.

54. Pritchard, D. The Value of Knowledge / D. Pritchard, J. Turri // Stanford En cyclopaedia of Philosophy / ed.: E. Zalta. — 2014. — Mode of access: http://plato.stanford. edu/entries/knowledge-value/. — Date of access: 25.07.21.

Глава 3

Знание как истинное обоснованное мнение и случаи Гетье

В этой главе, основываясь на ЭСЗ Уильямсона и философии позднего Витгенштейна, мы утверждаем, что знание есть «успешное» мнение, то есть истинное обоснованное мнение при условии, что эпистемический «провал» между обоснованием (мнением) и фактом (знанием) закрыт «прагматически» в смысле витгенштейновской проблемы следования правилу. Фундаментальным эпистемическим правилом (нормой) для мнения является знание. Эпистемический провал возникает тогда и только тогда, когда эта норма не удовлетворяется. Так называемые случаи Гетье имеют прежде всего концептуальный статус. Они указывают на то, что стандартное определение знания как истинного обоснованного мнения что-то упускает из виду. Мы сближаем нашу экстерналистскую точку зрения с интерналистской точкой зрения С. Хетерингтона, согласно которой знание есть истинное обоснованное мнение, при условии, что осознаётся всякое в эпистемическом смысле специфическое обстоятельство, то есть обстоятельство, которое будучи неосознанным, исключает знание.

Введение

Согласно стандартному определению знания, знание — истинное обоснованное мнение. Однако, согласно Гетье, в некоторых специфических случаях истинное обоснованное мнение может не быть знанием [1] (cм. также [2–11]). Как мы показали в Части 1, причина в том, что стандартное понятие обоснованности не гарантирует истинность обоснованного мнения и знание. Обоснованное мнение может быть ложным или истинным, но не знанием, а, так сказать, дефектным «знанием», то есть отклонением от знания.

Существуют квазистандартные или улучшенные стандартные определения знания. Здесь мы лишь перечислим некоторые из них (подробнее см. Раздел 1.4. Главы 1 Части 1 См. также, например, [2; 6; 12–18]). Для Б. Болла знание — нормальное мнение. При этом определение знания как истинного обоснованного мнения сохраняется, а понятие обоснования таково, что обоснованное мнение с необходимостью истинно [12]. Согласно Дж. Турри, знание — истинное мнение, в котором проявляет себя интеллектуальная способность субъекта, являющаяся источником эпистемического обоснования его мнения. Для него стандартное определение знания является почти правильным [13]. В. Селларс полагает, что определение знания как истинного обоснованного мнения «в основном правильное», а знание располагается в логическом пространстве рациональных оснований [14, § 36]. Р. Фоли, напротив, не считает, что наличие знания требует наличия рациональности/обоснования. Согласно ему, истинное мнение субъекта S, что р, является знанием, что р, если и только если субъект S не упускает из виду никакую «адекватную» информацию, «важную» истину [15]. М. Ханнон считает, что определение Фоли является круговым [16]. Круговое информативное определение знания предлагает С. Хетерингтон. Для него знание есть обоснованное истинное мнение, при условии, что обоснование включает в себя осознание любого такого обстоятельства, без осознания которого, знание отсутствует [17, р. 219].

В разделе 1 мы предлагаем наше определение знания как «успешного» мнения, то есть истинного обоснованного мнения, при условии, что эпистемический «провал» между обоснованием (мнением) и фактом (знанием) закрыт «прагматически» в смысле витгенштейновской проблемы следования правилу. В разделе 2 мы излагаем подход С. Хетерингтона и сравниваем его с нашим подходом ([17; 19; 20]. См. также [18–27]). Два подхода имеют сходства. Кроме того, мы указываем, что нашу точку зрения на знание подкрепляет и подход Болла [12].

1. Знание как успешное мнение

Мы предлагаем следующее определение знания: Знание — истинное имплицитно или эксплицитно обоснованное мнение, при условии, что эпистемический «провал» между обоснованием (мнением) и фактом (истиной, знанием) закрыт прагматически. Эквивалентным образом можно сказать, что знание есть успешное мнение, то есть такое мнение, что провал между ним и соответствующим фактом (истиной, знанием) закрыт. Исследование возможного «провала» предполагает исследование очевидности и обоснования для мнения. Как следствие, второе определение преобразуется в первое.

Поясним наше определение знания, а также сделаем несколько терминологических замечаний. (1) Мы говорим о «провале» между обоснованием или мнением, с одной стороны, и фактом, истиной или знанием, с другой стороны. (2) Термин «провал» отсылает к проблеме «объяснительного провала» в философии сознания. Мы считает, что для решения своих проблем эпистемология нуждается в философии сознания: знание в конечном итоге является «феноменологическим» в широком смысле; оно и применяемые для его выражения концепты не отделимы от соответствующего опыта. С другой стороны, в философии сознания сама проблема «объяснительного провала», или, как ещё говорят, «трудная проблема», частично является проблемой эпистемологической — проблемой описания, объяснения или познания феноменальных состояний сознания. Мэри, которая провела всю свою жизнь в чёрно-белой лаборатории и теоретически изучила всё, что касается цвета и цветового опыта, не будет знать, как выглядит красная роза или как испытывается феноменальный опыт красного. Для этого у него не будет соответствующих перцептивных и феноменальных концептов. Её теоретические концепты слишком бедны. (3) Мы также считаем, что для решения своих проблем эпистемология нуждается в философии языка. Мы говорим о «прагматическом» закрытии провала. Прагматическое закрытие провала не есть некий субстанциальный акт, а отсылает к проблеме следования правилу и означает, что, на самом деле, нет никакой проблемы провала (в случае корректного следования правилу провал закрыт изначально), а также нет (общего или в конечном итоге) (мета)правила для следования правилу (следовательно, нет (общего или в конечном итоге) (мета)правила, позволяющего установить нарушение следования правилу). Другими словами, мы принимаем тезис Уильямсона о первичности и неанализируемости концепта знания: сначала знание! [28–31]. Философия языка необходима также потому, что знание выражается или может быть выражено в виде суждения или утверждения. Мы определяем суждение как применение концептов, а утверждение как обоснованное суждение. (4) Ранее мы показали, что проблема объяснительного провала в философии сознания может быть понята в терминах проблемы следования правилу, то есть может быть терапевтически «растворена» [32]. Аналогичным образом, как мы считаем, может быть понята проблема знания — проблема эпистемического провала в эпистемологии. Реальность и знание (мысль, концепты) относятся к разным категориям: знание (мысль, концепты) идеально. Знание может быть выражено в виде суждения или утверждения, употребление которого неотделимо от соответствующего опыта, укоренено в реальности (это особенно очевидно в случае устоявшегося знания и соответствующих устоявшихся суждений и утверждений). Это результат естественного развития языка и его практического употребления. Таким образом, в конечном итоге «проблема провала» оказывается псевдопроблемой. Аналогичным образом, Ж. Бенуа критикует эпистемологическую «проблему доступа» сознания к реальности как псевдопроблему. На самом деле, мы уже в контакте с реальностью, сами являемся её частью [33]. (5) Знание предполагает «контакт» с реальностью, «укоренённость» в ней. Поэтому концепция реальности и идея укоренённости концептов в реальности должны играть существенную роль в эпистемологии. Не нормированную (не концептуализированную) реальность — непосредственный чувственный опыт — мы называем ощущаемым/чувственным (фр. le sensible). В частности, не нормированный (не концептуализированный) визуальный опыт есть визуальное ощущаемое, сама реальность. (6) Мы употребляем термины «обоснование» и «очевидность» как взаимозаменяемые. Строго говоря, обоснование супервентно над очевидностью. Но с точки зрения евиденциализма мнение обосновано тогда и только тогда, когда оно подкрепляется адекватной очевидностью [34, p. 49]. Тогда определение знания как истинного мнения с обоснованием оказывается эквивалентным определению знания как истинного мнения с адекватной очевидностью. Последнее определение знания употребляет, например, Р. М. Чизольм [35]) Мы принимаем тезис Уильямсона, что очевидность (в данном контексте) есть всё имеющееся (в данном контексте) знание. Рассматриваемый «провал» есть, таким образом, провал в очевидности. (7) Мы принимаем определение знания Уильямсона как наиболее общего фактивного ментального состояния и интерпретируем его в терминах нашего определения знания как успешного мнения. Условие фактивности соответствует «условию» закрытия эпистемического провала [28].

Наше определение знания является нередуктивным (круговым) определением знания, поскольку условие «закрытия эпистемического провала» означает наличие знания, апеллирует к концепту знания. Круговое определение, однако, не является порочным, а является информативным. Оно указывает, каким образом «провал» между знанием и незнанием может быть уменьшен и, в принципе, сведён к минимуму, а также, как сказано выше, отсылает к проблемам следования правилу и объяснительного провала.

Концепт знания первичен, не анализируем в терминах более фундаментальных концептов. Другие эпистемические концепты анализируются в терминах знания. Првичность концепта знания также означает, что первично различие между знанием и незнанием, идентификация знания или незнания. В то же время мы можем ошибаться в идентификации случаев знания и незнания, то есть в применении концепта знания. Внимательный анализ этих случаев позволяет минимизировать возможную ошибку. Это анализ очевидности.

Согласно принятой здесь евиденциалистской позиции, истинное мнение, если оно подкреплено очевидностью, есть обоснованное истинное мнение. Обоснование может быть более или менее полным (очевидность — более или менее адекватной). Неполнота обоснования означает наличие эпистемического провала между ним и фактом. Чем полнее обоснование (очевидность), тем меньше соответствующий провал и тем легче приобрести (в случае его первоначального отсутствия) или «идентифицировать» (в случае его наличия) соответствующее знание. При этом употребление концепта знания не может быть исключено (определение круговое), но при возрастающей роли обоснования/очевидности, риск отклониться от знания или допустить ошибку в его идентификации уменьшается и, в принципе, может быть сведён к минимуму.

Вышесказанное предполагает, что концепт знания может быть применён как в «акте» приобретения знания, так и в акте его идентификации (идентификации инстанциаций знания) как знания. В том случае, если субъект просто приобретает или уже имеет знание, мы говорим об инстинктивном знании. В том случае, если он идентифицирует своё знание как знание, то есть рассматривает своё знание как эксплицитно обоснованное истинное мнение, являющееся знанием (провал закрыт), мы говорим о рефлексивном знании. Уильямсон, например, не делает различия между инстинктивным знанием и рефлексивным знанием. Но он отвергает КК-принцип. Можно знать и не знать, что знаешь. В этом случае мы говорим об инстинктивном знании. В инстинктивном знании обоснование имплицитно. Полное обоснование, в случае если провал закрыт, совпадает со знанием.

Мы принимаем тезис Уильямсона, что знание есть конститутивная норма для мнения и утверждения. Тривиальным образом, знание есть норма для знания. Знание имеет место тогда и только тогда, когда концепт знания применяется корректно. Задание концепта эквивалентно заданию его устоявшихся применений, между которыми имеется семейное сходство. В частности, это относится к концепту знания. Поэтому очевидность как всё имеющееся знание есть норма/правило для нового знания. Мы также говорим о ней как об укоренённом в реальности витгенштейновском правиле. Успешное (корректное) его применение даёт новое знание. При этом очевидность, то есть всё имеющееся знание, расширяется.

Витгенштейновское правило применяется корректно тогда и только тогда, когда его применение имеет обоснование пост фактум. Теоретическое обоснование никогда не является полным. В конечном итоге «провал» между ним и знанием закрывается «прагматически». Отсутствие принципиальной возможности обоснования пост фактум истинности истинного мнения означает отсутствие знания. Это можно трактовать как отсутствие достаточной очевидности. Prima facie случаи Гетье суть специфические случаи отсутствия обоснования пост фактум. Они относятся к ситуациям, которые внешне схожи с теми, в которых, как правило, знание присутствует. Парадигматическое «знание» (в отличие от знания логического) может оказаться ложным (в этом смысле мы фаллибилисты), то есть незнанием, и, следовательно, непарадигматическим. Соответственно, парадигматическое «знание» может оказаться незнанием, даже если оно истинно, если оно истинно случайно, и, следовательно, непарадигматическим, а специфическим случаем. Условие аутентичности (удовлетворение норме знания) в этих случаях будет нарушено.

2. Сравнение с позицией С. Хетерингтона

Согласно С. Хетерингтону: «Знание всегда лишь обоснованное истинное мнение. И обоснование включает в себя осознание любого такого обстоятельства (даже если оно единственное), без осознания которого, знание отсутствует» [17, р. 219]. Упомянутое обстоятельство и есть «обстоятельство Гетье». Будучи осознанным, оно перестаёт им быть.

Это «компатибилистский подход», в рамках которого существование «гетьеризованных мнений» не противоречит пониманию знания в терминах истины, мнения и обоснования. Более того, Хетерингтон также утверждает, что иногда «случаи Гетье» могут быть интерпретированы как случаи знания, а не незнания [2, ch. 3; 17; 19–20; 22, ch. 3]. «Гетьеризованное мнение» — это истинное хорошо (но не в совершенстве) обоснованное мнение, которое не есть знание вследствие некоторых специфических обстоятельств — «обстоятельств Гетье». Хетерингтон называет своё определение знания нередуктивным, интерналистским и «файллибилистским» (от слова «failable»). (Термин «файллибилим» (faillibilism) — неологизм.) Определение нередуктивно, поскольку оно предполагает употребление концепта «знание». Тем не менее, определение информативно, так как оно апеллирует к мнению, обоснованию, истинности, а также «осознанию любого такого обстоятельства (…), без осознания которого, знание отсутствует».

Важно отметить, что требуется принять во внимание не все обстоятельства данной эпистемической ситуации относительно предложения р, а лишь те, которые в случае их игнорирования, оказываются обстоятельствами Гетье, то есть «гетьеризуют» мнение. Принятие во внимание всех обстоятельств достаточно, но не необходимо для наличия знания, что р. «Осознание» тех или иных конкретных («специфических») обстоятельств может быть необходимым и достаточным для наличия знания. Поэтому Хетерингтон рассматривает своё определение как интерналистское. Он пишет: «Решение предусматривает, что знание есть истинное и обоснованное мнение. К тому же оно предлагает рассматривать обоснование как включающее в себя некоторую черту, которая сама частично характеризуется в терминах знания. Эта концепция полностью интерналистская, потому что моё описание этой черты полностью интерналистское» [17, р. 215].

Как известно, Гетье рассматривает мнения, которые имеют хорошее, хотя и не совершенное, обоснование [1]. То есть понятие обоснования таково, что обоснованное мнение может оказаться ложным. Это значит, что гетьеризм предполагает фаллибилизм: знание не является абсолютно достоверным. «Файллибилизм» (faillibilism — термин Хетерингтона (см., например, [17; 20; 27]) обобщает фаллибилизм: знание файллибилистское, если и только если существуют эпистемически доступные возможные миры, в которых знание отсутствует (в частности, в случае фаллибилистского знания существуют миры, в которых мнение ложно). В частности, могут существовать миры, в которых знание отсутствует, потому что некоторое конститутивное условие для знания в них не удовлетворяется. И это так, несмотря на истинность соответствующих мнений в этих мирах и почти полную схожесть их с актуальным миром, в котором имеет место знание. В отличие от фаллибилизма, файллибилизм объясняет возможность незнания даже в том случае, если мнение истинно во всех возможных мирах. Фаллибилизм, согласно Хетерингтону, не может объяснить, почему гетьеризованное мнение, будучи всегда истинным, не является знанием.

Определение Хетерингтона имеет сходства с нашим определением знания, согласно которому знание — обоснованное истинное мнение при условии, что, эпистемический «провал» между обоснованием (очевидностью) и фактом/истиной закрыт. Так же, как и определение Хетеренгтона, наше определение является нередуктивным. Упомянутый «провал» закрыт тогда и только тогда, когда есть знание. Тем не менее, оно информативно, то есть позволяет анализировать конкретные случаи знания и незнания. «Осознание любого такого обстоятельства (…), без осознания которого, знание отсутствует», очевидно, соответствует нашему условию «прагматического закрытия провала». Наличие «провала», то есть некорректное применение правила для знания, или отсутствие обоснования post factum для этого применения, означает непринятие во внимание («неосознание») некоторых важных для наличия знания обстоятельств. В случае если мнение истинно и достаточно хорошо эпистемически обосновано, это означает непринятие во внимание («неосознание») «специфических обстоятельств» (или специфического обстоятельства), то есть обстоятельств Гетье. В отличие от Хетерингтона, мы не считаем, однако, наше определение знания интерналистским. Хотя осознание того или иного обстоятельства может быть необходимым и достаточным для наличия знания, в конечном итоге «провал» между обоснованием и знанием закрывается «слепо». Проблема следования правилу не решается чисто интерналистским или чисто экстерналистским образом, а «растворяется».

Хотя Хетерингтон называет обстоятельства Гетье «специфическими обстоятельствами», он в то же время выражает сомнение в том, что различие ними и другими обстоятельствами может быть полностью и независимо описано [17, p. 215]. Мы согласны с ним, поскольку полагаем, что так называемые случаи Гетье имеют прежде всего концептуальный статус. Они указывают на то, что стандартное определение знания как истинного обоснованного мнения что-то упускает из виду. На наш взгляд знание имеет контекстуально-нормативное измерение. В рамках подхода Хетерингтона это проявляется в том, что не все факты имеют одинаковое эпистемическое значение, внимание обращается не на все обстоятельства, а лишь на те, на которые следует обратить внимание. Предположим, например, что субъекты «А» и «В» информированы о 90 процентах всех обстоятельств своих эпистемических ситуаций. Обе ситуации содержат обстоятельства Гетье С_А и С_В. Отличие между субъектами в том, что А информирован об обстоятельстве С_А, тогда как В не информирован об обстоятельстве С_В. В результате А имеет знание, тогда как у В знание отсутствует. Мнение субъекта «В» оказывается гетьеризованным. Если бы А не знал о наличии С_А, его мнение тоже было бы гетьеризовано (обстоятельство С_А было бы обстоятельством Гетье). (Это пример Хетерингтона [17, p. 207].) Таким образом, некоторая незначительная по объёму дополнительная информация может оказаться значительной в эпистемическом смысле и даже (необходимой и) достаточной для закрытия «провала» между знанием и незнанием. Если субъект знает, что некоторое обстоятельство есть обстоятельство Гетье, оно автоматически перестаёт им быть.

Так же, как и Уильямсон, мы считаем, что нормой для мнения является знание, и, следуя Бриану Боллу, интерпретируем это положение следующим образом: Вы должны (ought) верить, что р, тогда и только тогда, когда Вы знаете, что р [12; 28]. В частности, если мнение, что р, ложно, Вы не должны верить, что р. Поэтому знание для нас есть успешное мнение, то есть мнение, удовлетворяющее своей фундаментальной эпистемической норме. Знание имеет место тогда и только тогда, когда правилу/норме «знание» следуют корректно, когда «провал» между знанием и соответствующим мнением закрыт. Концепт знания первичен. Наличие или отсутствие знания в конкретных ситуациях первично и не может быть объяснено, исходя из более фундаментальных условий. (См. также раздел 1 выше.)

Норма «знание» для мнения применяется в том или ином контексте в рамках витгенштейновской «языковой игры», или явления. С другой стороны — и это другая сторона той же самой медали — знание, соответствующие мнение, обоснование и норма/правило знания укоренены в реальности, в соответствующем факте, что делает обоснование полным. Наша интерпретация знания и случаев Гетье обращается к критике стандартной феноменологии, предложенной Ж. Бенуа [36]. Согласно Бенуа, явление (фр. phénomène) нормативно. Принятие во внимание нормативности явления означает в то же самое время принятие во внимание его (и его нормы) укоренённости в реальности, опыте. Явление (феномен) не «Данное» в некотором субстанциальном смысле. Оно есть истинное или ложное применение некоторой нормы. Отметим, что в то же время мы отвергаем радикальный контекстуализм. Норма для знания не может варьироваться произвольным образом. Между всеми инстанциациями знания должно быть семейное сходство. В противном случае следует говорить о разных концептах знания.

«Гетьеризованность» не «дана». Необходимые и достаточные условия для случаев Гетье не существуют. Гетьеризованные мнения суть случаи некорректного применения концепта знания, нормы для мнения. Это случаи нарушения нормативно-причинной связи между мнением (обоснованием) и фактом. В таких случаях отсутствует обоснование истинности мнения (веридического экспланандума) post factum. Поэтому обоснование истинного мнения нельзя считать полным. (См. также раздел 1 и Главу 1 Части 4.) Мы разделяем точку зрения Хетерингтона, что в конечном итоге функция случаев Гетье лишь в том, чтобы напоминать нам о нередуктивности определения знания [17, p. 223]. И это согласуется с файллибилистской точкой зрения, что знание не может быть гарантировано, даже при всё возрастающем осознании эпистемических обстоятельств. Хорошо-но-не-в-совершенствеобоснованное истинное мнение может не быть знанием. «Осознание» важного обстоятельства, о котором говорит Хетерингтон в своём определении знания, не характеризуется в субстанциальных терминах. Оно не добавляет никакой эпистемической «материи» к концепции знания как обоснованного истинного мнения. В свою очередь мы говорим о том, что закрытие провала есть результат следования правилу, а не субстанциальный акт. На самом деле, нет никакой проблемы провала (в случае корректного следования правилу провал закрыт изначально), а также нет (общего или в конечном итоге) (мета)правила для следования правилу (следовательно, нет (общего или в конечном итоге) (мета)правила, позволяющего установить нарушение следования правилу).

Если обстоятельства Гетье не могут быть определены, так сказать «субстанциализированы», во всяком случае полностью, они как бы остаются недоопределёнными. Именно поэтому, как нам кажется, по крайней мере в некоторых случаях, они могут быть интерпретированы либо как собственно обстоятельства Гетье, при которых знание отсутствует, либо как случаи наличия знания [17; 20].

Согласно Хетерингтону, не только редуктивный анализ знания невозможен, но невозможно и его редуктивное объяснение или теоретическое понимание. Даже если предположить, что гетьеризованные мнения не есть знание, теоретическое объяснение того, что данное гетьеризованное мнение не есть знание в силу того, что оно гетьеризовано, невозможно. «Гетьеризм», утверждающий, что с необходимостью мнение не есть знание, благодаря свойству своей гетьеризованности, наличие которого и позволяет объяснить отсутствие знания, ложен, по крайней мере, на метаэпистемологическом уровне [17, р. 43–46]. В наших терминах, невозможно определить или объяснить закрытие «провала» между мнением и знанием чисто теоретически, выявить сущность знания или сущность гетьеризованности в смысле их редуктивных определений. Всякое объяснение того или иного закрытия провала является обоснованием пост фактум (если оно имеет место), неполно, и бесконечно варьируемо. В конечном итоге оно укоренено в факте. Именно эта укоренённость не может быть объяснена или описана теоретически. Это значит, что в каждом конкретном случае Гетье объяснение отсутствия знания, как обязанное гетьеризованности, может быть лишь частичным. То же самое объяснение в другой ситуации может оказаться непригодным. Следовательно, оно не может рассматриваться как подлинное и полное теоретическое объяснение.

Заметим, что речь идёт не только об отсутствии общего теоретического определения знания или общего теоретического объяснения его отсутствия в случаях Гетье, но и о том, что отсутствие знания в каждой конкретной ситуации Гетье, строго говоря, также не может быть объяснено теоретически. На самом деле, если объяснение непригодно в общем случае, оно не может рассматриваться как исчерпывающее и в частном случае. Поскольку, вообще говоря, нет (мета)правила для следования правилу. Это значит, что не следует заменять общее определение знания более конкретным его определением, полученным, исходя из анализа конкретных случаев знания и незнания. Такое более конкретное определение знания будет иметь ограниченную область применимости. Хетерингтон в свою очередь считает, что мы не нуждаемся в конкретной теоретической характеризации каждой инстанциации знания. Он пишет: «Моё предложение предполагает, что мы не нуждаемся в какой-либо дальнейшей теоретической характеризации того, что происходит, в каждой инстанциации знания. На общем теоретическом уровне мы должны лишь сказать, что знание присутствует частично потому, что обоснование в его рамках включает в себя осознание всего того, без осознания чего знание бы отсутствовало» [17, р. 220]. В наших терминах, тавтология «знание присутствует потому, что присутствует знание» информативна, поскольку «присутствует знание» относится к уменьшенному, благодаря наличию обоснования, «провалу».

Наше определение и определение Хетеренгтона минимальны и поэтому универсальны. Более конкретные определения знания, например, определение знания как истинного мнения, удовлетворяющего условию безопасности и/или условию подходящего применения когнитивных способностей, имеют ограниченную область применимости и всё равно в конечном итоге будут нуждаются в выполнении условия «закрытия провала» («осознания» соответствующего обстоятельства). Мы разделяем точку зрения Хетерингтона, что в основе эпистемологических интуиций о безопасности мнения и компетентного применения эпистемических способностей лежит более фундаментальная «интуиция нормальности» (normality intuition). Хетерингтон, в частности, цитирует Г. Брэдфорда (Gwen Bradford), утверждающего, что знание возникает «нормально», есть «нормальная составляющая нормально функционирующего мира» (поэтому оно не есть «достижение», как полагает эпистемология способностей) [17, р. 94]. В случаях Гетье, согласно Хетерингтону, мнение, обоснование и истина комбинируются «ненормальным», странным образом. Поэтому в таких случаях знание отсутствует.

В этой связи упомянем, что для Б. Болла знание есть (дохастически) нормальное мнение — мнение, сформированное нормально функционирующим в смысле теории Р. Милликан когнитивным механизмом, то есть механизмом, функционирующим так, как он функционирует в тех случаях, для которых он был выработан в результате естественного отбора [12; 37]. В свою очередь мы предположили, что «собственные функции» Милликан играют роль витгенштейновских правил, в соответствии с которыми механизм функционирует «нормально» [32]. Для Болла мнение нормально тогда и только тогда, когда оно удовлетворяет норме знания: ты должен (ought) верить, что р, тогда и только тогда, когда ты знаешь, что р. Это эквивалентно эпистемической допустимости мнения, то есть его эпистемической обоснованности в смысле наличия «права быть уверенным» (the right to be sure [38]) в истинности мнения, верить правильно, допустимым образом (в случаях Гетье мнение субъекта не является допустимым). Определение знания как истинного обоснованного мнения у Болла сохраняется. При этом понятие обоснования таково, что обоснованное мнение с необходимостью истинно. Очевидно, что позиция Болла подкрепляет нашу точку зрения на знание.

Заключение

Наша точка зрения на знание, основывающаяся на эпистемологии Уильямсона и второй философии Витгенштейна, состоит в том, что знание есть «успешное» мнение, то есть истинное обоснованное мнение, при условии, что эпистемический «провал» между обоснованием (мнением) и фактом (знанием) закрыт «прагматически» в смысле витгенштейновской проблемы следования правилу. Фундаментальным эпистемическим правилом (нормой) для мнения является знание. Эпистемический провал возникает тогда и только тогда, когда эта норма не удовлетворяется. Мы полагаем, что так называемые случаи Гетье имеют прежде всего концептуальный статус. Они указывают на то, что стандартное определение знания как истинного обоснованного мнения что-то упускает из виду. Мы сблизили нашу точку зрения с точкой зрения Хетерингтона, согласно которой знание есть истинное обоснованное мнение, при условии, что осознаётся всякое в эпистемическом смысле специфическое обстоятельство, то есть обстоятельство, неосознание которого исключает знание. Наша точка зрения на знание подкрепляется и подходом Болла.

Список использованных источников

1. Gettier, E. Is Justified True Belief Knowledge? / E. Gettier // Analysis. — 1963. — Vol. 23 (6). — P. 121–123.

2. Ольховиков, Г. Знание как истинное обоснованное мнение. Как обезвредить контр-примеры / Г. Ольховиков // Логос. — 2009. — 2 (70). — P. 44–53.

3. Фролов, К. Г. О нюансах перевода и цитирования в контексте проблемы Геттиера / К. Г. Фролов // Вопросы философии. 2013.

4. Куслий, П. Знание, проблема Геттиера и некоторые дискуссии в современной отечественной эпистемологии / П. Куслий // Вестник ТГУ. Сер.: Философия. Социология. Политология. Томск. — 2011. № 2. — С. 34–54.

5. Ламберов, Л. Д. Как важно быть серьезным: о некоторых критиках Геттиера / Л. Д. Ламберов // Эпистемология & философия науки. — 2010. — № 4. — С. 84–90.

6. Ольховиков, Г. К. О реальных и мнимых недостатках определения знания как истинного и обоснованного мнения / Г. К. Ольховиков // Эпистемология & философия науки. — 2010. — № 4. — С. 91–100.

7. Антоновский А. Ю. Семантический контекстуализм и проблема нестандартного определения знания / А. Ю. Антоновский // Эпистемология и философия науки. — 2010. — Т. 26, номер 4. — С. 101–118.

8. Никифоров, А. Л. Анализ понятия знания: подходы и проблемы / А. Л. Никифоров // Эпистемология & философия науки. — 2009. — № 3. — С. 61–73.

9. Вострикова, Е. В. Является ли знание обоснованным высказыванием? / Е. В. Вострикова // Эпистемология & философия науки. — 2009. — № 3. — С. 85–88.

10. Le Morvan, P. Knowledge before Gettier / P. LeMorvan // British Journal for the History of Philosophy. — 2017. — Vol. 25. — №. 6. — P. 1216–1238.

11. Williamson, T. A Note on Gettier Cases in Epistemic Logic / T. Williamson // Philosophical Studies: An International Journal for Philosophy in the Analytic Tradition. — 2015. — 172(1). — P. 129–140.

12. Ball, B. Knowledge Is Normal Belief / B. Ball // Analysis. — 2013. — Vol. 73. №. 1. — P. 69–76.

13. Turri J. Is knowledge justified true belief / J. Turri // Synthese. — 2012. — Vol. 184. — P. 247–59.

14. Sellars, W. Empiricism and the Philosophy of Mind / W. Sellars // Minnesota Studies in the Philosophy of Science, vol. I / eds.: H. Feigl, M. Scriven. — Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1956. — P. 253–329.

15. Foley, R. When is True Belief Knowledge? / R. Foley. — Princeton University Press, 2012.

16. Hannon, M. Is Knowledge True Belief Plus Adequate Information? / M. Hannon // Erkenn.

17. Hetherington, S. Knowledge and the Gettier problem / S. Hetherington. — Cambridge UP, 2016.

18. Hetherington, S. Abnormality and Gettier Situations: An Explanatory Proposal / S. Hetherington // Ratio. — 2011. — Vol. 24. — P. 176–191.

19. Hetherington, S. Actually knowing / S. Hetherington // American Quarterly. — 1998. — Vol. 48. — P. 453–69.

20. Hetherington, S. Knowing failably / S. Hetherington // Journal of Philosophy. — 1999. — Vol. 96. — P. 565–87.

21. Hetherington, S. Gettieristic Scepticism / S. Hetherington // Australasian Journal of Philosophy. — 1996. — Vol. 74. — P. 83–97.

22. Hetherington, S. Good knowledge, bad knowledge: On two dogmas of epistemology / S. Hetherington. — Oxford: Clarendon Press, 2001.

23. Hetherington S. A Fallibilist and Wholly Internalist Solution to the Gettier Problem / S. Hetherington // Journal of Philosophical Research. — 2001. — Vol. 26. — P. 307–324.

24. Hetherington, S. Elusive epistemological justification / S. Hetherington // Synthese. — 2010. — Vol. 174. — P. 315–330.

25. Hetherington, S. How to know: a practicalist conception of knowledge / S. Hetherington. — Malden: MA, Wiley-Blackwell, 2011.

26. Hetherington S. The Gettier Illusion: Gettier-Partialism and Infallibilism / S. Hetherington // Synthese. — 2012. — Vol. 188. — P 217–230.

27. Hetherington, S. Understanding Fallible Warrant and Fallible Knowledge: Three Proposals / S. Hetherington // Pacific Philosophical Quarterly. — 2016. — Vol. 97. — P. 270–292.

28. Williamson, T. Knowledge and its limits. Oxford University Press / T. Williamson. — 2000.

29. Williamson, T. Knowledge First Epistemology / T. Williamson // Routledge Companion to Epistemology / eds.: S. Bernecker, D. Pritchard. — Routledge, 2011. — P. 208–218.

30. Williamson, T. Knowledge first / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri, E. Sosa, 2nd ed. — Oxford: Wiley-Blackwell, 2013. — P. 1–9.

31. Williamson, T. Knowledge still first / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri, E. Sosa, 2nd ed. — Oxford: Wiley-Blackwell, 2013. — P. 22–25.

32. Pris, F.-I. Le fossé explicatif dans la philosophie de l’esprit, du point de vue de la deuxième philosophie de Wittgenstein vue comme un naturalisme normatif / F.-I. Pris. — Diffusion ANRT, 2008.

33. Benoist, J. Le bruit du sensible / J. Benoist. — Paris: Cerf, 2013.

34. The Gettier problem / ed.: S. Hetherington. — Cambridge UP, 2018.)

35. Chisholm, R. M. Perceiving: A Philosophical Study /R. M. Chisholm. — Cornell University Press, 1957.

36. Benoist, J. Logique du phénomène / J. Benoist. — Paris, Hermann, 2016.

37. Millikan, R. G. Language: a Biological Model / R. G. Millikan. — Oxford: Clarendon Press, 2005.

38. Ayer, A. J. The Problem of Knowledge / A. J. Ayer. — London: Macmillan, 1956.

Глава 4

Знание как наиболее общее фактивное ментальное состояние

В этой главе мы рассматриваем аргументы М. Шрёдера, согласно которым перцептивное ментальное состояние «видеть, что», вообще говоря, не является знанием и, следовательно, знание не является наиболее общим фактивным ментальным состоянием (установкой) [1]. Этот вывод противоречит позиции Т. Уильямсона [2]. В частности, мы анализируем, каким образом Шрёдер применяет положения, что наличие знания с необходимостью влечёт наличие мнения, и что знание есть норма для мнения, которые он разделяет с Уильямсоном. Таким образом, мы обращаемся к ЭСЗ Уильямсона [2–4], но также к витгенштейновскому по духу терапевтическому методу анализа понятия перцептивного опыта, предложенного в работах Ж. Бенуа [5; 6; 7]. Мы показываем, что аргументы Шрёдера основаны на ложной предпосылке, что перцептивный опыт сам по себе может иметь репрезентационное содержание. «Видеть, что» не есть чистая перцепция, а концептуализированный перцептивный опыт, предполагающий знание. Мы, таким образом, отдаём предпочтение позиции Уильямсона.

Как известно, для Т. Уильямсона знание есть наиболее общее фактивное ментальное состояние (пропозициональная установка) [2]. Например, такое фактивное ментальное состояние как «видеть, что p» является знанием. Шрёдер приводит два аргумента, направленных против последнего и, следовательно, первого утверждений [1].

Аргумент 1 предполагает уильямсоновскую позицию, что всякое знание является мнением в следующем смысле: необходимо: если субъект знает, что p, то он верит (имеет мнение), что p.

Шрёдер утверждает, что можно видеть, что p, то есть находиться в фактивном ментальном (перцептивном) состоянии, и не иметь мнения (не верить), что p, а, следовательно, и не знать, что p.

В качестве очевидного он принимает положение, что перцепция может представлять гораздо больше вещей, чем мы формируем мнений о них. Это положение содержит фундаментальную предпосылку, что перцепция сама по себе имеет репрезентационное содержание.

На наш взгляд эта предпосылка ложна (см., например, детальный аргумент в [5], а также см. [6]). Здесь мы рассмотрим лишь, какую роль предпосылка Шрёдера (которую он не просто принимает, но которой он даёт некоторое обоснование) играет в его аргументах.

В одном из своих примеров Шрёдер предполагает, что субъект может видеть, что что-то имеет место, не формируя при этом мнения, что оно имеет место (хотя он находится в положении с лёгкостью его сформировать), и, следовательно, не зная, что оно имеет место, если он в это время думает о чём-то другом. Например, проходя мимо открытой двери и размышляя о философии Канта, субъект может видеть, что дверь открыта, не формируя мнения (не зная), что она открыта. Мнение, что дверь была открыта, он может сформировать позже, вспоминая о своём передвижении. При этом, согласно Шрёдеру, субъект скажет, что он видел, что дверь была открыта (хотя он не знал (не имел мнения), что она была открыта). С точки зрения Шрёдера это является тестом, что субъект действительно видел, что дверь открыта. (Хотя Шрёдер делает различие между «видеть» и «видеть, что», иногда он употребляет «видеть» в смысле «видеть, что» и утверждает, что из него не следует «знать (что)». Мы согласны лишь с тем, что из «видеть» не следует «знать». См. ниже.)

На наш взгляд, в описанной ситуации, субъект не видит, что дверь открыта, хотя он видит открытую дверь. Аналогичным образом — это пример Уильямсона — можно смотреть в направлении дождя и владеть соответствующими концептами, но не видеть, что идёт дождь именно потому, что не знаешь, что идёт дождь. В этом случае субъект видит ситуацию, в которой идёт дождь, но не видит, что идёт дождь. Согласно Уильямсону, «есть различие между видеть, что А, и видеть ситуацию, в которой А» [2, р. 38].

Когда в примере с открытой дверью субъект говорит, что он видел открытую дверь, он формирует мнение, что дверь была открыта. Поэтому он с лёгкостью может также сказать, что он видел, что дверь была открыта (или же сказать, что он видел открытую дверь в смысле «видел, что дверь была открыта»). Таким образом, на наш взгляд, он ошибочно припишет себе, каковым он был в прошлом, настоящий концептуализированный опыт.

Вспоминая и размышляя о том, что он видел в прошлом, субъект делает суждение и формирует мнение. Если он говорит/думает, что он видел, что дверь была открыта, он добавляет к своему прошлому перцептивному опыту видения открытой двери суждение, что дверь была открыта, и говорит, что он видел, что дверь была открыта. То есть «видеть, что» предполагает наличие суждения и, соответственно, мнения и (если суждение является истинным и корректным) знания. С этой точки зрения, поскольку в тот момент, когда субъект видел открытую дверь, он не имел мнения, что дверь открыта, то, соответственно, он и не видел, что дверь открыта.

Мы полагаем, что перцепция сама по себе (видеть открытую дверь) такова, каковой она является. Между ней и реальностью нет никакой дистанции. Она не имеет содержания, ни о чём не говорит [5; 6; 7]. Содержание имеет ассоциированное с перцепцией суждение. «Видеть, что» не является чистой перцепцией.

Другой пример Шрёдера состоит в том, что мы всегда сначала видим, что p, и лишь потом формируем мнение, что p. Формирование мнения требует времени. Следовательно, заключает Шрёдер, можно видеть, что p, не зная, что видишь, что p.

С нашей точки зрения время требуется для формирования, исходя из первичного перцептивного опыта «видеть» (ситуацию, в которой p), концептуализированного опыта «видеть, что p». Последний, однако, предполагает наличие мнения и (если мы действительно видим, что p) знания.

Наконец, третий пример Шрёдера, иллюстрирующий его Аргумент 2, основан на применении уильямсоновского положения, что знание есть норма для мнения (а не независимого от него положения, что наличие знания подразумевает наличие мнения). Из этого положения вытекает, что если субъект знает, что p, то для него рационально верить, что p. (см., например, [2]).

Шрёдер утверждает, что возможна ситуация, когда субъект не может рационально верить, что p, несмотря на то что он видит, что p. Поэтому видеть, что p, не означает знать, что p. Например, если субъект рационально, но ложно, верит, что стёкла его очков красные, то хотя на самом деле это не так, он не может рационально верить, что предмет, на который он смотрит и который ему кажется красным, действительно является красным. В то же время, согласно Шрёдеру, он видит, что предмет красный (поскольку на самом деле стёкла его очков обычные). Следовательно, заключает Шрёдер, в случае наличия субъективного перцептивного дефитора (таковым в данном случае является ложное мнение, что стёкла очков красные) из «видеть» (Шрёдер имеет ввиду «видеть, что») не только не следует «знать (что)», но даже не следует «быть в положении знать (что)». Субъект не только не верит (не может рационально верить), что перед ним красный предмет, но он даже не находится в положении рационально верить, что перед ним красный предмет (то есть верить в то, что он видит). Напротив, в предыдущих примерах субъект находился в положении, в котором он мог с лёгкостью сформировать «мнение, что» (что (он видел, что) дверь (была) открыта).

В пользу того, что субъект видит, что предмет красный, Шрёдер приводит следующий тест. Если впоследствии субъект обнаружит, что его очки имеют обычные стёкла, он скажет, что он видел, что предмет красный, но не верил (и, следовательно, не знал), что предмет красный. Выше мы уже привели возражение против аналогичного рода теста.

Данная ситуация, однако, несколько другая. Аргумент Шрёдера может быть опровергнут или, во всяком случае, поставлен под сомнение двумя способами. Во-первых, можно сказать, что при наличии субъективного дефитора субъект видит красный предмет, но не видит, что предмет красный (он, однако, видит (знает), что предмет выглядит красным), то есть теряет первоначальное знание (если оно у него было), что предмет красный, и одновременно перестаёт видеть, что предмет красный. «Видеть, что» имеет концептуальную составляющую, то есть является результатом суждения. При наличии дефитора субъект не способен сделать обоснованное суждение, что перед ним красный предмет. Если дефитор нейтрализован, опыт «видеть, что» восстанавливается. Во-вторых, альтернативным образом, можно также предположить, что субъект, несмотря на его ложное рациональное мнение/дефитор, что его очки имеют красные стёкла, действительно видит, что предмет красный. Но тогда следует заключить, что он знает, что предмет красный, а, следовательно, если предположить, что наличие знания влечёт наличие мнения, верит, что предмет красный. Быть может, он не знает, что он знает, что предмет красный. Невозможность формирования осознанного рационального мнения, что предмет красный, может не противоречить только что сказанному.

Уильямсон говорит, что можно знать, что p (например, не просто видеть дождь, а видеть, что идёт дождь), но не знать, что знаешь, что p (не знать, что знаешь, что идёт дождь, то есть не знать, что видишь, что идёт дождь) [2, р. 38].

В примере Шрёдера вследствие наличия дефитора субъект сомневается в том (рационально не верит), что предмет красный, хотя он видит, что предмет красный («видит красный предмет» в смысле «видит, что предмет красный»). В рамках эпистемологии сначала-мнения из этого сомнения следует вывести отсутствие обоснованного мнения и знания. Шрёдер так и поступает. Но в рамках ЭСЗ, наоборот, у субъекта есть мнение, что предмет красный потому, что он знает, что предмет красный.

Уильямсон критикует позицию, согласно которой можно видеть, что p, или помнить, что p, и не знать, что p, например, по той причине, что есть основания полагать, что галлюцинируешь или воображаешь (поскольку в этом случае либо отказываются от мнения, что p, либо это мнение оказывается необоснованным. В любом случае это приводит к потере знания) [2, р. 37–38]. Он пишет: «Видеть и вспоминать, вероятно, подразумевает не только истинность, но и знание: если видишь, что идёт дождь, то знаешь, что идёт дождь; если вспоминаешь, что шёл дождь, знаешь, что шёл дождь. Возражения относятся к случаям, в которых перцептивный аппарат или память на самом деле функционируют подходящим образом, но вводящая в заблуждение очевидность ставит под сомнение их подходящее функционирование. Не очевидно, однако, что в этих случаях видишь или вспоминаешь, что Р, не зная, что Р. Можно видеть дождь, не видя, что идёт дождь, или вспоминать дождь, не вспоминая, что шёл дождь, если не удаётся опознать дождь как дождь. Альтернативным образом, если опознаёшь дождь как дождь, то, вероятно, знаешь, что идёт или шёл дождь. Тот факт, что вводящая в заблуждение очевидность ставит под сомнение наличие знания, ещё не означает, что не знаешь» [3, р. 215].

Для Уильямсона перцептивный опыт сам по себе не является очевидностью. В то же время очевидность может быть основана на визуальном опыте. Очевидность пропозициональна, тогда как визуальный опыт не имеет пропозиционального или непропозиционального содержания [2, р. 197–200]. (См. также [4–6].) Вот один из примеров Уильямсона: «Я пытаюсь идентифицировать гору по её форме. Я могу видеть, что она остроконечная; то, что она остроконечная, может быть частью моей очевидности для мнения, что это не Бен Невис. Однако, предложение, что она остроконечная не исчерпывает мой настоящий перцептивный опыт. Никакое словесное описание горы, как кажется, не схватывает богатства моего визуального опыта её нерегулярной формы. Но отсюда не следует, что моя очевидность является непропозициональной» [2, р. 197]. Сказанное, как нам кажется, находится в согласии с позицией Бенуа [5]. Визуальный опыт горы сам по себе не есть очевидность. Сам по себе он не имеет содержания, в том числе и так называемого «непропозиционального». Но на его основе можно сформировать много предложений (употребляя фразы (sentences) в контексте), каждое из которых может быть очевидностью.

Вернёмся к примеру Шрёдера с открытой дверью. Подобно тому, как можно видеть (остроконечную) гору и не видеть, что она остроконечная, можно видеть (открытую) дверь и не видеть, что она открыта. На основе визуальной перцепции остроконечной горы формируется мнение (знание), что гора остроконечная, и, соответственно, начинаешь видеть, что гора остроконечная. Подобным же образом, на основе визуальной перцепции открытой двери формируется мнение (знание), что дверь открыта, и, соответственно, начинаешь видеть, что дверь открыта.

Итак, на наш взгляд, «видеть, что» не есть чистая перцепция. Это концептуализированный перцептивный опыт, имеющий репрезентационное пропозициональное содержание и предполагающий суждение и, соответственно, мнение и знание (если суждение является корректным). Шрёдер полагает, что предпосылки его аргументов, которые мы рассмотрели выше, являются не менее слабыми, чем предпосылки аргументов Уильямсона.

Исходя из вышесказанного, мы, однако, отдаём предпочтение позиции Уильямсона, что перцептивные фактивные установки вида «видеть, что» являются знанием^[93].

Список использованных источников

1. Schroeder, M. Knowledge is Not the Most General Factive Stative Attitude / M. Schroeder. — Unpublished manuscript. — Mode of access: https://markschroeder.net/ epistemology. — Date of access: 05.10.2021.

2. Williamson, T. Knowledge and its Limits / T. Williamson. — Oxford: Oxford University Press, 2000.

3. Williamson, T. Knowledge first / T. Williamson // The Routledge Companion to Epistemology / eds.: S. Bernecker, D. Pritchard. — Routledge, 2011. — P. 208–218.

4. Williamson, T. Response to Cohen, Comesaña, Goodman, Nagel, and Weatherson on Gettier Cases in Epistemic Logic / T. Williamson // Inquiry. — 2013. — 56(1). — Р. 77–96.

5. Benoist, J. Le bruit du sensible / J. Benoist. — Paris: Cerf, 2013.

6. Benoist, J. La logique du phénomène / J. Benoist. — Paris: Hermann, 2016.

7. Benoist, J. Eléments de philosophie réaliste / J. Benoist. — Paris: Vrin, 2011.

8. Cozzo, C. Is Knowledge the Most General Factive Stative Attitude? / C. Cozzo // Logic and Language / eds.: C. Celluci, E. Ippoliti, E. Grosholtz. — Cambridge: Cambridge University Press, 2011. — Р. 8488.

9. Hyman, J. The Most General Factive Stative Attitude / J. Hyman // Analysis. — 2014. — 74(4). — Р. 561–565.

Глава 5

Проблема Гетье и контекстуализм Льюиса

В этой главе мы показываем, что контекстуальное определение знания, предложенное Льюисом, не решает проблему Гетье. Проблемы, с которыми сталкивается подход Льюиса, скорее, свидетельствуют в пользу того, что удовлетворительная эпистемологическая теория должна принять первичность знания и эквивалентность знания и очевидности, что приводит к эпистемологии сначала-знания Т. Уильямсона. Правила, которые вводит Льюис для определения релевантных возможных сценариев, которые должны быть приняты во внимание в рамках его подхода к знанию, являются ad hoc. В частности, Льюис признаётся, что он не знает, каким образом переформулировать правило подобия, чтобы исключить сценарий радикального скептицизма не способом ad hoc. В качестве общего принципа для правил Льюиса мы предлагаем принцип семейного сходства, понятый как наличие общего витгенштейновского правила и, в частности, общих петлевых предложений. Скорректированное соответствующим образом льюисовское определение знания совместимо как с витгенштейновской петлевой эпистемологией, так и подходом сначала-знания Уильямсона.

1. Введение

Согласно Т. Уильямсону, проблема Гетье, возникающая в рамках стандартной эпистемологии, плохо поставлена, и поэтому не решаема. Соглашаясь с такой оценкой, мы, тем не менее, полагаем, что предлагаемые решения проблемы, даже если они в конечном итоге оказываются неуспешными, позволяют лучше понять её ложные предпосылки и предпосылки стандартной эпистемологии в целом. Эти решения связаны с поиском успешного определения знания. Ниже мы рассмотрим определение знания и, соответственно, решение проблемы Гетье, предложенные Д. Льюисом [1]. Мы предложим интерпретацию этого определения (с необходимой коррекцией) в терминах витгенштейновской эпистемологии и эпистемологии сначала-знания (далее: ЭСЗ) Уильямсона [2].

В качестве первого примера (мысленного эксперимента) мы рассмотрим версию одного из оригинальных примеров Гетье [3] (о проблеме Гетье см. [4]). Предположим, что Сью верит, что Ногот или Хэвит владеет Фордом. Она верит, что Ногот владеет Фордом на том основании, что она часто видит, как он управляет Фордом. В то же время она никогда не видела, чтобы Хэвит управлял автомобилем, и часто видит, как он пользуется общественным транспортом. Предположим, однако, что Ногот просто арендовал Форд, тогда как Хэвит владеет Фордом, но никогда им не пользуется. Тогда с точки зрения стандартной эпистемологии убеждение Сью, что либо Ногот, либо Хэвит владеет Фордом истинно и обоснованно. И всё-таки это не знание.

Дело в том, что истинность убеждения Сью не имеет отношения к той очевидности, которой она располагает. Более того, эта очевидность вводит её в заблуждение. Она ложно верит, что Ногот владеет Фордом. Исходя из этой ложной посылки, она и приходит к убеждению, что либо Ногот, либо Хэвит владеет Фордом. Это убеждение истинно лишь случайно — благодаря тому, что у Хэвита есть Форд. При этом предполагается, что супервентное на имеющейся очевидности — Сью часто видит, что Ногот управляет Фордом — обоснование её убеждения, что Ногот владеет Фордом, передаётся от посылки к заключению в результате логического вывода следующего вида: если А, то А или В (для любых А и В). Эпистемический принцип замкнутости обоснования гласит, что если посылка логического вывода обоснована, то обосновано и следствие, при условии, что субъект корректно выводит следствие из посылки, удерживая в процессе этого логического вывода обоснование своей посылки. (Аналогичный принцип замкнутости справедлив для знания^[94]).

Таким образом, традиционное определение знания как обоснованного истинного убеждения (belief) опровергается контрпримерами^[95]. Причина, как известно, в фаллибилизме традиционного подхода, в котором обоснование (обоснованность) не гарантирует истинность убеждения. То есть сколь угодно хорошо обоснованное убеждение может оказаться ложным. Отсюда следует, что сколь угодно хорошо обоснованное убеждение может также оказаться истинным лишь случайно, благодаря, как говорят, эпистемической удаче. Истинность такого убеждения не обусловлена его обоснованием. Скажем, что между тем и другим имеется эпистемический и онтологический (между ними нет подходящей причинной связи, контакта) «провал».

Напротив, в рамках ЭСЗ Т. Уильямсона обоснование фактивно, то есть с необходимостью влечёт наличие соответствующего факта — обоснованное убеждение с необходимостью истинно. Провал закрыт как на эпистемическом, так и онтологическом уровнях (для Уильямсона знание — наиболее общее фактивное ментальное состояние). В этом смысле его подход является инфаллибилистским [2]. Знание, таким образом, — обоснованное истинное убеждение. Но эта формулировка лишь формально совпадает со стандартным определением знания. В рамках ЭСЗ первичным эпистемическим концептом, в терминах которого объясняются все другие эпистемические понятия, является знание, а не убеждение.

2. Контекстуализм Льюиса

Ещё до создания Т. Уильямсоном альтернативной радикально экстерналистской ЭСЗ, Д. Льюис отказался от традиционного фаллибилистского определения знания как истинного убеждения с обоснованием. Для него наличие обоснования в традиционном смысле не является ни достаточным, ни необходимым условием для того, чтобы истинное убеждение было знанием. Например, в случае лотереи сколь угодно хорошо обоснованное истинное убеждение в том, что билет (будет) невыигрышный, не является знанием, а в случае знания, приобретаемого в результате непосредственного перцептивного восприятия, воспоминания или от свидетеля, истинное убеждение не имеет обоснования^[96]. Вместо стандартного фаллибилистского определения знания Льюис предлагает экстерналистское инфаллибилистское определение знания в рамках своей версии атрибуторного эпистемического контекстуализма. Но это ограниченный (контекстуальный) инфаллибилизм, не ведущий к скептицизму.

Согласно определению Льюиса, знание приписывается субъекту атрибутором (таковым может быть сам рассматриваемый субъект) в контексте. То есть в зависимости от контекста атрибутора высказывание «S знает, что p» может быть истинным или ложным, несмотря на то что с чисто эпистемической точки зрения ситуация одна и та же. Контекст определяется практическими потребностями и целями атрибутора. Например, с точки зрения Льюиса, в зависимости от практического контекста субъект может не знать или знать (если стандарты для знания невысоки), что он вытянет невыигрышный лотерейный билет.

Точное определение знания в рамках контекстуального подхода Льюиса таково: высказывание «S знает, что p» истинно в контексте атрибутора, если и только если имеющаяся у S очевидность в пользу истинности р позволяет исключить, что р ложно, то есть исключить, что р ложно во всех возможных относительно имеющейся очевидности релевантных сценариях (далее мы будем также говорить о «возможных мирах», или возможностях). Нерелевантные возможности просто игнорируются. Он пишет: «S знает, что P, если и только если очевидность S исключает всякую возможность, в которой не-Р — Psst! — за исключением тех возможностей, которые мы должным образом игнорируем» [1, p. 553–554]. Релевантные возможности (сценарии) — возможности, которые не игнорируются. Множество релевантных возможностей, то есть смысл и область действия квантификатора «всякая» (релевантная возможность), зависит от контекста атрибутора. Таким образом, от контекста атрибутора зависят и смысл слова «знает», и, соответственно, пропозициональное содержание и истинностные условия «S знает, что p».

Это семантический контекстуализм.^[97]

Льюис предлагает набор из семи правил, позволяющих определить релевантные возможности (сценарии, миры). Как представляется, основным правилом релевантности является правило подобия. К релевантным возможностям Льюис относит актуальность (актуальный мир) и все подобные ей в данном контексте возможности, совместимые с очевидностью.

К очевидности Льюис относит перцептивный опыт и память, а также всё то, что действительно могло бы быть очевидностью. То есть никаких ограничений на то, что принимать за очевидность, не делается. В то же время понятие очевидности, на наш взгляд, остаётся достаточно расплывчатым (см. также раздел 7 ниже). Это контрастирует с подходом Уильямсона, в рамках которого имеет место эквивалентность между очевидностью и полным знанием (в контексте). Ниже мы посмотрим на подход Льюиса именно с этой точки зрения.

Итак, у Льюиса подобные возможности (возможные сценарии (миры)) — это контекстуально релевантные возможности относительно той же самой очевидности и, соответственно, обоснования. Концепты очевидности и обоснования при таком порядке рассмотрении предшествуют концепту знания, если только не приравнивать очевидность к знанию, как это делает Уильямсон. С одной стороны, подход Льюиса инфаллибилистский, так как в случае знания, что р, имеющаяся очевидность исключает ложность р. С другой стороны, это ограниченный инфаллибилизм, так как игнорируются нерелевантные возможные миры. Нерелевантные возможные миры, как уже было сказано, — это возможные миры, у которых в данном контексте атрибутора нет сходства с актуальным миром и, соответственно, с релевантными возможными мирами.

Правило подобия неприменимо к сценарию радикального скептицизма. Льюис пишет: «Похоже, что у нас есть ad hoc исключение из Правила, хотя оно разумно в связи с функцией атрибуции знания. Однако лучше было бы найти способ переформулировать Правило таким образом, чтобы получить необходимое исключение не ad hoc. Я не знаю, как это сделать» [1, р. 556–557]. Мы попытаемся устранить эту проблему.

Прежде всего отметим, что, на наш взгляд, в конечном итоге подход Льюиса, как и многие другие подходы, принимающие основные положения стандартной эпистемологии, не решает проблему Гетье, а фактически переформулируют её таким образом, что становится ясно, что проблема не имеет решения и должна быть устранена путём устранения её ложных предпосылок, переформулировки основных эпистемических понятий и изменения направления объяснения в эпистемологии. Несмотря на то, что, как известно, предложенное Льюисом определение знания оказалось проблематичным, оно, на наш взгляд, указывает на существенные структурные элементы знания, и, как мы полагаем, может быть преобразовано в определение, совместимое как с подходом сначала-знания, так и витгенштейновской петлевой эпистемологией.

С этой целью мы предлагаем интерпретировать льюисовское условие подобия как витгенштейновское условие семейного сходства. Семейное сходство, в свою очередь, мы понимаем как наличие общего (в общем случае имплицитного) правила в смысле философии позднего Витгенштейна, то есть правила, управляющего языковыми играми. Такое правило мы называем витгенштейновским правилом (далее: в-правилом). Роль такого правила могут, в частности, играть витгенштейновские петлевые предложения^[98].

Витгенштейновскую эпистемологию, на наш взгляд, можно сочетать с ЭСЗ. Различие между знанием и незнанием первично. Знание не выводимо, исходя из очевидности или обоснования, которые являются вторичными понятиями, объясняемыми в терминах знания. На льюисовское определение знания в терминах релевантных возможностей мы посмотрим с точки зрения экспликации концепта знания, предполагающей его первичность.

3. Витгенштейновская модификация подхода Льюиса

Вернёмся к нашему примеру. С точки зрения Льюиса высказывание «Сью знает, что Ногот либо Хэвит владеет Фордом» ложно, так как очевидность в распоряжении Сью не позволяет исключить релевантную возможность, что Ногот арендовал автомобиль, а у Хэвита нет автомобиля, в которой высказывание «Ногот или Хэвит владеет Фордом» ложно. Эта возможность релевантна, потому что в рассматриваемом контексте она подобна актуальной ситуации. Действительно, она в точности совпадает с актуальной ситуацией Ногота, и достаточно близка к актуальной ситуации Хэвита: хотя в актуальной ситуации Хэвит владеет Фордом, в рассматриваемом контексте имеется достаточное сходство её с ситуацией, в которой он не владеет автомобилем, поскольку владение автомобилем сильно коррелирует, как пишет Льюис, с вождением автомобиля, а Хэвит никогда не пользуется автомобилем.

На наш взгляд, критерий подобия Льюиса остаётся интуитивным. Можно всегда возразить: именно потому, что мы уже знаем, что у Сью нет знания, мы трактуем только-что описанную возможную ситуацию, в которой высказывание «Ногот или Хэвит владеет Фордом» ложно, как релевантную, то есть подобную актуальной. Попытаемся подойти к вопросу о релевантности/подобии более строго.

Рассмотрим следующие предложения, выражающие опыт и память Сью, которые принимаются в качестве очевидности: «Сью часто видит, как Ногот управляет Фордом» (отсюда следует, истинность предложения «Ногот часто управляет Фордом»), «Хэвит пользуется общественным транспортом», «Сью никогда не видела, чтобы Хэвит управлял автомобилем» (можно даже предположить, что Сью знает, что Хэвит не умеет управлять автомобилем. С точки зрения логической это не исключает, что у него есть автомобиль. Тогда истинным будет предложение «Хэвит не управляет автомобилем). На самом деле, эти предложения выражают знание, или очевидность как знание (в соответствии с ЭСЗ Уильямсона). В контексте атрибутора, оценивающего истинность предложения «Сью знает, что Ногот или Хэвит владеет Фордом», с точки зрения эпистемологии Витгенштейна эти предложения могут также рассматриваться как петлевые предложения, имеющие логическую достоверность, или, во всяком случае, как витгенштейновские правила (далее: в-правила), если последние трактовать как нечто более конкретное, чем петлевые предложения — наиболее общие правила, относящиеся к «грамматике формы жизни». Как уже было сказано, в-правила управляют языковыми играми, которые суть их употребления. Они эксплицитны или имплицитны, так сказать, в рамках более или менее локальной/глобальной «формы жизни», «контексте». Лишь в рамках «грамматически»/логически структурированной «формы жизни» (которая суть совокупность употреблений в-правила), контекста, языковой игры, имеет смысл ставить вопрос об истине и знании.

Правила «Ногот часто управляет Фордом», «Хэвит пользуется общественным транспортом» и, быть может, «Хэвит не умеет управлять автомобилем» автоматически применимы к актуальной ситуации, так как они извлекаются из неё. Они также применимы к ситуации, в которой Ногот арендовал Форд, а у Хэвита нет автомобиля. Именно в этом смысле эти две возможности (ситуации) подобны друг другу.

В-правила и, в частности, ПП, укоренены в контексте по определению, а не навязываются данной ситуации извне. И без ПП нет, строго говоря, никакого контекста, так как о контексте можно говорить тогда и только тогда, когда можно делать различия, то есть тогда и только тогда, когда есть нормативное (концептуальное) измерение. Другими словами, контекст не внешнее условие. В рамках своего контекстуального реализма Ж. Бенуа говорит о понятии контекста в тесной связи с нормативностью и понятием реальности: «(…) Контекст — это не столько внешнее ограничение смысла — как если бы реальность, так сказать, ударяла по смыслу извне — сколько проявление того, что смысл эффективно укоренен в реальности, а также то, что способствует конституированию самого смысла. Если смыслу не нужно “вступать в контакт” с реальностью, то это потому, что он уже активен как подлинное нормативное “движение” в пространстве реальности» [5, p. xii — xiii].

Как уже было сказано выше, наша цель обосновать предположение, что льюисовское понятие подобия лучше всего интерпретировать как витгенштейновское семейное сходство, то есть сходство между (реальными) употреблениями одного и того же в-правила (или ПП). Более того, все другие правила релевантности могут быть выведены из так понятого критерия подобия. Семейное сходство — это тот общий принцип, который также позволяет исключить ситуации радикального скептицизма как ситуации, которые, на самом деле, не имеют сходства с релевантными ситуациями и, в частности, актуальной ситуацией, поскольку в-правила, управляющие последними не применимы к первым. В рамках атрибуторного контекстуализма речь идёт о том, что скептик принимает очень высокие стандарты. В скептическом контексте атрибутора субъект не знает, что он не мозг в бочке. С точки зрения обыденных стандартов для знания ситуация радикального скептицизма исключается из рассмотрения. В обыденном контексте атрибутора субъект знает, что он не мозг в бочке.

Итак, согласно предлагаемой точке зрения, контекст атрибутора — локальная «форма жизни», имеющая свою грамматику, то есть в-правила и ПП. Релевантные возможности определяются реальными употреблениями этих в-правил/ПП, то есть семейным сходством между ними. В частности, некоторые петлевые эпистемологи принимают в качестве ПП следующие предложения: «Я не мозг в бочке», «Я не сплю», «Внешний мир существует», «То, что Ногот управляет Фордом, не оптическая иллюзия» (ситуация, на самом деле, сложнее. Но здесь у нас нет возможности рассматривать проблему радикального скептицизма). Таким образом, ситуация радикального скептицизма, в которой Сью мозг в бочке, автоматически исключается как не имеющая подобия с актуальной^[99]. Нерелевантные возможности (миры) — возможности (миры), которые управляются другими в-правилами (другой системой ПП)^[100].

Если за очевидность принимается видимость, то, например, исключение сценария радикального скептицизма оказывается плохо мотивированным. Этот сценарий, так же, как и соответствующий обыденный сценарий, совместим с так понятой очевидностью. В обыденном контексте он, однако, исключается. Контекстуализм отличает обыденное знание от знания в соответствии с радикально высокими стандартами, которое в обыденном сценарии отсутствует. Таким образом, при фиксированной очевидности контекст, стандарты, смысл «знает» и истинностное значение «Субъект знает, что, что р» варьируются. Очевидность и контекст (релевантные миры) суть независимые переменные.

Семантический атрибуторный контекстуализм предполагает, что релевантные миры могут варьироваться в зависимости от контекста атрибутора, при одной и той же очевидности, поскольку варьируются стандарты для знания. Как нам представляется, наше предложение, что подобие между релевантными мирами — это семейное подобие, лучше вписывается в представления, согласно которым очевидность эквивалентна знанию. В этом случае очевидность и контекст не независимые переменные, так как знание, а, следовательно, и очевидность контекстуальны. Если в одном контексте атрибутора субъект знает, что р, в другом нет, то его очевидность будет разная, так как в первом случае она будет включать р, тогда как во втором случае нет. Это означает, что можно просто обойтись понятием очевидности (в контексте). Сказанное предполагает эквивалентность очевидности и знания.

Определение знания, таким образом, может быть дано лишь в терминах очевидности (отметим, что для Уильямсона, в случае знания условная на очевидности вероятность равна единице, то есть провал между очевидностью и истинным мнением (фактом) закрыт — истинное мнение является знанием, само относится к очевидности [2]). В этом случае сценарий радикального скептицизма исключается имеющейся очевидностью: если субъект знает, что р, то у него есть очевидность, что р, и, следовательно, очевидность, что он не мозг в бочке. Мозг в бочке не знает, что р, и, следовательно, у него нет очевидности, что р, хотя у него есть видимость, что р.

Если к очевидности относится само предложение р (как знание), то во всех релевантных ситуациях р автоматически истинно, так как рассматриваются только такие ситуации, которые совместимы с очевидностью.^[101] Наоборот, если р не относится к очевидности, то есть р не знание, автоматически возможна релевантная ситуация, в которой р ложно. Здесь релевантная ситуация — ситуация, совместимая с очевидностью. (Понятие контекста не независимо.) Релевантность здесь можно трактовать как подобие между возможными употреблениями в-правила или ПП, которые лежат в основании так понятой очевидности как знания. Наоборот, если мы трактуем правило подобия Льюиса как семейное сходство — сходство между укоренёнными в реальности языковыми играми, — очевидность следует рассматривать не как видимость, а как знание. Это означает, что знание первично. Наличие знания нельзя вывести из применения других концептов, без обращения к концепту знания. В свете формулы Уильямсона, что очевидность эквивалентна знанию, определение Льюиса предстаёт как форма выражения первичности знания, как экспликация некоторых необходимых для знания условий.

Итак, роль принципа подобия хорошо объясняется эквивалентностью очевидности и знания. Если субъект не знает, что р, его очевидность не включает в себя р (употребление соответствующих ПП, совместимо с ложностью р), возможность не-р релевантна, то есть подобна актуальной. Если же в контексте субъект знает, что р, то само р будет относиться к очевидности или, быть может, даже быть ПП (и тогда во всех возможных мирах, совместимых с очевидностью, р автоматически истинно), и возможность не-р, не релевантна, то есть не подобна актуальной. Только в том случае, если р относится к очевидности, если р — знание или ПП, ложность р не совместима с очевидностью. Такая точка зрения на подход Льюиса сводит его к ЭСЗ.

4. Правила Льюиса как грамматические тавтологии

Как уже было сказано, Льюис вводит семь правил (критериев) релевантности: актуальность, убеждение, сходство, надёжность, метод, консерватизм, внимание [1], [6, p. 202–203]. Это ad hoc правила, которые не направляются общим принципом. Мы утверждаем, что таким общим принципом является принцип семейного сходства, то есть наличие общего в-правила (или общих ПП), а все правила Льюиса — его следствие (или аспекты). Это можно назвать «грамматической интерпретацией» правил Льюиса как аспектов одного и того же понятия в-правила.

Выше мы уже интерпретировали льюисовское правило подобия как правило семейного сходства, то есть как подобие между употреблениями одного и того же в-правила (или одних и тех же ПП), в качестве которого выбирается правило очевидности как знания, или совокупность ПП, лежащих в основании очевидности.

Наличие парадигматических (устоявшихся) применений в-правила, между которыми имеется семейное сходство — неотъемлемая характеристика в-правила (эту характеристику можно взять за его определение). Парадигматические применения в-правила — результат применения надёжного метода. К соответствующим ПП могут, например, относиться предложения о безошибочном функционировании перцепции, памяти и других процессов, как правило, приводящих к формированию истинных убеждений. Парадигматические (устоявшиеся) применения правила можно рассматривать и как образцы для его применения. С ними также ассоциируются общепринятые конвенции. Общее знание можно трактовать как (логическое) знание грамматики формы жизни, то есть эксплицитное или имплицитное знание в-правил (ПП). То, что называют абдукцией — экспликация имплицитного в-правила, которое наилучшим образом объясняет свои языковые игры — «явления».

Следовательно, к релевантным возможным мирам как употреблениям очевидности, соответствующих ПП (или соответствующего в-правила) автоматически не относятся возможности нарушения общих конвенций, ошибок в надёжных процессах, образцах или абдукции. Любые такие нарушения были бы нарушением в-правила (ПП). Мы приходим к льюисовским правилам консерватизма (согласно которому возможности, которые игнорируются конвенционально, не релевантны), надёжности (согласно которому нерелевантными считаются возможности ошибки в надёжном процессе, к которым, в частности, относятся перцепция и память), и метода (согласно которому ошибки в образцах и абдукции нерелевантны).

Отметим, что для Льюиса указанные правила отменяемы (defeasible). Для нас они отменяемы, потому что может оказаться, что, на самом деле, их нарушение не противоречит действительному в-правилу (ПП), а не тому, которое предполагалось. То, что является ПП в одном контексте, может перестать им быть в другом контексте. Для Витгенштейна в зависимости от контекста статус в-правил и ПП может меняться.

Таким образом, возможные миры, в которых нарушаются льюисовские правила (критерии) могут оказаться релевантными, тогда как критерия, в каком случае это происходит, нет и быть не может. Льюис просто говорит о том, что меняются пресуппозиции. Для нас это означает изменение правил игры, переход к другой системе ПП (другому в-правилу). В результате такого изменения исходное знание может быть утеряно. Если же такие возможные миры трактуются как нерелевантные, то это просто означает, что они выходят за пределы применимости действующего в-правила, которое и гарантирует наличие исходного знания.

Но как определить, меняется в-правило или нет? Это можно сделать только, отталкиваясь от знания в контексте. Знание первично: либо оно есть, либо его нет в том или ином случае. И именно этот факт определяет, что считать очевидностью, какие предложения являются ПП и какие возможности считать релевантными, а какие нет. Отменяемость льюисовских правил косвенно указывает на выбор неправильного порядка в объяснении эпистемических явлений. Правильный порядок объяснения должен начинать со знания.

Посмотрим на оставшиеся льюисовские правила. Как уже было сказано выше, актуальность — самоочевидное условие. В-правило (или ПП) применяется к ней автоматически, так как извлекается из неё.^[102] Нас интересует актуальная ситуация и семейное сходство с актуальной ситуацией какова она есть на самом деле, а не как она представляется субъекту (сам субъект может не знать, в какой ситуации он находится). Согласно льюисовскому правилу убеждения, всякая возможность, в которую субъект верит, или должен верить, релевантна. На самом деле, он должен верить в те и только те возможности, которые совместимы с очевидностью и в данном контексте релевантны, то есть являются применениями контекстуального в-правила и, следовательно, обосновываемы этим правилом, рациональны. С нашей точки зрения речь идёт о возможностях, в которые субъект верит или может верить рационально и, следовательно, должен их принимать во внимание. Это возможные употребления очевидности как в-правила (или соответствующих ПП) в данном контексте — реальные (релевантные) возможности.

Нерелевантные возможности в контексте атрибутора исключаются автоматически, по умолчанию. На них просто не обращают внимания, поскольку они не релевантны. Но если мы хотим их исключить осознанно, на них надо обратить внимание. Согласно правилу внимания Льюиса, в этом случае они становятся релевантными. Это делает знание неуловимым. Оно есть, и вдруг его уже нет (если обратим внимание на совместимую с очевидностью, понятой как видимость, нерелевантную возможность, которая сразу же превращается в релевантную и в которой убеждение субъекта ложно). Скептицизм в рамках подхода Льюиса получает некоторое оправдание. Этой проблемы, на наш взгляд, можно избежать, если правило внимания понимать не как индивидуальное, а как публичное. Публично обратить внимание на возможность — значит обратить внимание на неё в соответствие с публичным правилом, определяющим, на какие возможно следует обращать внимание, то есть в соответствии с в-правилом. В противном случае каждый будет обращать внимание на то, что он считает возможностью. То есть мы говорим лишь о возможностях, на которые следует обратить внимание (это те же самые возможности, в которые следует верить). Внимание следует обратить на реальные употребления в-правила (ПП), то есть на те возможности, которые имеют семейное сходство с актуальной возможностью. Для Льюиса правило внимания тоже отменяемо. Исходя из сказанного выше, уже ясно почему.

Итак, по сути, все правила (критерии) Льюиса сводятся к правилу семейного сходства, что согласуется с предположением самого Льюиса, что не все они независимы, а сводятся друг к другу в самых разных вариантах. Это значит, что правила Льюиса можно трактовать как грамматические тавтологии. Понимание общего принципа как наличие общего в-правила (ПП) означает, что правильный подход к знанию должен начинать с понятия знания как первичного понятия, в терминах которого объясняются все другие эпистемические понятия. В рамках эпистемологии Витгенштейна концепт знания первичен.

Ниже мы сравниваем наш подход с недавно предложенной точкой зрения Миона.

5. Петлевой эпистемический контекстуализм Миона

Мион предложил общий принцип для правил Льюиса, который близок к предложенному нами (схожий принцип мы также использовали ранее в [7]). Принцип Миона гласит: «Петли функционируют как правила, определяющие, какие возможности считаются релевантными альтернативами» [8, p. 7]. При этом Мион подчёркивает, что петли не отделимы от контекста общения. Речь идёт о контексте атрибутора. К понятию семейного сходства Мион не прибегает.

Напомним, что мы рассматриваем релевантные возможности как реальные возможности употребления петлевых предложений как в-правил. Это языковые игры, между которыми имеется семейное сходство. Отметим, что существуют различные интерпретации ПП, которые мы не имеем возможности здесь рассматривать. Наша интерпретация ПП как наиболее общих в-правил, наиболее близка к интерпретации ПП как правил, предложенной А. Колива. Мион тоже трактует петли как правила. Для нас сомневаться в ПП бессмысленно. Для Витгенштейна, подлинное сомнение предполагает практические следствия и опирается на ПП, в которых не сомневаются. «Сомнение, которое бы ставило под сомнение всё, не было бы сомнением» (Витгенштейн, О достоверности, § 450). В том случае, когда сомневаться в ПП не бессмысленно, они перестают быть ПП. Либо они превращаются в истинные парадигматические предложения (знание), либо в контексте они могут быть истинными или ложными эмпирическими предложениями.

Обратимся к двум примерам, которые анализирует и Мион (мы их модифицируем и анализируем несколько по-другому).

Предположим, что историк Анна находит архивные документы, которые косвенно указывают на то, что в аустерлицком сражении Наполеон мог быть ранен. Означает ли это, что Анна теряет своё исходное знание, что Наполеон в сражении не был ранен, поскольку очевидность, которая имеется в её распоряжении, быть может, не позволяет исключить ситуацию, в которой Наполеон был ранен? (Быть может, ранее она принимала эту возможность за нерелевантную.) Всё зависит от того, является ли эта ситуация релевантной. Можно рассуждать примерно так. Предположим, что в данном контексте атрибутора «Наполеон выиграл аустерлицкое сражение» — ПП, имеющее логическую достоверность. Тогда возможный сценарий, в котором в сражении Наполеон был ранен, не является релевантным, так как этот сценарий имеет сходство с возможным сценарием, в котором Наполеон проиграл сражение. Последний, однако, исключается. Следовательно, имеющееся ПП исключает сценарий, в котором Наполеон был ранен, как нерелевантный (не имеющий сходства с актуальным) и в рассматриваем контексте с точки зрения атрибутора Анна продолжает знать, что Наполеон в аустерлицком сражении не был ранен.

Для Миона, контекст атрибутора определяет выбор ПП, а выбор ПП определяет возможные релевантные ситуации. Мы говорим об употреблении ПП как в-правил и семейном сходстве между этими употреблениями. Если бы Анна перестала знать, что Наполеон не был ранен (например, если бы Анна действительно обнаружила убедительное (но ложное) свидетельство в пользу того, что Наполеон был ранен), атрибутору, быть может, просто пришлось бы отказаться от ПП «Наполеон выиграл аустерлицкое сражение», то есть признать, что ситуация, в которой Наполеон ранен и ситуация, в которой он проиграл сражение релевантны. То есть в своём контексте атрибутор в качестве ПП принял бы другие предложения — не потому, что это бы ему продиктовал контекст, а потому, что знание о том, что Наполеон не был ранен, было бы утеряно. Другими словами, первична, на наш взгляд, всё-таки констатация наличия или отсутствия знания, что Наполеон был или не был ранен (проиграл сражение или нет), а не наличие или отсутствие тех или иных ПП. Знание или незнание не выводятся.

В другом примере предполагается, что «Телма нас везёт в аэропорт, и мы опаздываем на рейс. Действительно ли Телма знает, что в баке достаточно бензина, чтобы его хватило до аэропорта? Можно ли ей доверять? В этой ситуации возможность, что датчик уровня топлива неисправен, даже если вслух беспокойство не выражается, релевантна. Соответственно, утверждение, что она знает, что в баке достаточно бензина, может оказаться ложным. С другой стороны, в более спокойном сценарии эта возможность не будет релевантной. Наше утверждение, что Телма знает, что в баке достаточно бензина, будет истинным» [8, р. 11]. Высказывания «Она знает, что в баке достаточно бензина», «Она знает, что датчик бензина исправен» истинны или ложны в зависимости от практического контекста в той же самой эпистемической ситуации (очевидности). При высоких практических ставках они ложны, а при низких (мы никуда не опаздываем) — истинны. В этом последнем случае, согласно Миону, «Датчик работает исправно» — ПП, определяющее релевантные возможности. Таким образом, релевантные возможности определяются, исходя из употреблений ПП, которые идентифицируются в конверсационном контексте. При одной и той же очевидности, в зависимости от контекста, могут быть разные ПП.

Мы смотрим на эти примеры с точки зрения эквивалентности очевидности и знания. Поскольку знание зависит от контекста атрибутора, очевидность зависит от контекста атрибутора. В контексте, в котором ставки невысоки, очевидность более обширна, так как к очевидности относится знание, что в баке достаточно бензина. Нет необходимости вводить независимое от очевидности (но зависимое от контекста) понятие релевантных ситуаций, совместимых с очевидностью.

На наш взгляд, в рамках подхода Миона возникает вопрос о том, каким образом выявляются ПП. Для Миона, в контексте устанавливаются ПП, которые определяют релевантные ситуации. Но можно сказать и наоборот: именно набор релевантных ситуаций позволяет эксплицировать ПП^[103]. Мион предлагает комбинировать ПП и контекст. На самом деле, отдельно их рассматривать невозможно. Выбрать ПП — это уже выбрать релевантные возможности, так как ПП и вообще в-правила не могут быть отделены от устоявшихся случаев своих употреблений. Мы не можем ни сначала установить ПП, а затем, исходя из них, установить релевантные возможности, ни наоборот. В этом смысле проблему выбора релевантных ситуаций ПП не решают. Они её переформулируют в других — витгенштейновских — терминах^[104]. На самом деле, просто в одном случае мы знаем, что есть знание, а в другом нет. Сначала, как говорит Уильямсон, знание, различие между знанием и незнанием.

Таким образом, то или иное знание или незнание реконструируются как наличие или отсутствие тех или иных ПП, то есть тех или иных релевантных и нерелевантных сценариев, или той или иной очевидности. А не наоборот: мы каким-то образом, исходя из идентификации ПП и, соответственно, определения релевантных и нерелевантных сценариев при данной очевидности, устанавливаем имеет место знание или нет. Вместо трёхкомпонентной конструкции знания — очевидность, контекст, релевантные ситуации — мы предлагаем однокомпонентную — очевидность. Субъект знает, что р, если и только если очевидность, которой он располагает (в контексте) исключает не-р. На самом деле, такая формулировка очень близка к формулировке знания, предложенной Льюисом.

6. Возражения против подхода Льюиса

Согласно Беллери и Колива эпистемический контекстуализм Льюиса не принимает во внимание специфичность случаев Гетье [10]. Льюис их объясняет так же, как он объясняет отсутствие знания в более привычных случаях, как, например, в случае лотереи. Но случаи Гетье, на первый взгляд, радикально отличаются от них. В самом деле, в случае лотереи почти во всех возможных мирах, за исключением одного, а также в актуальном мире, мнение истинно, тогда как в некоторых случаях Гетье, наоборот, во всех возможных мирах, за исключением одного — актуального, — мнение ложно. Можно также предположить, что в некоторых практических контекстах в случае лотереи субъект знает, что он не вытянет выигрышный билет (Льюис и Беллери & Колива приводят примеры таких практических контекстов [1; 10]). Но, например, в случае Гетье с остановившимися часами, которые показывают правильное время дважды в сутки, контекста, в котором можно сказать, что субъект знает время, когда он смотрит на часы именно в тот момент времени, когда они показывают правильное время, не существует или, во всяком случае, его нелегко вообразить. Это указывает на известную асимметрию между случаями Гетье и более обыденными случаями отсутствия знания.

Таким образом, применение эпистемического контекстуализма к случаям Гетье оказывается проблематичным. Контекстуальное определение знания, вроде бы, не учитывает особенности случаев Гетье, а объясняет отсутствие знания единообразным образом. То есть оно не принимает во внимание эпистемическую удачу, присутствующую в случаях Гетье.

В то же время в известном примере Гетье другого типа — примере с ложными фасадами, — как показал Греко, приписывание знания может зависеть от контекста [11, р. 80]. Напомним, что согласно стандартной формулировке этого примера, субъект, не зная об этом, находится в районе фальшивых (фасадов) амбаров, но по чистой случайности смотрит на один-единственный подлинный в этом районе амбар и формирует истинное обоснованное мнение, что перед ним амбар. При аналогичном методе формирования его мнения, оно с лёгкостью могло бы оказаться ложным (на самом деле оно ложно во всех ближайших возможных мирах). Поскольку мнение субъекта оказывается истинным лишь благодаря эпистемической удаче он не знает, что перед ним амбар.^[105]

Некоторые эпистемологи также утверждают, что эпистемическая удача имеет место и в случае лотереи, поскольку возможный мир, в котором он вытягивает выигрышный билет, ни в вероятностном, ни в модальном смысле не более удалён, чем возможные миры, в которых он вытягивает невыигрышные билеты. Субъект мог бы вытянуть выигрышный билет с той же вероятностью, с которой он вытягивает любой невыигрышный билет, и мир, в котором он вытягивает выигрышный билет, подобен миру, в котором он вытягивает невыигрышный билет. В этом смысле у субъекта есть истинное обоснованное убеждение, что его билет невыигрышный, и истинность его убеждения обусловлена эпистемической удачей. Таким образом, имеется сходство между этим случаем и случаями Гетье.

Можно ли говорить о континууме между более привычными случаями отсутствия знания и случаями Гетье? Вообразим, специфическую лотерею, в которой все билеты, за исключением одного, выигрышные, субъект об этом не знает, и по чистой случайности вытягивает один-единственный невыигрышный билет (этот пример имеет сходства с примером с фальшивыми амбарами). Его убеждение, что он проиграл, будет истинным, но во всех возможных мирах, за исключением актуального, ложным. (Можно также сказать, что его убеждение будет субъективно обоснованным, поскольку оно будет основано на правдоподобной, но ложной посылке, что лотерея нормальная.) Существует непрерывный переход между нормальной лотереей и нашей воображаемой лотереей, которая имеет сходства со случаями типа Гетье. Это указывает на то, что, быть может, различие между случаями Гетье и более обыденными случаями отсутствия знания лишь в степени. С точки зрения ЭСЗ любое незнание, будь то случаи Гетье или более обыденные случаи, суть просто отклонения от знания.

Беллери и Колива считают, что контекстуальное определение знания Льюиса также трактует одинаковым образом случаи Гетье, в которых причинная связь между очевидностью и истинным убеждением нарушена, как это имеет место в случаях с Ноготом и Хэвитом и остановившимися часами, и случаи типа случая с фальшивыми фасадами, в которых эта связь, якобы, не нарушена, поскольку перед субъектом действительно находится подлинный амбар. (Вопрос в том, что они принимают за «очевидность». По всей видимости — материальный объект. Для нас, как и для Уильямсона, очевидность всегда пропозициональна; это знание.) Для объяснения отсутствия знания в случаях Гетье эпистемолог добродетелей Греко ввёл условие «по причине» (because). В первых двух случаях истинное мнение формируется не по причине применения субъектом своих перцептивных способностей, тогда как в случае с фасадами, как можно предполагать, именно по этой причине — между подлинным фасадом и субъектом имеется причинный визуальный контакт. (Эпистемолог добродетелей Э. Соса даже считает, что субъект приобретает «животное», но не «полное», знание.)

На самом деле, мы не думаем, что в примере с фасадами можно сказать, что истинное убеждение субъекта приобретается по причине применения его перцептивной способности, устанавливающей причинный контакт между ним и «очевидностью». Непосредственный перцептивный опыт неспособен привести к формированию мнения, так как он не имеет никакого содержания. Он неспособен установить причинную связь между очевидностью и истинным мнением, так как сам по себе он не очевидность, а просто часть реальности, в которой при помощи концептов может быть истинным или ложным образом идентифицировано то или иное данное, играющее роль очевидности. Перцептивная способность, приводящая к формированию убеждения, — способность концептуальная. Другими словами, связь с истинным мнением должна быть нормативно-причинной. Эту связь устанавливает не непосредственный перцептивный опыт субъекта, а его (истинным или ложным образом) концептуализированный перцептивный опыт — в данном случае ложным образом концептуализированный опыт (видимость), что перед ним находится амбар, а, следовательно, не подлинная очевидность, что перед ним амбар (перцептивный опыт, истинным образом концептуально оформленный, давал бы знание, что перед ним амбар, но знание отсутствует). Почему следует считать, что опыт оказывается ложным образом концептуализированным и, следовательно, не очевидностью? То есть почему амбар идентифицируется в его рамках как амбар некорректным образом? (Как только-что было сказано, если бы он идентифицировался корректным образом, это было бы знание.) Идентификация амбара и соответственно концептуализация опыта — применение концепта «амбар», которые имеет условия своей применимости. Эти условия в районе фальшивых амбаров не удовлетворяются. Применение концепта с лёгкостью могло бы оказаться ложным. Почти все случаи применения концепта «амбар» в этих условиях являются ложными. Именно неприменимость концепта «амбар», его неукоренённость в опыте, реальности, делает заключение о причинной связи между истинным мнением и очевидностью неверным. У субъекта в районе фальшивых амбаров есть лишь очевидность относительно видимости амбара. С другой стороны, поскольку перед субъектом действительно находится амбар, можно вообразить контекст (что и делает Греко), в котором между очевидностью и истинным мнением действительно устанавливается причинная связь и субъект приобретает знание. Такой контексте невозможно вообразить в случае, если перед субъектом находится фальшивый амбар. Рассмотрение примера с амбарами, как и других примеров, свидетельствует, на наш взгляд, что концепт знания первичен: знание либо есть, либо его нет.

Посмотрим, как случаи Гетье выглядят в терминах понятия петлевого предложения (ПП). В примере с остановившимися часами у субъекта есть очевидность, что стрелка часов (а не часы, как надёжно функционирующий инструмент) показывает некоторое время. Эта очевидность не субъективные данные, не видимость, а достоверное знание, которое может быть выражено в виде соответствующего ПП. Очевидность относится не к измеряемому времени, а к часам как материальному объекту (надёжность часов к очевидности не относится. Соответствующее предложение не является ПП. Это тот случай, когда льюисовское правило надёжности отменяется). Если бы часы шли правильно, на основе их показаний можно было бы сформировать знание о времени. Быть может, можно было бы даже принять предложение о времени, которое показывают эти часы, за ПП, имеющее логическую достоверность. Но в случае Гетье знанием является лишь убеждение субъекта о показаниях часов, а не о времени. Поэтому с очевидностью совместим сценарий, что время на самом деле несколько отличается. Другими словами, возможны употребления ПП, совместимые с показаниями надёжно функционирующих часов, отличными, чем те, которые видит субъект. Между этими употреблениями имеется семейное сходство, то есть они являются релевантными. Субъект не знает, что часы показывают правильное время, так как его мнение о времени в подобных сценариях оказывается ложным.

Аналогичным образом, в примере с фальшивыми амбарами ПП, выражающее нормальные условия визуального наблюдения, отсутствует. (Нечто подобное говорит и Льюис. Для него отсутствуют нормальные пресуппозиции. Истинная пресуппозиция, о которой субъект не знает, здесь в том, что субъект в районе фальшивых амбаров.) Как следствие, актуальный сценарий имеет семейное сходство со сценарием, в котором эти условия нарушаются и, соответственно, формируется ложное мнение. Напротив, в упомянутом выше специфическом контексте атрибутора, который воображает Греко, и в котором знание имеет место, сценарии, в которых нарушаются нормальные условия визуального восприятия, рассматриваются как не имеющие сходства с актуальной ситуацией (не релевантные).

Для атрибуторного контекстуализма Льюиса сходство между возможными мирами (их релевантность), совместимыми с очевидностью, зависит от контекста. Мы утверждали, что очевидность лучше трактовать как знание. ПП, лежащие в основе такой очевидности, играют роль в-правила для определения релевантных (подобных) сценариев. ПП (знание, очевидность) зависят от контекста. Поэтому очевидность напрямую определяет наличие или отсутствие знания. В тех и только тех случаях, когда очевидность в пользу р, включает само предложение р (о чём субъект может и не знать), то есть знание, что р, в подобных ситуациях, р не может быть ложным. Мы возвращаемся к эпистемологии сначала-знания [2; 12].

7. Контекстуальное определение знания

Мион предлагает следующую процедуру, чтобы установить, знает ли субъект, что р. Сначала при помощи ПП мы определяем, какие альтернативы являются релевантными. Затем при помощи очевидности мы элиминируем все релевантные альтернативы, в которых не-р [8, р. 8–9]. Мы ставим под сомнение такой двухэтапный подход. Во-первых, согласно Льюису, если мы обращаем внимание на нерелевантные альтернативы, они становятся релевантными. Но допустим, мы не обращаем на них внимание, то есть не начинаем с элиминации нерелевантных альтернатив, а сразу же определяем релевантные альтернативы. То есть, обращая внимание только на релевантные альтернативы, нерелевантные альтернативы мы элиминируем «безмолвно». Тогда две стадии, на которые указывает Мион, можно совместить и сразу же перейти к элиминированию альтернатив, в которых не-р. Во-вторых, ПП не являются независимыми от очевидности. Эксплицируя ПП, мы одновременно обращаемся к очевидности, в основании которой они лежат, и к оценке и элиминированию альтернатив, в которых не-р. Знание, таким образом, первично. Оно не выводится, а просто круговым образом реконструируется как закрытие провала между ПП, очевидностью и истинным убеждением, что р (фактом). Льюис тоже рассматривает своё определение знания как круговое [1, р. 554].

Как было сказано, для Льюиса к очевидности относятся опыт и память субъекта S (в актуальной ситуации). Речь идёт о концептуализированном опыте, так как Льюис говорит о пропозициональном содержании опыта, а не апеллирует к «безошибочным протокольным предложениям» и языку sense-data. Для Льюиса вопрос о том, характеризуется ли полностью опыт Е своим содержанием Р, является открытым. Во всяком случае те возможности, которые по опытному содержанию отличаются от Р (а не только противоречат ему), исключаются. В частности, так же, как и в случае суждений о прошлом, основанных на памяти, в случае кинестезических опыта и соответствующих спонтанных суждений не исключаются лишь те возможности, которые в точности сходны с этими суждениями. Отметим, что для Льюиса пропозициональное содержание опыта субъекта может быть ложным. Это значит, что в качестве очевидности он рассматривает не знание, а всё-таки видимость. Любой концептуализированный (истинным или ложным образом) опыт считается очевидностью. На наш взгляд, очевидность, о которой говорит Льюис, лучше всего трактовать как опытное (перцептивное) знание и память как знание. В основании этой очевидности лежат ПП. Поскольку ПП относятся к контексту атрибутора, очевидность, в частности, опыт субъекта S, также зависит от контекста атрибутора. Именно эта очевидность (опыт и память субъекта S) позволяет исключить (релевантные) ситуации не-р [1, p. 553]. «Данное» для Льюиса состоит в соответствии возможностей (match between possibilities), то есть в их подобии. Для нас это семейное сходство. «Данным» также являются соответствующие ПП, в-правило и форма жизни. Как говорит Витгенштейн, если вы хотите иметь данное — нечто вроде фундамента, — то это форма жизни.

Таким образом, определение знания, которое мы предлагаем, имеет следующий вид: Субъект S (в контексте) знает, что р, если и только если (в контексте) очевидность, которой он располагает (соответствующие ПП), исключает возможности, что не-р, за исключением тех возможностей, которые не имеет смысла рассматривать как употребления ПП в данном контексте. В случае атрибутивного контекстуализма речь идёт о контексте атрибутора. В случае инвариантизма речь идёт о контексте самого субъекта (зависимость от контекста атрибутора отсутствует). Говоря ещё короче, субъект S знает, что р, если и только если ПП (очевидность) исключают возможность, что не-р. Возможности, к которым ПП неприменимы (нерелевантные возможности), даже нет нужды упоминать; они, если употребить выражение Льюиса, игнорируются «безмолвно» (silently). Кроме того, поскольку ПП определяются лишь в контексте, подразумевается, что знание, что р, — знание, что р, в контексте. Сам Льюис пишет так: «Скажем, что мы предполагаем (presuppose) Q, если и только если, мы игнорируем все возможности, в которых не-Q. Замкнём круг: мы игнорируем как раз те возможности, которые фальсифицируют наши пресуппозиции (presupositions). Подходящая (proper) пресуппозиция соответствует, конечно, подходящему игнорированию. Тогда S знает, что P, если и только если очевидность S элиминирует каждую возможность, в которой не-Р. — Psst! — за исключением тех возможностей, которые вступают в конфликт с подходящими пресуппозициями» [1, p. 554]. Таким образом, определение Льюиса круговое. «Подходящие пресуппозиции» Льюиса соответствуют ПП в контексте.

Подход Льюиса и, в частности, его правила подобия и актуальности, экстерналистские. Сам субъект может быть неспособным сказать, какие возможности подходящим образом игнорируются, какие подобны друг другу или актуальному сценарию (именно так обстоит дело с семейным сходством), какой очевидностью он располагает. Поскольку актуальность всегда релевантная альтернатива, условие истинности автоматически подразумевается знанием, и для Льюиса нет необходимости включать истину в определение знания. Аналогичным образом, в ЭСЗ знание не истинное убеждение плюс дополнительное условие.

8. Заключение

Контекстуалистский подход Льюиса не решает проблему Гетье и, соответственно, проблему определения знания в виде его определения как убеждения, для которого имеется инфаллибилистская в ограниченном смысле (контекстуальная) очевидность. В нашей трактовке он показывает, что проблемы устраняются тогда и только тогда, когда концепт знания принимается в качестве первичного концепта, а очевидность эквивалентна знанию. Теория Льюиса, опирающаяся на понятие (контекстуально) релевантных возможностей, между которыми имеется подобие, если её подходящим образом интерпретировать, может рассматриваться как одна из возможных экспликаций подхода сначала-знания. В этом смысле она не бесполезна. Релевантные возможности в данном контексте определяются полным знанием-очевидностью в данном контексте или соответствующими петлевыми предложениями. Тогда и только тогда, когда S знает, что р, не существует релевантных возможных сценариев, в которых не-р, поскольку подобие между возможными сценариями (их релевантность) определяется как наличие общего в-правила, роль которого играет очевидность как полное знание или соответствующие этой очевидности ПП. Исходя из (не-)знания, что р, устанавливается, какие сценарии являются релевантными, а какие нет, а не наоборот.^[106]

Льюисовское правило подобия мы трактуем как витгенштейновское семейное сходство. В качестве фундаментального принципа для правил Льюиса, определяющих релевантные (подобные) возможности, мы предлагаем принцип общего в-правила (семейного сходства), или, эквивалентным образом, ПП. Наша трактовка эпистемического контекстуализма с точки зрения витгенштейновской петлевой эпистемологии обоснована тем, что подлинный контекст имеет нормативное/концептуальное измерение, невозможен без соответствующих ПП (и наоборот). Семейное сходство, в-правило, ПП — экстерналистские понятия, подразумевающие первичность знания. Мы также утверждаем, что витгенштейновская трактовка подхода Льюиса совместима с подходом сначала-знания Уильямсона.

Список использованных источников

1. Lewis, D. Elusive knowledge / D. Lewis // Australasian Journal of Philosophy. — 1996. — Vol. 74. — № 4. — P. 549–567.

2. Williamson, T. Knowledge and its Limits / T. Williamson. — Oxford: Oxford University Press, 2000.

3. Gettier, E. Is Justified True Belief Knowledge? / E. Gettier // Analysis. — 1963. — Vol. 23. — № 6. — P. 121–123.

4. The Gettier problem / ed.: S. Hetherington. — Cambridge UP, 2018.

5. Benoist, J. Toward a Contextual Realism / J. Benoist. — Harvard UP, 2021.

6. Schaffer, J. Lewis on knowledge ascriptions / J. Schaffer // A Companion to David Lewis / eds.: B. Loewer, J. Schaffer. — Malden, MA: Wiley-Blackwell, 2015. — P. 473–490.

7. Прись, И. Е. Витгенштейновский контекстуализм против эпистемического релятивизма / И. Е. Прись // Apriori. Серия «Гуманитарные науки». — 2018. — № 5. — P. 1–34.

8. Mion, G. Hinge Contextualism / G. Mion // Philosophical Investigations. — 2021. — 45(1). — P. 40–52.

9. Coliva, A. “I Know”, “I know”, “I know”. Hinge epistemology, invariantism and scepticism / A. Coliva // Skeptical invariantism reconsidered / eds.: C. Kyriacou, K. Wallbridge. — Routledge, 2021. — P. 213–234.

10. Belleri, D. The Gettier problem and context / D. Belleri, A. Coliva // The Gettier problem / ed.: S. Hetherington. — Cambridge UP, 2018. — P. 78–95.

11. Greco, J. Achieving Knowledge: A Virtue-Theoretic Account of Epistemic Normativity / G. Greco. — Cambridge University Press, 2010.

12. Williamson, T. The Philosophy of Philosophy / T. Williamson. — Oxford: Blackwell, 2007.

Примечания

57

Эпистемологический дизъюнктивизм апеллирует к понятию фактивного основания, которое с необходимостью делает мнение истинным.

58

Есть две основные разновидности эпистемологии добродетелей. Релайабилизм добродетелей — экстерналистская теория. Она, например, утверждает, что Чанк (см. пример «Чанк» в Части I) знает пол цыплёнка. Респонсибилизм добродетелей — интерналистская версия. С точки зрения этой теории Чанк не знает пол цыплёнка.

59

На самом деле, в философии языка, эпистемологии и философии сознания существуют различные разновидности интернализма и экстернализма и, соответственно, дихотомии «интернализм» vs «экстернализм».

60

Известное выражение Патнэма гласит: «Смыслы просто не в голове!» (meanings just ain't in the head!). Его причинная теория референта утверждает, что слова отсылают к своим референтам, благодаря причинно-следственным связям с ними [7–8].

61

«Ворант» (warrant) можно перевести как «правомочие», «оправдание», «подтверждение», «обоснование». Это родовой термин для обозначения нефактивной эпистемической рациональности. «Интайтлмент» (entitlement) — экстерналистский вид воранта. Обоснование в смысле «justification» — интерналистский вид воранта.

62

Существуют различные версии релайабилизма Голдмана и релайаблизма tout court. Например, релайбилизм добродетелей (virtue reliabilism) Джона Греко основывается на понятии эпистемической добродетели [12].

63

Для Декарта последней достоверностью является утверждение «Я мыслю». (На самом деле, это теоретическое предположение, а не самоочевидное данное.) Отсюда он выводит существование: «Я мыслю, следовательно, я есть (существую)». «Cogito ergo sum».

64

К. Лере в течение полувека защищал когерентизм как доктрину, что возможно чисто инференционное обоснование мнений [17]. Однако, в последнее время он пришёл к выводу, что без интуиции, опыта, свидетельства и т. д. нельзя обойтись, поскольку самосогласованная система мнений может не иметь связи (контакта) с реальностью, истиной. Лере предлагает восстановить эту связь путём соединения самосогласованной системы мнений с «экземпляром опыта», гарантирующим их истинность [16].

65

Существуют другие эпистемические нормы, например, норма рационального доверия, норма разумного верования, норма обоснованного мнения, (субъективная) достоверность и так далее.

66

С точки зрения более ранней позиции Притчарда понимание причин (знание-по-чему) и знание-как (но не знание-что) являются когнитивными достижениями, и поэтому именно они, а не знание, имеют особую (финальную, или фундаментальную) ценность [21]. Некоторые авторы считают, что понимание ценнее знания.

67

Плюрализм относительно знания — метафизический тезис относительно отношения знания, то есть знания как отношения между субъектом S и предложением, р, которое он знает. К плюрализму знания может вести, например, плюрализм стандартов для обоснования, если знание рассматривается как трёхместное отношение вида S(K, p, E) — субъект S знает (K), что p, относительно стандартов для обоснования E.

68

По аналогии с эпистемологией в философии науки сейчас обсуждается тема плюрализма моделей. Нет одной совершенной модели. Всякий аспект реальности требует разработки и применения множества моделей. Такой плюрализм не недостаток, а достоинство. Такого рода плюрализм может иметь место и в эпистемологии.

69

Для сравнения, например, у Соса знание — подходящее мнение, что подразумевает, что мнение является успешным, то есть истинным. Это не концептуальный анализ концепта знания. При этом, в отличие от ЭСЗ, для Соса концепт мнения первичен, а концепт знания вторичен. Для Соса когнитивный успех — истинное мнение, тогда как для Уильямсона — знание.

70

Ментальные состояния и, в частности, желание, убеждение и знание, объясняют наши действия, наше поведение как агентов.

71

Бенуа говорит об условии укоренённости ментального в реальности [29] и о том, что «внутреннее — снаружи» (см. «The World as a Picture and as Reality» [29, р. 187]). Кит Файн употребляет понятие основания (grounding). Для Витгенштейна смысл есть употребление, то есть определяется («внешними») условиями. Эта формулировка может быть применена и к сознанию.

72

В терминологии Витгенштейна эта «сеть отношений» — языковая игра. В этом смысле мы трактовали сознание как «языковую игру» [31]. Языковые игры — употребления правил/норм в контексте для «измерения» реальности. Роль реальности может играть феноменальный опыт — непосредственное (первичное) сознание, а роль нормы — дух (нем. Geist) [32]. Отметим, что согласно Бенуа, поздний Витгенштейн скорее философ сознания, а не языка [33].

73

Знание имеет основание. Но это не некий абсолютный фундамент. Бенуа пишет: «Нет знания, у которого нет своего безусловного достоверного базиса — базиса, который не основывает его как знание, а лишь делает возможным его осмысленное основание, представляет собой, так сказать, бэкграунд этого основания» [35, р. 283]. Вопрос о фундаменте разрешается в контексте. Он возникает, когда смешивают уровень постановки вопроса и уровень поиска ответа на него [36, р. 82] (см. также раздел 13).

74

Вводя термин «языковая игра», Витгенштейн отталкивается от математических примеров [28, § 23]. Он пишет:

«Но сколько существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос и приказ? — Нет, их бесчисленное множество: налицо бесконечное разнообразие способов употребления того, что мы называем “символами”, “словами”, “предложениями”. И эта множественность не является чем-то устойчивым, заданным раз и навсегда; новые типы языка, новые языковые игры, как мы можем сказать, возникают постоянно, а другие устаревают и забываются. (Приблизительную картину этих перемен показывают изменения в математике).

Здесь термин “языковая игра”, призван выразить то обстоятельство, что говорить на языке означает действовать, то есть форму жизни.

Рассмотрим многообразие языковых игр на следующих и других примерах: Отдавать приказы и подчиняться. — Описывать внешний вид объекта или его размеры. — Создавать объект по его описанию (чертежу). — Сообщать о событии. — Обсуждать событие. — Выдвигать и проверять гипотезу. — Представлять результаты эксперимента в таблицах и схемах. — Сочинять истории и читать сочинённое. — Играть на сцене. — Петь хороводные песни. — Отгадывать загадки. — Придумывать шутки и делиться ими. — Решать арифметические задачи. — Переводить с одного языка на другой. — Спрашивать, благодарить, бранить, приветствовать, молить.

Интересно сравнить многообразие инструментов языка и их способов применения, многообразие типов слов и предложений с тем, что говорят о структуре языка логики (включая автора “Логико-философского трактата”)» [28, c, 32, § 23].

75

При этом некоторые авторы утверждают, что термодинамика содержит аналог понятия теплорода. Подобным же образом некоторые утверждают, что теории эфира можно придать современный смысл. Хотя в специальной теории относительности Эйнштейна понятие эфира элиминируется, например, физический вакуум в квантовой теории поля можно интерпретировать как эфир. Как эфир можно интерпретировать пространство-время или метрику в общей теории относительности. Таким образом, познание идёт рука об руку с изменением понятий, языка. В то же время старые понятия, язык имеют свою ограниченную область применимости и зачастую оказываются полезными. С точки зрения к-реализма можно сделать даже более сильное утверждение: онтология контекстуальна.

76

Аналогичным образом в философии сознания провал между феноменальным опытом и его теоретическим, например, физикалистским (например, в нейрофизиологичесих терминах) описанием или между феноменальным концептом и физикалистским концептом закрывается при помощи реального употребления феноменального концепта. Феноменальные концепты — парадигматические концепты, употребление которых сопровождается соответствующим феноменальным опытом. То есть феноменальное качество первично; оно не может быть анализировано некруговым образом в виде нейрофизиологического механизма плюс нечто. Так устраняется трубная проблема философии сознания (см., например, [26].)

77

Например, забывание не статическая установка, а процесс.

78

Рефлексивность: А=А. Закон Лейбница гласит, что если А=В, то А и В имеют одинаковые свойства [9, p. 40].

79

Хотя Уильямсон, как уже было сказано выше, критикует Витгенштейна, на наш взгляд, связь с фактом можно понять в терминах витгенштейновской языковой игры, укоренённой в реальности. Корректные языковые игры фактивны.

80

Для Уильямсона знание в данном конкретном случае предполагает, что в подобных случаях ошибка отсутствует. Это условие безопасности. Невозможно, однако, некруговым образом, то есть не прибегая к концепту знания, определить, какие случаи считать подобными или какой вес (подобия) им приписать. (См. раздел 2.9. Главы 2 Части 1.) Условие безопасности также играет существенную роль в аргументе несветимости (anti-luminosity argument) и в анализе (критике) KK-принципа, согласно которому наличие знания с необходимостью влечёт за собой знание, что знаешь.

81

Для Витгенштейна «Это рука» — петлевое предложение, имеющее логическую достоверность, а скептическая проблема о существовании внешнего мира — псевдопроблема. Это не теоретическое решение, а терапевтическое устранение проблемы. (См. также разделы 13 и 22.)

82

Но к-реализм также и не перспективный реализм (perspectival realism), основной порок которого в том, что он прибегает к перцептивной метафоре «перспективы».

83

Предположение, что очевидностная вероятность удовлетворяет стандартным аксиомам теории вероятности не очевидно, хотя и правдоподобно. (См. ответ Уильямсона в [42, p.333].) Уильямсон принимает абдуктивную методологию, согласно которой о теории судят по её плодам.

84

С точки зрения ЭСЗ, концепция нормативности обоснования противостоит традиционному взгляду, согласно которому обоснованное мнение не является обязательным, а необоснованное мнение не запрещено.

85

Знание также норма для практического рассуждения (см. ниже).

86

Уильямсон признаёт, что эта аналогия не совершенна и продолжает её развивать.

87

Перцепция, что р, даже ближе (в плане аналогии) к действию, чем знание, что р. Она включает input из среды агенту, подобно тому, как действие включает в себя output от агента в среду. В обоих случаях имеется причинная связь.

88

Парадигмой этого анализа служит следующий анализ цвета: красный = цветной + Z.

89

Поскольку желание, наряду со знанием (или мнением), относится к входным данным для практического рассуждения, его можно трактовать как желание-как-мнение (см. ниже). Здесь Уильямсон ссылается на [44]. Желание — разновидность мнения. Желать что-то — верить, что это хорошо. Это объясняет, почему буриданов осёл не умрёт от голода. Хотя тюк сена слева он желает так же сильно, как и тюк сена справа, он в то же время может иметь намерение съесть тюк слева (или справа). Желание, как и знание или мнение, относится к входным данным (input) практического рассуждения, а интенция — к выходным данным (output).

90

Строго говоря, следует различать собственно эпистемический контекстуализм, когда стандарты оценки высказывания «S знает, что р» относятся к исходному контексту, в котором располагается сам субъект S, и семантический контекстуализм, когда стандарты оценки относятся к контексту, вообще говоря, внешнего наблюдателя — атрибутора высказывания «S знает, что р» (см., например, [47]).

91

Существуют различные интерпретации ПП Витгенштейна. Например, для Д. Прит-чарда ПП «У меня две руки» — проявление так называемого «суперпетлевого предложения» (нем. über-hinge; можно также перевести как «сверхпетлевого»), что наши мнения не могут быть радикально и фундаментально ошибочными. Сам Витгенштейн, как кажется, не вводит понятие суперпетлевого предложения. С точки зрения его философии это было бы некоторым отходом от терапевтического метода. Также в интерпретации Притчарда ПП ни рациональны ни иррационалны, а а-рациональны. Наша позиция ближе к позиции А. Колива, согласно которой петлевые предложения рациональны в широком смысле. Если это правила, то правила рациональны по определению. Трактовку ПП как правил также предлагает Мион (см. раздел 5 Главы 1 Части 8).

92

Вопрос о связи между Кантом и поздним Витгенштейном и, в частности, о том, являются ли ПП в том или ином смысле трансцендентальными условиями, рассматривается в книге Б. Ритера [51].

93

См. также обсуждение уильямсоновского определения знания как наиболее общей фактивной пропозициональной установки в [8–9].

94

Это одна из версий принципа замкнутости. Отметим, что мы здесь не делаем различия между принципом замкнутости обоснования (знания) и принципом передачи обоснования (знания), которые очень близки.

95

Термины «убеждение» и «мнение» мы употребляем как синонимы.

96

Также для Льюиса возможно знание в отсутствие соответствующего убеждения. С точки зрения ЭСЗ всякое знание с необходимостью обоснованное убеждение.

97

Поскольку у Льюиса обоснование не играет существенной роли для знания, его контекстуализм апеллирует непосредственно к контекстуальным стандартам для знания, а не обоснования.

98

Роль этого понятия играет у Льюиса понятие прагматических пресуппозиций Сталнакера, на которого он ссылается.

99

Ситуация радикального скептицизма совместима с очевидностью, понятой как видимость, а не как знание. В контексте, в котором «внешний мир существует» есть ПП, она исключается как нерелевантная. В соответствии со своими ПП субъект не может рационально верить, что он мозг в бочке. (Отметим, что «внешний мир» не объект. Строго говоря, нет смысла говорить о его (не)существовании. И то, что предложение «Внешний мир существует» принимается за ПП, может об этом свидетельствовать. Но с точки зрения ЭСЗ Уильямсона следует просто сказать: мы знаем, что вещи существуют.)

100

Ещё раз отметим, что для Льюиса в разных контекстах атрибутор имеет дело с разными предположениями — «пресуппозициями». См. сноску 98.

101

В более современных терминах знание с необходимостью безопасное (safe) истинное убеждение. Условие безопасности означает, что при том же самом методе формирования убеждения, оно не ложно в «ближайших возможных мирах». При этом само истинное мнение в ближайших возможных мирах может варьироваться.

102

Между прочим, Льюис пишет, что в качестве очевидности он рассматривает полный перцептивный опыт субъекта (не видимость, не доступное самому субъекту содержание концептуализированного опыта) в актуальной ситуации. Мы интерпретируем это как знание, которым располагает субъект, не обязательно зная, что он знает.

103

Льюис указывает на замкнутый круг: прагматические пресуппозиции определяют релевантные возможности, которые, в свою очередь, определяют пресуппозиции. Говоря в наших терминах, в-правило не отделимо от своих применений.

104

Отметим, что, как считает, Колива, сам Витгенштейн не атрибуторный контекстуалист, а инвариантист [9]. Для него знание, которое приписывается субъекту, не зависит от контекста атрибутора.

105

Некоторые авторы отрицают, что случай с ложными фасадами — случай типа Гетье. Другие даже утверждают, что в этом случае субъект знает, что перед ним амбар.

106

Аналогичным образом, как было отмечено Уильямсоном, в рамках так называемой эпистемологии безопасности, определяющей знание как безопасное истинное убеждение, то есть истинное убеждение, которое при том же методе своего формирования не могло бы с лёгкостью быть ложным (в ближайших возможных мирах оно не ложно), условие безопасности не является независимым от знания.