Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Яна Колесинская

Герой книги – представитель уникальной театральной династии, заслуженный артист России, актер Новосибирского академического драматического театра «Красный факел» Владимир Лемешонок.

9. Мужская дружба

После первого года обучения состав их курса значительно изменился. Кого-то отчислили, кто-то ушел сам. Но также в полку прибыло, причем один боец стоил всех убывших. В коллектив внедрился дембель советской армии Толя Узденский — уроженец Павлодара, намеревавшийся завоевать Новосибирск с потрохами.

Он еще в колыбели решил, что везде и во всем будет первым. И вот отслужил срочную службу, окреп, возмужал, заматерел — и теперь волен выбирать, до кого снизойти, чьим лидером стать, кем окружить себя, звездного. Узда с порога почуял, где находятся точки притяжения — и без экивоков шагнул в ядро курса. Но далеко не сразу отдал должное пацану с желтым портфелем.

Ну че смеяться-то. Он, Толян, — бывалый солдат, солидный мужчина, почти состоявшийся артист, имеет опыт, в том числе любовный, девушки курса краснеют от одного его взгляда, умеет рассказывать армейские байки, приправив крепким словцом, а этот что? По носу его щелкнул и дальше пошел. Одним словом, Дурашка.

Кличка не прижилась, да и сам дембель осознал ее нелепость, оправдывался, что прилипла от обратного. Не мог же матерый боец не замечать, к чьим оценкам и мнениям прислушивается народ. Чей вердикт признается истиной в последней инстанции. Кого после каждого этюда припирают к стенке, чтобы выслушать приговор себе, любимому. Кому на занятиях по актерскому мастерству нет равных. И это при том, что курс талантлив, как на подбор.

Дурашка же, едва приглядевшись к новенькому, был стремительно покорен его мощной харизмой. Много позже он напишет, что Узденский «способен долететь на ядре своего обаяния аж до Луны». Энергия, бившая ключом из этого титана, захлестывала шестнадцатилетнего мальца как стихия. Он ловил себя на том, что норовит перенять походку, манеры, интонации своего кумира. Ему казалось, что Узда ведет всех за собой, как факир с дудочкой. Лем уступал ему в весовой категории лишь потому, что был младше на целых четыре года.

Много лет спустя Анатолий Узденский в своей книжке «Как записывают в артисты» сообщит: «Подозрение, что Лем зачислен в училище по протекции, улетучилось, когда я прослушал его на зачете по сценической речи — он читал прозу Хэмингуэя. Читал искренне, страстно, и даже удивительно было, откуда в этом тщедушном мальчишеском теле столько силы.

В нем было много любопытного: например, несмотря на то, что держался гением, отзывался о себе всегда в уничижительном тоне, и мне это казалось странным: ведь люди обычно приукрашивают свои достоинства. Володя в ответ на мое недоумение отвечал классической фразой: «Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож»».

Далее автор повествует, как в процессе короткой стычки на глазах у однокурсников Лем дал понять, кто есть кто: «Я замахнулся и… нет, не ударил его, удержался, просто сильно толкнул в грудь. Володя отлетел на несколько шагов, схватился за стол, медленно выпрямился. Наши взгляды встретились. В этот момент я понял, что значит читанное много раз „побледнел как полотно“. Лем оглядел примолкнувшую аудиторию, потом еще раз посмотрел мне в глаза, губы его шевельнулись, будто он силился что-то сказать, но не мог, и вышел из комнаты. Я попытался рассмеяться, чтобы разрядить атмосферу, но заткнулся, не получив поддержки. Стояла гнетущая тишина. Никто не смотрел в мою сторону. Мне было безумно стыдно. Я вышел вслед за ним».

Лем гораздо раньше описал этот случай в эссе «Сбивчивый монолог на венском стуле»: «Однажды достал я своего друга так, что ему пришлось основательно меня пихнуть. Отлетел я тогда далеко, обиделся ненадолго, а запомнил его силу навсегда. И по сей день это качество в нем я считаю главным, хотя, конечно, не о физической силе идет речь».

Их антагонизм начался раньше, чем дружба. Лем вскоре распознал в Узде явные зачатки самолюбования, прививку от которого в свое время ему поставила мама. Узда высмеивал в Лемешонке болезненную склонность к самоуничижению. Став друзьями, они продолжали беспрестанно конфликтовать, скрытое и явное соперничество было во всем — и в творчестве, и в личной жизни. До поножовщины не доходило, всё-таки интеллигенция, но споры были непримиримые, с каждым годом всё жарче. Их взгляды расходились во всем, а главное, в отношении к себе, в восприятии себя. Это были две крайности одного явления, которое называется артист.

Что касается кличек (не тех, что даются в насмешку), то весь курс считал их признаком тесных товарищеских отношений. Как заметил персонаж одной пьесы, если у тебя нет клички, значит, ты скучный человек и не имеешь друзей. Клички так органичны, что вытесняют имена и впоследствии заменяют их. Имя дано тебе в самом начале жизни, покуда ты еще никто, следовательно, звать тебя никак. И даже внешности у тебя нет, не то что характера. По имени называют все — и свои, и чужие, вне зависимости от того, подходит оно тебе или нет, нравится ли тебе самому или приходится мириться с выбором родителей, который часто навязан модой. Поэтому имя, особенно распространенное, формально, номинально, обезличено, лишено индивидуальности. Какая индивидуальность может быть в имени Владимир, что привлекательного в тезке героя анекдотов Вовочке? Тут и выясняется, что имя надо выбирать, когда уже что-то собой представляешь. Вернее, друзья это сделают за тебя. Они нарекут тебя так, как не зовут больше никого, вложив сюда свое особое отношение, свое понимание и восприятие тебя, окрасив оттенками и обертонами. Новое имя сразу покажет степень родства с окружающими, выявит, кто свой, а кто чужой.

В спектакле «Живой портрет», 1975 год. Фото из семейного архива.

Больше всех повезло неразлучным подругам, коих окрестили Розой и Лосей, — они получили незыблемые прозвища еще на абитуре. Прочим пришлось изрядно помыкаться в ожидании идентификации. Когда началась работа над учебными спектаклями или эпизодическое участие в постановках театров, тогда и посыпались клички как производные от имен сценических героев. Многие из них были случайны, а значит недолговечны, прилетали и улетали, придумывались и забывались. В комедии дель арте «Венецианские близнецы» ведущий артист краснофакельской труппы Альберт Дорожко так всех уморил («Я маркиз Лелио, синьор Холодной горы, граф Лучистого фонтана, подданный Тенистых ущелий…»), что все мигом переименовались в маркизов и кабальеро, среди которых затесался дон Лемио. Стоило сплоховать, совершить малейший промах, как Вова Лемешонок сразу становился доном Лемио, и произносилось это, естественно, с насмешкой и подковыркой. Однако предстояло еще немного отсечь, чтобы достичь совершенства.

Дипломный спектакль «В день свадьбы» имел эпохальное значение. Там обнаружилась сакраментальная реплика, которая вошла в анналы. Один из второстепенных персонажей обращался к персонажу Лемешонка: «Таких, как ты, без Узды оставь — наворочают!». Эффект был тот еще. Выражение в одночасье стало крылатым. Фразочку смаковали так и эдак, стебались на тему, что будет, если Лемешонка оставить без Узды, а сам Узденский неоднократно произносил афоризм с подчеркнутой назидательностью. С тех пор на всю жизнь остались клички от сокращенных фамилий: Узда, Аблей, Лем. Лет через сорок однокурсница, прилетевшая в Новосибирск из Москвы (они не виделись с тех самых пор), блеснула отменной памятью, сохранившей осколки юности: «Что, Володя, поди, никто уже не зовет тебя Лемом?». «Володя» рассмеялся: «До сих пор только Лемом и зовут!».

Писатель-фантаст Станислав Лем здесь совершенно ни при чем, но случаются фантастические совпадения. Дмитрий Быков в очередной литературоведческой лекции сказал не иначе как о Владимире Лемешонке (с которым ни разу не знаком): «Главная интонация Лема — тоска и неустроенность; очень неспокойный, очень неприятный, очень неправильный мир».

Эта интонация с возрастом только усиливалась. Но тогда, в период учебы в НГТУ, мир был относительно приемлемым, потому что в нем были, во-первых, девушки, а во-вторых, настоящая мужская дружба. Или сначала дружба, ну а девушки — а девушки потом.

С Анатолием Узденским и Михаилом Аблеевым, 1975 г. Фото из семейного архива.

Лем, Узда, Аблей и примкнувший к ним Петров, учившийся на год младше, были, можно сказать, неразлучны. Лем познакомился с Сергеем Петровым во дворе училища на перекуре — ни о чем таком важном не беседовали, но первое впечатление составили. Как говорят в народе, оно оказалось обманчиво. Потом на одной задушевной пьянке они разоткровенничались, что в тот момент подумали друг о друге одинаково: небольшого ума парень. Поржали, побратались и пустились передавать этот случай из уст в уста, как легенду.

Петров взялся переманивать Лемешонка к себе на курс, и способствовала тому ни кто-нибудь, а директор училища и руководитель курса Любовь Борисовна Борисова. Она испытывала к Лемешонку любовь-ненависть: «Когда я его вижу, то хватаюсь за валидол!», но далеко ушла от школьных учителей, которые предпочитали повелевать серой массой. Берясь за постановку «Старшего сына», она посулила Лемешонку главную роль. Петрова же назначила на Васечку, и те, кто это видел, потом много лет вспоминали: ах, какой это был Васечка, умереть и не встать.

Было бы прикольно поработать в партнерстве с таким ярким явлением, как Петров (но это случится только лет через десять). К тому же, Борисова пригласила вторым педагогом курса Киру Павловну Осипову, и Лем сразу же побежал к ней советоваться. Она едва не повлияла на его решение, а тут еще Константин Саввич Чернядев был вынужден оставить курс, распрощался, уехал в Одессу. Всё шло к тому, чтобы уйти к другому педагогу, тоже очень значимому и любимому, заполнить образовавшуюся в душе пустоту.

Не тут-то было. Два лидера не сработались, наметился раскол, одна половина коллектива встала горой за Борисову, другая за Осипову. Начались интриги, склоки, валидол, а этого Лем не переносил. На кой мне лишний год учиться? — рассудил он, да и с какой стати вдруг бросать Узду, Аблея и всю честную компанию. Нет уж, спасибо, от добра добра не ищут. И он остался там, где был на своем месте и в свое время, и ни разу об этом не пожалел.

Аксанов тоже считал себя на своем месте, где бы он ни находился. Он протоптал тропу в НГТУ сначала из школы, затем из Сибстрина, где планировал обучиться на архитектора, желательно без интеллектуальных и моральных затрат. Ближе к каникулам выжидал, когда толпа перестанет крутиться возле его лучшего друга, чтобы оторваться по полной. Узденский укатил в Павлодар к родным, Аблеев всерьез занялся личной жизнью, Петров нашел халтуру, Лем поступил в полное распоряжении Аксанова. И под каждым им кустом был готов и стол, и дом.

Аксанов отличался невероятной способностью доставать выпивку из-под земли. Или из других источников. Одним особо выдающимся образцом изобретательности и везения он будет гордиться и рассказывать о нем на протяжении многих лет угасшего веселья.

Летом родители Лема уехали в отпуск на целый месяц. На абсолютную свободу намекал многоуважаемый шкаф, запертый на добротный замок. За стеклянными дверцами красовалось штук 200 коллекционных бутылок Евгения Семеновича, заполненных фамильным самогоном, проще говоря Лемовкой. Не в натуре Аксанова было отступать. Он придумал способ проникнуть в хранилище. Дружки поднажали, отодвинули шкаф, оторвали картонную стенку, вторглись в винотеку с тыла. Отпивали нектар большими жадными глотками, в целях сокрытия преступления доливали в бутылку воды. Стены жилища становились тесны, хотелось размаха, хотелось раздолья. Поехали в Заельцовский бор.

По дороге к райским кущам зашли в гастроном, Аксан прикупил два десятка яиц. «Зачем?» — не понял Лем. «Увидишь», — был ответ опытного товарища. Расположились на желто-буром игольчатом пледе, в шатре из сосен, дающих живительную тень. Разлили по граненым стаканчикам. Учитель, продырявив яйцо и держа его наготове, опрокинул Лемовку себе в пасть, следом отправил туда содержимое скорлупы. Лем проделал то же самое и остался доволен, точнее, восхищен. Закуска-запивка оказалась идеальной. После сырых яиц теплело внутри и снаружи. Опьянение получалось приятное, мягкое, в то же время твердое, суровое. С насиженного места уходили нормальной, уверенной походкой двое серьезных мужчин, отдающих отчет в своих действиях.

Через Заельцовский бор путь пролегал к Аксанову на дачу. Там по соседству обитала славная компания. У поставщиков дармового алкоголя завелись взрослые друзья, которые их уважали и всегда были рады встрече. Но нельзя было забывать и про девушек.

Одна из милых веселых подруг, с которыми Лем по ночам лазил в форточку театрального училища, а когда потеплело, развлекался в Первомайском сквере, чуть было не сделалась Ирой Лемешонок. Даже свадебные кольца приобрелись, пару дней Лем был счастлив и горд. Но стремительным потоком дней планы на семейную жизнь были сметены и размыты настолько, что Лем решил не жениться вообще никогда. Аксан, делающий неплохие успехи на поприще ювелира, в силу чего у него образовались выгодные клиенты, нашел покупателей для священных символов брака. Деньги были дружно пропиты. Не прошло и пол-года, как Лихач без труда заработал на новые кольца, и Ирочка стала Аксановой.

Аксанов подался в ювелиры, так и не окончив Сибстрин. Выяснилось, что стричь купоны можно и без диплома. Жаль только, что пришлось покинуть и самодеятельную студию при институте, в которую наведывался, если не было охоты тащиться в театральное училище, и где его ни разу не видели трезвым. Аксанова не тянуло в актеры; лидер по натуре, он полагал, что его дело командовать другими, то есть режиссура. Но так и не доказал ни себе, ни людям, ибо вышел приказ об его отчислении из института. Теперь ничто ему не мешало каждое утро исправно являться к кинотеатру «Победа» на опохмелочную тусовку, а дальше как бог даст.

Во время свирепой драки на просторах Центрального кабака, в которой местные одолевали первомайских, молоденький мент долбанул Аксанова по затылку рукояткой «Макарова». После травмы черепа девятнадцатилетний Аксанов чудом родился второй раз — c металлической пластиной в голове. Но совсем другим человеком стал только в 45, после инсульта, из последствий которого долго и мучительно выкарабкивался. Многое из той жизни позабыл напрочь, живет в тишине и покое, водка ему только снится. Раз в неделю позволяет себе бутылочку пепси-колы под предлогом «надо же иногда себе и навредить». Друзья-актеры жалеют его и снабжают контрамарками на свои спектакли.