Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Яна Колесинская

Герой книги – представитель уникальной театральной династии, заслуженный артист России, актер Новосибирского академического драматического театра «Красный факел» Владимир Лемешонок.

5. Инопланетное чудовище

Его характер слагался из абсолютно не соединимых для среднестатистического человека компонентов, происходящих, с одной стороны, из редкого природного материала, с другой, из сурового воспитания. Противоречия, раздирающие его с детства, вылились в утонченные черты лица — и под суженной переносицей нашлепку тяжелого крючковатого носа из другого комплекта; не поддающуюся возрасту стройную подтянутую фигуру — и обрюзгший характер. Нутро с застывшей глыбой свинца и фамилия с уменьшительно-ласкательным суффиксом совершенно не впрягаются в одну телегу. Да ведь и театр, усмехается Лем, — это бордель, который корчит из себя храм.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

— Я находился в прекрасном месте, где меня не было, и вот меня извлекли оттуда и поместили туда, где я есть. Я не хотел рождаться, маме сделали кесарево сечение. У меня всегда было ощущение насильственности моего появления на свет. С первого писка началось сплошное насилие. Жизнь — гнет. Гнет — и существительное, и глагол. Высшей мерой для меня стал приговор к жизни.

Март 2016 г.

1957 г. Фото из семейного архива.

Есть подозрение, что он родился в рубашке, пусть и холщовой. Судьба определила ему место в уникальной семье, предоставив условия для самовыражения, интеллектуального развития, формирования актерской индивидуальности. Обеспечила травматическим опытом детства, сформировавшим неврастеника, но и давшим направление творчеству. Одарила благородным обликом, аристократической худобой, голосом необыкновенного тембра. Не говоря об ослепительном таланте, помноженном на одержимость актерским трудом. Он с остервенением рванул рубаху, превратил ее в рубище. Нагородил на ровной дороге преград, накопал ям. Пустился в путь, спотыкаясь и падая, чтобы, отталкиваясь от колдобин и кочек, взлетать, парить и снова падать.

Начинал он веселым, открытым, любознательным карапузом, да еще упитанным, мордатеньким, словно был создан для поглощения сплошных радостей. Тянул ручонки к книжкам с картинками, быстро запоминал прочитанное мамой вслух. На третьем году жизни с удовольствием разыгрывал перед восхищенными гостями образцово-показательный этюд: открывал сборник русских народных сказок и шпарил, как по писаному, в нужных местах переворачивал страницы, имитируя чтение. К четырем годам уже читал сам. Живо интересовался устройством кубиков, машинок, попадавшихся на пути предметов, вглядывался, исследовал, удивлялся, удивлял.

1958 г. Фото из семейного архива.

Трудности возникли, когда начал осознавать себя. Его память была специально устроена для собирания негативных впечатлений. Таково одно из самых ранних воспоминаний детства, очень рано заполнившегося рефлексией и тоской. Малыш, закутанный в шубу и шаль, выкатился из подъезда в зимний двор, раскинул ручонки, радостно бросился навстречу первому встречному. Им оказался хулиганистый пацан из соседнего дома. Старший приятель был занят решением своих личных вопросов и отреагировал по-простому, то есть толчком в грудь. Вовка, выкарабкиваясь из сугроба, сделал не по-детски суровый вывод: этому миру нет до тебя никакого дела, ты всегда будешь в нем чужим.

Он и внешне начал меняться: вытягиваться и худеть, вместе с пухлявостью истощалось жизнелюбие. Становилась осмысленной реакция на мамины строгости, замечания, придирки, требования. Появились вопросы, на которые не бывает ответа: почему я такой, почему такой мир вокруг меня. Проблема собственного уродства всегда была для него первичной, проблема несовершенства мира — вторичной. Обрушивал претензии на мать, требовал объяснений и оправданий, нападал, упрекал, орал, психовал, доводил до слез — она была бессильна под натиском гнева, но и она же являлась его причиной. Ну потому что он же не просил его рожать!

С детства полюбил быть один, чтобы предаваться размышлениям и мечтам. Глядя на облака, представлял, как откуда-то из небесных глубин явятся к нему инопланетяне и заберут с собой, в иные миры, устроенные совершенно иначе, чем заселенная людьми планета Земля. Очень скоро понял, что это несбыточная мечта, а его удел — тосковать о том, чего не бывает.

Будущий Художник категорически отказывался вливаться в социум. Отрицание началось еще в детском саду. Родители, с трудом выбившие место, тут же осознали, что зря они это сделали. Он забился в угол, завращал глазами, закатил истерику, едва воспитательница попыталась внедрить его в группу. Наутро его тащили туда волоком, он упирался и орал.

Дедсад был упразднен, но бабушка Анна Андреевна нуждалась в передышке. На помощь пришли бабушка Вера Абрамовна и дедушка Илья Зусьевич. Вовку отправили к ним в Чернигов. Там понравилось: деревянный дом, волшебный запах в сенях, большая добродушная собака, таинственный сад, спелая вишня прямо с ветки, сбитые коленки, свобода, свобода, свобода. И да, там он забывал, что всегда виноват и во всем неправ.

Чернигов, 1964 г. Фото из семейного архива.

Дальше предписывался пионерлагерь как универсальный для советских ребятишек вид каникулярного отдыха. Детсадовский бунт повторился в более изысканном варианте. Ярко выраженный социопат уже имел опыт борьбы за свои права. Шагая в строю на линейку, он больше не демонстрировал протест — потихонечку отстал, а потом помчался наутек. Вскоре оказался у забора, ограждавшего территорию, вцепился в него и застыл в глубокой печали. Так и просидел под забором до самого обеда и с тех пор стал регулярно там спасаться от своры оголтелых ровесников. Пока не приехала бабушка Анна Андреевна. Звонко лязгнули за ними металлические ворота.

У него оставалось летнее время для благодатного одиночества, в запасе имелись прекрасные дни сомнений и тягостных раздумий, но впереди неотвратимо маячил День знаний. Школа номер 99 была заточена явно не под него. Он невзлюбил ее сразу, причем взаимно — прежде всего за то (а потом уж и за всё остальное), что в связи с переездом всей семьи в новую квартиру пришлось покинуть школу прежнюю, где он проучился весь первый класс и вроде как привык, прикипел. Никто не оценил его героическое примирение с действительностью, наоборот, лишили единственной радости. Плакал, топал ногами, умолял не отнимать единственную радость, но никто не собирался возить его со Свердлова на Сибирскую. Ну и не учли серьезность проблемы. Подумаешь, привыкнет и здесь.

Но школа — это вам не лагерь, оттуда не сбежишь. Особенно если к малолетним преступникам приставлен несгибаемый надзиратель — учительница начальных классов Марья Михална. Своих детей у нее не было, всю себя она посвятила работе.

Марья Михална являлась типичным продуктом системы, за что пользовалась беспрекословным уважением руководства. Ее ставили в пример коллегам, но звание заслуженного учителя СССР так и не присудили. Мегера в толстых линзах сумела наладить железную дисциплину, никто пикнуть не смел. Стригла всех под одну гребенку, диктовала родителям, в какой парикмахерской ученик советской школы обязан сделать полубокс. Назначала универмаг, где следовало купить галстук, — пока до пионерского не доросли, полагался, как решила надзирательница, строгий мужской аксессуар в придачу к обязательной школьной форме. Евгений Семенович терпеливо учил сына наглаживать стрелки на брюках, от чего Лем пытался уклоняться, но не тут-то было. Эти единственные в его гардеробе серые брюки были ненавистны, как и галстук.

На перемене ребята из других классов умудрялись пронестись туда-сюда по широченной рекреации, как бы специально предназначенной для разминки конечностей, а Марья Михална стриноживала коней. Ставила контингент в пары и заставляла чинно ходить по кругу, рявкая на них во всю мощь своей гортани. На уроках била указкой по голове.

Конфликт с новеньким начался сразу, с первого дня. Он развалился за партой и уставился в потолок. Едва повелительница занесла над еще не обкромсанными вихрами указку, как он посмел перехватить ее руку и отпихнул! Ну и подписал себе приговор на изгоя, оставаясь таковым все школьные годы чудесные.

Училка запретила классу какие-либо контакты с Лемешонком, бдительно отслеживала неблагонадежных, запрет нарушавших. К нему осмеливались приближаться лишь в туалете, где и закипало нерегламентированное братство. Но звенел звонок, и воительница хваталась за свой меч: «Посмотрите, он у нас из актерской семьи! Может, я бы тоже могла по сцене прыгать! Но надо же кому-то и работать!». А когда из него поперли актерские выкрутасы, то всю силу своего презрения вкладывала Марья Михална в реплику «ишь ты, артист!».

Огромными красными буквами она писала в дневнике изгоя жалобы родителям, гневным росчерком пера вызывала их в школу. Реагируя на эти вопли, папа разводил руками, мама делала строжайший выговор, а бабушка шла на ковер, после чего высказывалась на семейном совете: «А че ему, суке, сделается? Хоть кол ему на голове теши!». Ситуацию пустили на самотек.

1967 г. Фото из семейного архива.

Достигнув пионерского возраста, Лемешонок уже слыл законченным негодяем. Негодяя, коли от него было невозможно избавиться, отсадили на камчатку. Там он жил своей, отдельной от учебного процесса, жизнью — читал книгу под крышкой парты, созерцал плывущий за окном самолет. На все, абсолютно на все замечания взрослых реагировал нервно, то есть враждебно. Критиковать его никто не имел права, поскольку на это есть он сам, в чем этот «сам» явно преуспел. А если в кои-то веки удостаивался похвалы, то, как и полагается сомневающимся интеллигентам, делил ее на тринадцать.

Учителям советской выправки было чуждо явление инопланетного чудовища. У них, в целях самосохранения, выработалась на него идиосинкразия. В его поступках они усматривали наглый вызов, злонамеренный бунт, покушение на свой авторитет. Бесила его живость, бесили дерзость и независимость, бесили вопросы невпопад, бесил распухший портфель, который валялся в проходе между партами.

Юный Лемешонок втиснул в него все имеющиеся у него учебники и с тех пор ревизию не производил. Ярко выраженный холерик, он яростно швырял их об стену, когда его заставляли делать уроки. Настал момент, когда на глазах математички он в знак ненависти запихал в рот и сжевал страницу из учебника. Классная руководительница грозилась, что поставит в журнале напротив его фамилии пометку у. о. В смысле, умственно отсталый ученик.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО ЗЛОБУ И НЕНАВИСТЬ

— Учебу я возненавидел с первого класса. Быстро понял, что не люблю и не хочу учиться. Особенно меня бесила математика! Мозг отключался, едва я открывал учебник. Тошнило от всей этой абракадабры — цифр, скобок, примеров, формул. Мама наняла репетитора, а я засыпал — сначала вырубался внутри, потом снаружи. Литературу я тоже невзлюбил. Всё, что я говорил и писал, учителям не подходило. Сочинение на тему «Береги честь смолоду» я написал про Гамлета, и оказалось, что неверно всё понял. Как можно было существовать в советской школе, где не учили думать, а диктовали, как нужно думать? А я был склонен к самостоятельному мышлению, что было категорически не приемлемо, и поэтому был двоечником…

Мама очень любила фильм «Доживем до понедельника». А я считал его приторно-лживым, не имеющим никакого отношения к советской школе, да и к самой жизни. Правда, в седьмом классе у меня возникла светлая полоса. Директор школы, литератор, часто сидел у нас на уроках литературы. Он оценил, как я прочитал монолог Чацкого. Что-то он во мне узрел — и стал вызывать меня к себе в кабинет, беседовать, в общем, курировал. Но эта светлая полоса быстро закончилась. Я подвел директора, продолжая получать двойки по всем предметам. Он разочаровался во мне — и потерял всякий интерес.

Апрель 2016 г.

Обычно из подобных отщепенцев получаются неплохие штукатуры или плотники. Но беда в том, что сын актера и журналистки не был склонен к работе руками. Хотя если возникала необходимость, то не отлынивал — и кран умел починить, и теплицу сколотить. Беда в том, что он был склонен работать головой.