Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Яна Колесинская

Герой книги – представитель уникальной театральной династии, заслуженный артист России, актер Новосибирского академического драматического театра «Красный факел» Владимир Лемешонок.

12. Школа молодого бойца

«Февраль 1975 года. Мне в атмосфере, сотканной из ароматов и привкусов легкого веселья и дешевого вина, вручают диплом об окончании театрального училища. Я становлюсь специалистом (так написано в дипломе — по специальности „актер драмы“)». Так он начнет свое воспоминательное эссе «Сбивчивый монолог на венском стуле» через 22 года после выпускного вечера.

После окончания НГТУ курс Лемешонка рассредоточился по разным точкам мира и с тех пор ни разу не собирался в полном составе. Кто-то из выпускников уехал-таки в Златоуст. Ольга Розенгольц выбрала супругом завмуза «Красного факела» Лёву Богуславского и отправилась с ним на ПМЖ в Израиль. Людмила Лосякова распределилась в Абаканскую драму, где и осталась. Анатолия Узденского отхватил Томский драматический театр, откуда он ненадолго перебрался в новосибирский «Красный факел», а оттуда надолго — в «Старый дом». Михаила Аблеева отправили в «Старый дом», а после армии взяли в «Красный факел». Владимира Лемешонка затребовал новосибирский ТЮЗ, где он обосновался на целых восемь месяцев.

Он мечтал попасть в «Красный факел», и вовсе не потому, что там работает отец. «Красный факел» манил недоступностью, вызывал смутное и непонятное ощущение чего-то потустороннего, бередил душу стремлением к неведомому чуду. А ТЮЗ был прост и понятен, ведь там он вырос, познал первый успех как чтец студии «Спутник», со студенческой скамьи был занят в репертуаре. Эта сцена была ему знакома, в этом здании он знал каждый закоулок. Здесь он видывал, как королям клеят бороды, а золотые короны сооружаются из картона. Здесь он понял, что обман бывает прекраснее правды, но проще, чем правда. Здесь он был свидетелем того, как крутится зеркальный шар, пуская солнечных зайчиков в пляску по занавесу и потолку.

В период расцвета Новосибирского театра юного зрителя главрежем значился Лев Белов, который искренне любил искусство, театр, актеров, зрителей. На многое закрывал глаза, и жилось в этих стенах весело и легко. ТЮЗ, прежде чем стать «Глобусом», до своего переезда в огромное, специально для него построенное здание почему-то в виде парусника, располагался в самом центре города, в уютном и компактном Доме Ленина. Все находились друг у друга на виду, и дружить было легче, чем враждовать.

Портрет из фойе ТЮЗа, 1975 г. Фото Геннадия Седова.

Инцидент с подметными письмами не вспоминали — ни тот, кто из него самоустранился, ни тот, кто его затеял. Недавние противники быстро стали добрыми приятелями и многократно чокались за искусство. Сбрасываться по рублю цвет труппы начинал с утра. Брали обычно портвейн плюс пиво, за алкоголь не считавшееся; ограниченность наличности и ассортимента обостряла кураж. Телепаться от служебного входа до сборища, нарушая условную конспирацию блямканьем стекла, было лень, засим проникали в гримерку через окно. Набивались туда под завязку, развешивали топоры, к вечернему спектаклю успевали протрезветь, но не всегда. Свято блюли традиции русского театра, взрастившего знаменитых пьяниц. «Мы артисты, наше место в буфете», — цитировал Лем комика Шмагу из Островского, разливая бурду по стаканам (такую роскошь, как рюмки, позволить себе не могли).

На выговоры Лем не реагировал, а всего их за период тюзовской эпопеи было четыре. Это была относительная свобода, опробованная еще в училище, — та ее максимальная форма, которая допустима при невозможности свободы вообще, то ее бытовое проявление, которым травит душу экзистенциальная несвобода, та реакция на советский застой, который вытравливал из человека личность, низводил его до винтика, крутящегося по воле великой коммунистической партии. Самоконтроль отсутствовал напрочь, потребность в самодисциплине не вызрела, ибо всё это на тот момент было бессмысленно. Теплые отношения внутри коллектива обесценивались повальным хамством, лицемерием, приспособленчеством снаружи.

Владимир Лемешонок был занят в трех постановках для школьников, и тут режиссер Виктор Орлов взялся за музыкальную сказку «Емелино счастье». Володь, сказал он, ты так здорово пел в «Живом портрете», давай-ка ты у нас исполнишь главную партию. Лем аж поперхнулся. Смеетесь, что ли: нет ни слуха, ни голоса. И волшебная роль досталась Игорю Белозёрову — у него есть и слух, и голос, он этого не скрывает. А Лем играл его брата-разгильдяя. Слов не так много, зато есть где подурачиться.

Едва Лем начал входить во вкус, только-только привык каждый день спешить на работу, как лафа закончилась. Пришла пора отдавать долг Родине, повестка свалилась в почтовый ящик откуда не ждали. Лем не планировал ходить строем, но и откосить было не в его характере. Они подробно обсудили проблему с Уздой, тот подошел к вопросу основательно, выдал весьма ценные рекомендации.

Организовали проводы, куда Лем заявился с юной бухгалтершей Нюшей, которая вот уже полгода помогала ему осваивать науку страсти нежной. Нюша к тому времени испытала муки ревности, недавно встретив его в обнимку с другой девушкой, очень красивой, между прочим, актрисой, и поняла, что пропала. Она даже всплакнула у него на плече, таким макаром закрепив горечь расставания и наградив преференциями из категории «буду ждать». Дома он последний раз отоспался, мама накрыла прощальный завтрак, папа отвез на сборный пункт, откуда начался кошмар длиною в армейский срок.

Его доставили в учебку военной части Омской области. Принудительная присяга, автоматический прием в комсомол, мол, перемол, валидол. Самый лживый лозунг из всех советских: «Армия — школа мужества». У офицеров своя речевка: «Есть такая профессия — Родину защищать». Родину защищали непонятно от кого, а от дедовщины защиты не было.

Каждый день начинался с абсурда: встать! лечь! встать! лечь! И затем эти изуверские 45 секунд судорожных манипуляций с обмундированием. Утренний кросс заставляет забыть, кто ты такой и как тебя зовут. Понятия личной собственности не предусмотрено. В первый же день службы украли мыло, затем настала очередь сапог, бритвы, присланных родителями денег. Армейская зима показала, что такое школа мужества — носки из посылки немедленно были изъяты. Холод и голод ощущались постоянно, круглые сутки. Беспрестанно кашлял, не проходил насморк, повыскакивали прыщи, всё тело болело и внутри, и снаружи. Много курил, в основном «Приму», и еще больше кашлял.

Письма писал тайком, урывками, на самоподготовке, обрисовывал всё как есть, не греша лукавством позитивного мышления. Тут с какой точки ни посмотреть, везде получалась мерзость. «Тоскливо мне здесь, как в темной, глубокой яме, — сообщал он матери. — Всё думаю о вас, мысленно брожу по квартире. А время будто бы встало по стойке смирно и испытывает мое терпение своей медлительностью. Такое чувство, что наконец-то Судьба нашла для меня пригодное место, что я так и останусь здесь навсегда — такой жалкий, покинутый всеми, одинокий. Сейчас я опять плачу, опять отчаяние напало на меня. Оказывается, самое важное из всего, чего я лишен теперь, — это возможность поговорить с тобой. Очень часто (и всё чаще и чаще) мне кажется, что ни секунды нельзя жить, не видя тебя. Как ужасно понять, до какой степени ты мне необходима, только тогда, когда нас разъединила разлука».

Встреча Нового 1976-го года была самой депрессивной в его жизни. Телевизор, лимонадик, печеньице, конфетки-батончики, ни капли спиртного, чужие лица, тупые шутки, пошлые подначки, сплошное одиночество в толпе, недоступность уединения, ужас от осознания того, что весь его культурный багаж не только лишний, а мешает и вредит, и он не сможет вернуться в профессию, ибо становится другим человеком, точнее, недочеловеком, ничтожеством, лагерной пылью. Были и удовольствия — зачеркивать в календаре отмаявшийся день. Ему что-то вдалбливали, к чему-то готовили, будущего не существовало, незаметно растаял снег, и он, стянув гимнастерку и бухнувшись на молодую траву, тут же обгорел на солнце.

В конце весны он вышел из учебки младшим сержантом и был назначен командиром мотострелкового отделения, о чем сообщил домой: «Это дело требует омертвения всех чувств». Но чувства не омертвлялись, как и убеждения, прежде всего то, что никем нельзя командовать. Не научился он и подчиняться. За это его били втроем, пинали по ребрам. Хоть бы убили насмерть, молил он бога, а толку. Будучи на посту, вставлял дуло Калашникова себе в горло. Но даже решившемуся на выстрел набоковскому Смурову, в которого он вчитается много позже, сей трюк не удался.

Выдержать всё это невозможно, зато возможно привыкнуть. Впоследствии в нескольких источниках он вычитает мысль, что ад находится на земле, это всего лишь одна из форм жизни. Касается это не только армии. Год за годом он продолжал убеждаться в этом.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО МУЖЕСТВО И ЛОЖЬ

— Самое отвратительное, что я увидел в армии, — строгая иерархия. Лейтенант трепещет перед своим начальником, а тот перед своим, а тот еще перед большим начальством. Я видел полковника, который дрожал, когда на него орал генерал, а потом этот полковник отыгрывался на лейтенантах, а те измывались над рядовыми. В чем мужество? В том, что тебя унижают, и ты терпишь. А потом унижаешь ты. Мужество в том, чтобы это выносить, понимая, что изменить не в твоих силах. Доблестная советская армия оказалась концентрацией советской действительности, в которой всё глупо, бездарно, омерзительно, цинично. Сплошная ложь и подтасовка, и при этом кругом патриотические плакаты. Армия — это выжимка из всего происходящего, беспощадная пародия на социум. А народ на параде с восхищением смотрит, как они с треском и грохотом провозят по площади свою смертоубийственную херню.

Я разговорился с одним неглупым офицером, разговор был свойский, будто я не солдат, а он не майор. «Зачем работать, если и так можно всё получать? Всё тебе дадут, оденут, накормят», — разоткровенничался типичный советский офицер.

Когда у меня родился сын, я страшно переживал, что когда-то его заберут в армию. Но пронесло. У него что-то было с шеей, и ему дали белый билет. Всё получилось без каких бы то ни было усилий с моей стороны, я до последнего не мог в это поверить…

Июнь 2000 г.

Спрашивал у матери про свою девушку: «Как там Нюша, носу не кажет? Боится, дурочка, ну бог с ней. Я тут ее писем жду, как манны небесной, а как приходит письмо, и если оно мне понравится, то жизненный тонус поднимается и дня на три мне всё нипочем делается». Нюша приехала к нему в Топчиху, страшному, тощему, злому, на целые сутки. Расставались словно навсегда, еще не ведая, что совсем скоро, еще скорее, чем наступит дембель, они смогут видеться сколько захотят, но в таком случае идиллии обычно капец.

Родителям в кои-то веки пришлось пустить в ход связи, авторитет, положение, и оно возымело. Не верилось, что так бывает, но так бывает: относительное прекращение кошмара. Пехотинца перевели в Новосибирск, в военный городок на Воинской, в ансамбль песни и пляски Сибирского краснознаменного округа. Там он и дослужил второй год срочной службы.

По прибытию на новое место случилось еще одно чудо, о котором и помыслить-то было бы чересчур дерзко. Чудо-юдо называлось Аблеев. Отсрочки закончились, и ему тоже выхлопотали поблажку. И отправили не куда-нибудь, а в ансамбль песни и пляски Сибирского краснознаменного округа. Однокурсники стали, так сказать, однополчанами. «Апофеоз», — лаконично обозначил Аблеев момент их встречи.

Проговорили всю ночь. Разработали план увольнений и самоволок, придумали маршруты побегов и прибегов. Достигли соглашения брать от жизни всё, даже если условия тому противятся. По-прежнему совпадали у них юмор, оценки, реакции, взгляды, и даже синекуру поделили пополам: Аблей — секретарь комсомольской организации, Лем — его заместитель. На гражданке хлебные должности были бы оскорбительны, но здесь вынужденный формат выживания. Личная жизнь у обоих тоже была на высоте.

«Я твоя душой и телом», — призналась Нюша. Неуклонно приближался дембель, еще немного, и Нюша его дождется. Всё было так хорошо, что дольше продолжаться не могло. Он уже это проходил (и пройдет еще не раз): его любили больше, чем он, он не мог дать столько же, сколько давали ему. Нашел, к чему придраться, вернее, к кому, то есть к себе самому. Стал себе противен до такой степени, что был готов на любую глупость, вплоть до того, чтобы отказаться от девушки. И он совершил поступок, солдату совершенно не свойственный, как правило, случается наоборот. «Нам надо расстаться», — печально сообщил Нюше, проводил на автобус, поцеловал в щеку.

Эта девушка оказалась редкой породы — она не стала донимать вопросами, устраивать сцены, выяснять отношения. Но и убеждать его, что он, несмотря ни на какие недоразумения, всегда будет для нее единственным, она тоже не стала. Нюша пришла в часть на концерт ансамбля песни и, разумеется, пляски инкогнито, свидания с ним не искала, а он сделал вид, что ее не заметил. С тех пор они не виделись.

Друзьям повезло больше. Одним из тусовочных пунктов на карте военнослужащих значилась гостиница «Обь». Там собиралась тайная масонская ложа. Узда ради этого специально приезжал из Томска для дачи дельных советов. Накатили у него в номере портвейна и сразу отрубились, даже поговорить толком не получилось, очнулись — и бегом в казарму. Наутро на пост, Лем уже научился спать стоя на посту. Удостоился и гауптвахты — за то, что ушел в самоволку и опоздал на построение. Товарищи позвонили ему домой, но нереально было в один миг добежать до казармы, и скрыть преступление не удалось. Его гоняли на жаре по плацу до потери сознания. Но выводов не сделал. Ему не нужны были выводы, он намеревался забыть армию как страшный сон. Несмотря на то, что она квинтэссенция жизни.

Главное, была возможность бывать дома! Весь прошлый год он неистово мечтал о доме, о том, как увидит родных, как прогуляется по Красному проспекту, вдыхая полной грудью его дымный воздух. Правда, прогуляться не удавалось, только пробежаться туда и обратно, чтобы успеть на построение. Зато он удостоверился, что приобретенный в его отсутствие цветной телевизор реален, а ремонт в квартире сделан скромно, но со вкусом.

И не сразу заметил во время коротких набегов, что бабушка Анна Андреевна не просто отдыхает, а уже не встает с кровати. Его отпустили в увольнение официально — для визита в больницу. Она сгорела от рака за считанные недели. Еще вчера он слал ей письма из Топчихи и получал от нее посылки с носками и тушенкой, а сегодня стоит у могилы и глотает слезы. Дедушка Семен Петрович тоже будет сильно горевать, но намного ее переживет. Он дотянет до 92 лет, практически не меняясь — оставаясь всё тем же малообразованным, недалеким, наивным, бесхитростным и очень добродушным человеком.

На следующий день после похорон — в путь. На месте ансамбль песни и, соответственно, пляски не сидел. Надо же было просвещать народ, нести культуру вглубь и вширь, миссия была высока. Армейский коллектив объездил с концертами полстраны, Лем и Аблей называли это трясиной самодеятельности. Они выступали дуэтом: чтецы. Всё чин чинарем: трехэтажный хор, духовой оркестр, а комсорг и его зам поочередно декламируют вирши казенного патриота Ивана Краснова: «Партия — великий архитектор всех свершений наших и побед. Партия — немеркнущий прожектор, что вперед ведет нас много лет!».

Серьезно читали, без дураков, даже где-то с пафосом, это вам не занятия по сценической речи. Иронию маскировали, а следом ржали или матерились. Всласть поиздевались уже на гражданке, показывая стишок, в частности, Белазу на очередной пьянке. Через много лет Игорь Афанасьевич вспомнит этот текст и предложит ввести его в спектакль «Довлатов. Анекдоты» — в эпизод, где оголтелый замполит ставит патриотическую сценку про Ленина и Дзержинского. Действие происходит на зоне — в родственной армии структуре.