Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Яна Колесинская

Герой книги – представитель уникальной театральной династии, заслуженный артист России, актер Новосибирского академического драматического театра «Красный факел» Владимир Лемешонок.

8. Горе бедного студента

Двоечнику, напротив фамилии которого в журнале грозились поставить пометку «у.о.», было отказано в праве на 9 класс. «Твое место в ПТУ либо оставайся на второй год», — приговорили в школе номер 99. Он был рад бежать из тюрьмы, но и ПТУ был не выход. Деваться было некуда. Пришлось идти в театральное училище.

Ну что значит «пришлось». Лем, в отличие от отца в раннем детстве, на табуретку не вскакивал, что давало основание бабушке Анне Андреевне качать головой: «Нет, Володя не артист. Женя — да, а Володя — нет». Но как только внучек подрос, она изменила угол зрения. То с опаской, а то и с радостным удивлением замечала, какие искры от него летят. Родители воспринимали его особенности как должное.

Как и положено детям из актерских семей, он вырос в театре. Первым романтическим впечатлением был громадный зеркальный шар, который покачивался над зрительным залом и мерцал миллионами граней, пуская солнечных зайчиков в стремительный полет по стенам и потолку. На сцене творилось волшебство, но пыль кулис ничуть его не щекотала, а была составом будничной атмосферы. Кругом репетировали, учили роли, спорили с режиссерами, отмечали премьеры, сплетничали, влюблялись, ну и он воображал свой театр, а чаще кино. Увязывался за отцом на съемочную площадку, неотрывно следил за процессом, представлял, что его снимает камера, а он играет роль. Бормотал себе под нос, вел диалоги с воображаемым партнером, а чаще сам с собой. Мечтал, как он, кинозвезда, а лучше сказать киноастероид, произносит длинный монолог, и камера дает его крупным планом, а у афиш с его портретами замирают юные девицы и дамы постарше.

Но Судьба лишь раздразнила его, подкинув мимолетное шуточное участие в фильме «Ночной сеанс», несмотря на авторитет отца на съемочной площадке. В театре тоже не довелось участвовать в спектаклях, ведь в ТЮЗе детей играли актрисы-травести. Но у него появилась студия «Спутник», и она будоражила, звала, бередила, мучила, изводила, обещала, вдохновляла и направляла. У него всё было впереди. Ему даже мысли не закрадывалось, что будет кем-то другим, например космонавтом. Лет с тринадцати начал отдавать себе отчет, что иные стремления, кроме как в артисты, отметаются. А лет с пятнадцати стал ощущать какую-то смутную тревогу, какое-то невнятное ожидание, какую-то летучую тоску по неосязаемому чуду, молекулы которого витают над сценой и больше нигде не встречаются…

Окончил бы десятилетку, поехал бы в Москву, поступил бы в ГИТИС, блистал бы на лучших сценах России. Но после восьмого класса не только в ГИТИС, а и в НГТУ было рановато. Постановление о приеме в училище после восьмилетки вышло только-только, руководством к действию для преподавателей не стало, ибо сулило им сплошную головную боль. Владимир Лемешонок был единственным в том наборе абитуриентом, не окончившим среднюю школу. Да и взяли-то его, вернее, допустили до творческого конкурса, по протекции отца, которой Лем воспользовался в первый и последний раз.

Курс в Новосибирское театральное училище набирал главреж «Красного факела» Константин Чернядев. Евгений Семенович, сожалея, что другого пути нет, обратился к Константину Саввичу с личной просьбой прослушать его малолетнего сына. Чернядев спрашивал, Лем давал витиеватые ответы, в результате был допущен к вступительным экзаменам. На первом туре читал рассказ Бабеля «Смерть Долгушова» из «Конармии». Чернядев немного помолчал, переваривая, и сказал: «Думающий мальчик, возьму его кандидатом».

У Чернядева объявились серьезные оппоненты. Директор училища Любовь Борисовна Борисова была категорически против Лемешонка-младшего. Ее аж передергивало от одного вида этого оболтуса. В воспаленной памяти всплывали постоянные стычки с его отцом в недавнюю бытность актрисой театра «Красный факел». Лемешонок-старший ее лидерские качества игнорировал, помыкать собой не позволял, на женское обаяние не реагировал. Вот и отпрыск его такой же, кто бы сомневался. Веселый, дерзкий, независимый, все дрожат от страха перед директором, а этот нагло улыбается, глядя прямо в глаза. Нет, такого издевательства она не потерпит.

Слабое место в системе найти просто, например, новое и мало кому известное постановление о зачислении в училище после восьмого класса. И Любовь Борисовна сунула документ под сукно, будто его и не было. Но мало вы Чернядева знаете. Сказал примирительно: «Любовь Борисовна, вы всегда успеете его отчислить, тем более он у нас кандидат».

Скольким выдающимся актерам пришлось годами доказывать свой талант! На них ставили крест, их считали профнепригодными, не принимали в театральные вузы, советовали идти на завод. Череду испытаний и унижений прошли будущие звезды, прежде чем завоевали себе имя. Владимира Лемешонка педагоги признали сразу. Непримиримая директор училища, не переставая его «терпеть не мочь», вскоре воскликнула: «Да он талантлив!». Не говоря о Чернядеве, который сразу распознал пацана в желтых клешах: этот — настоящий. Но расслабляться было рано. Точнее, вообще нельзя было расслабляться. Всю жизнь он доказывал прежде всего самому себе, кто он такой и что он значит.

А еще нужно было доказать однокурсникам. На пороге Новосибирского государственного театрального училища Лем вглядывался в чужие лица и пытался угадать, кто поймет его и примет, а с кем не срастется, кто станет его другом, а с кем придется враждовать. Сюда поступили солидные господа и прекрасные дамы, то есть законные выпускники средней общеобразовательной школы. Печальный демон, дух изгнанья не только был недоучка, а еще и выглядел малолеткой, особенно рядом со своим громадным отцом. Абитура восприняла его как недоросля, была уверена, что взяли по блату. Якобы сыну актера и журналистки всё дается легче в разы, ни труда не надо, ни таланта, двери распахиваются левой ногой. Ничего, злился Лем, я им еще покажу. Они, предвкушал Лем, еще пожалеют… Вскоре настал подходящий случай. Сердце ухнуло в пропасть и медленно вернулось назад.

Начинающие студенты решили устроить день рождения курса и познакомиться поближе. Раздобыли винца, собрались на квартире, расселись на полу, читали отрывки, с которыми поступали в училище. Слушали друг друга уважительно, заинтересованно, что не мешало иногда посмеиваться, перешептываться, осторожно чокаться стаканами, употребляя только что освоенную студенческую поговорку «чтоб декан не слышал».

«А теперь ты!» — приказала первая красавица курса Оля Розенгольц по прозвищу Роза, огненная брюнетка с огромными карими глазами, в которую все успели влюбиться с первого взгляда. Встал пацан в желтых клешах, испещренных записками на манжетах, чернильными почеркушками, рисунками Аксанова, названиями любимых ансамблей Beatlеs и Rolling Stones. Рядом валялся под стать штанам желтый, разрисованный, размалеванный, расхристанный, раздолбанный, видавший виды бомжеватый портфель, набитый всевозможными вещами по принципу «всё свое ношу с собой».

Лем пихнул ногой портфель, сердито оглядел публику, кашлянул. Девочки ободряюще улыбнулись. Мальчики иронически переглянулись. Кто-то завозился, полез в тарелку за бутербродом. Загудел холодильник. Скрипнула дверь. Колыхнулась штора. И вдруг среди зрителей образовалась мизансцена из детской игры «Морская фигура, замри». Все смотрели на него, а он смотрел и на них, и мимо них, поверх них, в бесконечность.

Нервные руки, одухотворенное лицо, промельк улыбки, печальная самоирония, удивительного тембра голос, и вот это его непревзойденное интонирование, с неуловимыми цезурами между слогами, с каким-то летучим ритмом рассыпания слов в воздушном пространстве:

«Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны.

— Наскочит шляхта — насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что…

— Нет, — ответил я и дал коню шпоры.

Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.

— Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Бежишь, гад…

Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством»…

Горькую историю о невозможности поступка и несвободе выбора, гуманной жестокости и жестокой гуманности, ужасе смерти и убийства, привыкании к тому и другому Лем рассказал так, будто сам только что оттуда, из военной бригады, от вздыбленной земли. Сейчас прогремел выстрел в раненого товарища, избавивший его от страданий, и вот взведен курок и у него за спиной, мигом покрывшейся холодным потом. Он беспомощно оглянулся. Оседала пыль из-под конских копыт.

Первым вскочил Мишка Аблеев, пожал руку. Роза решительно встала, подошла, тряхнула кудрями, поцеловала в щеку. Наверняка это означало, что салага пробил брешь во взрослый мир.

МЫСЛИ ВСЛУХ ОТ МИХАИЛА АБЛЕЕВА

— В тот момент, когда он читал Бабеля, я понял, что он уникум. Это для меня было потрясение. Нельзя было это мерить обычным понятием «хорошо» или «очень хорошо» — это было из ряда вон выходящее куда-то за пределы. И все это поняли. Его выступление вдохновило нас! Он был недоволен собой, и это как-то сравнивало его с нами. Мы испытывали фантастические ощущения — мы вместе, и нас ничего не интересовало, кроме того, что происходило между нами. Мы стали курсом Новосибирского театрального училища.

Май 2016 г.

С того дня новообразованная троица плюс примкнувшая к ним подруга Розы Люся Лосякова, в силу своей великолепной комплекции получившая прозвище Лося (Аблеев чуть было не женился на ней), стала неразлучной. Образовалось ядро курса, внутри которого вызревали грандиозные планы, рождались сногсшибательные идеи, делались сверхновые открытия. Вокруг ядра крутились планеты, носились кометы, группировались созвездия.

В большом перерыве между парами, прихватив с собой пузырь, бегали в пельменную за углом, где в лучшие времена брали «четыре гарнира», а в худшие сооружали бесплатную закуску из хлебушка с намазанной на него горчичкой. По вечерам умудрялись скромно кутить по ресторанам, где своим человеком, как, в общем-то, и на курсе, считался Аксанов. Лилась и Лемовка рекою, толкая на ночные безумства, например, проникновение в пустую аудиторию через заранее приоткрытую форточку.

С Михаилом Аблеевым в театральном училище, 1974 г. Фото из семейного архива.

Но салага лихорадочно искал путь самоопределения. Ровесницы его больше не прельщали — он страдал от недоступности великосветских дам, что окружали его на лекциях и после занятий. Первая красавица курса Ольга Розенгольц крутила романы с парнями посолиднее, а этого малолетку считала всего-навсего своим закадычным однокурсником. Роза подтрунивала: «Какая у Вовки мальчишеская фигура», и кто-то при этом ржал. В их кругу выработался такой способ общения — подкалывали друг друга, подначивали беззлобно, но метко, и никто не обижался, по крайней мере старался не показывать вида, иначе дурной тон. Но намеки на неравенство лет его изводили, «царапали за самое больное». Комплексы хватали за горло, сжимавшееся в беззвучных рыданиях.

Он даже представить не мог, что пройдет время, и женщины будут применять невероятные усилия в завоевании его благосклонности, но никто из них так и не завоюет его постоянства. Журнал «Театральный мир», обозревая его творчество, отметит и такую подробность: «Про его любовные приключения на курсе ходили легенды». Причем именно с той поры его будут привлекать подруги слегка постарше, что не помешает молоденьким особам влюбляться в него, в каких бы годах он ни находился. А тогда…

Они не отдавали себе отчета, что юность — недостаток, который быстро проходит. Младший еще достигнет возраста старших, а старший уже никогда не сделается моложе. Каждый совершенно искренне думал, что старость уготована другим, а ты будешь всегда молод, с небольшими перепадами давления. Им было не до диалектики, они были непосредственны, задиристы, насмешливы. И очень ранимы.

На собрании курса решали текущие вопросы. Начали о чем-то препираться, кто-то с кем-то повздорил. Заспорили горячо, порывисто, перебивая друг друга, а Роза заехидничала: «Да вы лучше у Вовки спросите, он у нас самый умный». Лем, себя не помня, вскочил с места и выплеснул на злодеев наболевшее. Повествовал о том, как ему одиноко среди них, таких взрослых и состоявшихся. Как невозможно существовать в этом жестоком мире. Как он презирает себя, такую бездарь. Как не хватает родной души. Неостановимым потоком лилось из подростка страстное признание в изгойстве, трусости, малодушии, во всех своих унизительных слабостях, во всем самом обидном и невыносимом.

Сгорал от стыда за то, что не мог унять слезы, щекотавшие щеки. Сейчас его поднимут на смех, закидают жеваными бумажками. Он провел ладошкой по лицу и в упор уставился на окружающих. Девочки тоже плакали. Роза и Лося сидели, опустив голову. Аблеев гонял желваки. Это был настоящий актерский триумф. Зритель был покорен сокровенной исповедью души, что впоследствии станет уникальным качеством артиста Владимира Лемешонка.