Искушение

Трейси Вульф, 2020

Моя жизнь изменилась навсегда. Да, я вернулась в академию Кэтмир, но моя память по-прежнему подводит меня. Что со мной произошло, почему я ничего не помню? Как раз в тот момент, когда я наконец начинаю чувствовать себя в безопасности, Хадсон дает о себе знать. Он знает правду, и она разрушит мои отношения с Джексоном. Но пока никто из них не готов раскрыть всех карт, а тем временем зло подбирается к нам все ближе. И теперь я должна бороться не только за себя, но и за других учеников. И их спасение, я уверена в этом как никогда, потребует новых жертв.

Глава 33. Трудно выбирать сражения, когда они выбирают тебя

Что-то не так.

Это первая мысль, которая приходит мне в голову, когда я медленно открываю глаза. Голова болит, к горлу подступает тошнота. Я лежу на кровати в помещении, которое, судя по всему, являет собой тускло освещенную спальню. Это странно, ведь последнее, что я помню, это мой разговор с Кровопускательницей, продолжавшийся до тех пор, пока я не услышала в своей голове какой-то голос с британским акцентом.

Я вспоминаю о Хадсоне и резко сажусь, о чем сразу же жалею, поскольку комната тотчас начинает кружиться. Я пытаюсь глубоко дышать и сосредоточиваюсь на том, чтобы вспомнить то, что важно. А именно Хадсона и что он делал.

Он что, снова завладел моим телом?

Не ранил ли он Джексона или Кровопускательницу? Не поэтому ли их тут нет?

Или — того хуже — не ранила ли их я сама?

Я опускаю взгляд, чтобы посмотреть, нет ли на мне крови — наверное, я буду делать это до конца жизни после того, как Хадсон напал на вожака человековолков.

— Извини, я не думал, что из этого мудака вытечет столько крови. Это был всего лишь небольшой укус.

О боже, это не просто плод моего воображения. Черт. Я закрываю глаза и ложусь опять, молясь о том, чтобы все это было дурным сном.

— Перестань со мной говорить! — приказываю я.

— С какой стати мне делать это теперь, когда ты наконец можешь слышать меня? Ты хоть представляешь, как тут скучно? Тем более что ты проводишь столько времени, мечтая об этом лузере, моем братце. Это так тошнотворно.

— Ну так можешь убраться, когда захочешь, не стесняйся, давай, — предлагаю я.

— А что я, по-твоему, пытаюсь сделать? — В его тоне звучит раздражение. — Но тебя разозлило и это, несмотря на то, что идея твоя. Не обижайся, Грейс, но ты женщина, которой нелегко угодить.

Не может быть. Достаточно скверно и то, что он паразитирует на моем теле, а теперь еще и этот бестелесный голос в моей голове. И не просто бестелесный голос, а такой, который принадлежит психопату, говорящему с выраженным британским акцентом. Как же я дошла до жизни такой?

— Эй, послушай, мне это не нравится. Я не бестелесен. Во всяком случае, не совсем.

— Вижу, ты не собираешься спорить с тем, что ты психопат. — Я ошеломленно качаю головой.

— Это называется «выбирать свои сражения», то есть ограничивать круг проблем, которые собираешься решать. Попробуй как-нибудь последовать этому правилу, и тебе не придется так часто оказываться в лазарете. Шучу.

То, что он, возможно, прав, только усугубляет мое раздражение.

— Какой смысл в этом разговоре?

— Грейс, — тихо говорит он, — открой глаза.

Я не хочу этого делать. Не знаю почему, но ужасно не хочу. Но в то же время это как навязчивая тяга, которая, я знаю, выйдет мне боком — такое было со мной, когда я в седьмом классе сломала зуб и потом меня неудержимо тянуло все время трогать его языком, хотя я и знала, что он такой острый, что я порежусь. То же самое я испытываю и сейчас, слушая, как Хадсон говорит мне открыть глаза.

— Ничего себе, значит, я, по-твоему, что-то вроде зубной боли? — Он задет. — Ну спаааасибо.

— Будь ты зубной болью, я бы пошла к стоматологу, и пусть бы он высверлил тебя из моей головы, — говорю я ему, слыша звучащую в моем голосе бессильную злость. — Притом без новокаина.

— У тебя стервозный характер, Грейс. Интересно, меня можно будет счесть мазохистом, если я признаюсь, что мне это нравится?

Тьфу. Ладно, я могу стерпеть этот голос в моей голове. И, быть может, даже смириться с тем, что он принадлежит Хадсону. Но от этого сексуального подтекста мне хочется блевать.

В конце концов, я перестаю бороться с собой и решаю открыть глаза, если это значит, что он наконец заткнется. И очень об этом жалею, потому что…

Вот черт. Он здесь, стоит рядом с лампой, прислонившись одним широким плечом к ледяной стене и скрестив длинные ноги, и на его до нелепости смазливом лице играет мерзкая ухмылка. У него, как и у Джексона, высокие скулы и волевой подбородок, но на этом их сходство кончается. Если глаза Джексона темны, как беззвездная ночь, то у Хадсона они, как голубое небо. Его густые брови, такого же темно-шоколадного цвета, как и короткие волосы, сходятся над переносицей, красивые глаза щурятся, улавливая каждую деталь моей реакции. И тут я понимаю, что, хотя от каждого движения Джексона веет опасностью и силой, бояться надо не его, а его брата. Джексон был тупым клинком, не то что его брат, который, похоже, с хирургической точностью подмечает каждую мою слабость, каждую эмоцию. Этот малый узнает, как причинить тебе максимальную боль, причем тогда, когда ты вообще этого не ожидаешь.

Меня продирает мороз.

Я бы не удивилась, если бы оказалось, что на спине его серебристо-серой рубашки красуется огромная черная надпись: «ЗЛОДЕЙ».

Вот как великолепно у него получается выглядеть плохим. Быть плохим. И это даже до того, как я замечаю, что одна рука небрежно засунута в карман дорогих черных классических брюк.

Ну еще бы. Похоже, дьявол на самом деле носит «Гуччи», а не то, что вы подумали.

— Это «Версаче», — возмущенно отвечает он.

— Не все ли равно? — говорю я, когда мой разум наконец начинает поспевать за наблюдениями. — Ты что, все время стоял там?

— Да, Грейс, я все время был здесь, — с терпеливым вздохом ответствует он. — Не обижайся, но где еще мне быть? Мы же с тобой в каком-то смысле связаны, если ты не заметила.

— Поверь, я заметила, и еще как.

— Тогда зачем этот глупый вопрос?

Я закатываю глаза.

— Ах, извини. Я перестану задавать глупые вопросы, если ты перестанешь — о, не знаю — похищать мое тело, чтобы убивать людей.

— Я тебе уже сказал, что это должен был быть просто маленький укус. Не моя вина, что у человековолков такой дурной нрав. — Он приподнимает одну идеально очерченную бровь. — Но должен сказать, что ты девушка с характером. Ты правда думаешь, что Джексон может справиться с тобой?

— Не твое дело, с чем Джексон может справиться, а с чем нет.

— Стало быть, твой ответ — твердое «нет»? — На этот раз он улыбается хитрой улыбкой, которая должна бы быть мерзкой, но почему-то только делает его и без того идеальное лицо еще более идеальным. — Ого-о, ты считаешь, что у меня идеальное лицо? — Он поворачивается так, чтобы мне был виден его профиль с высоченной скулой и чеканной линией подбородка. — Какая из моих черт нравится тебе больше всего?

— Ты не должен был этого слышать.

— Я в твоей голове, Грейс. Я слышу все.

— Но я же вижу тебя вон там, и ты шевелишь губами. — До меня вдруг доходят его слова. — Все?

Он поднимает один палец.

— Во-первых, меня можешь видеть только ты одна. Твое сознание делает меня зримым. А во-вторых… — Его улыбка делается еще более хитрой. — Все.

Я опускаю голову, чтобы он не смог увидеть краску смущения на моих щеках. — Не знаю, что можно на это сказать.

— Не переживай. — Хадсон подмигивает мне. — Я привык к тому, что рядом со мной девушки теряют дар речи.

Я тяжело вздыхаю.

— Я и не переживала. — Ты действительно собираешься это продолжать?

— Продолжать что? — Он приклеивает к лицу выражение притворной невинности.

— Комментировать мои мысли, хотя я с тобой и не говорю. — Я опять испускаю тяжелый вздох.

Он ухмыляется.

— Считай, что так я тебя мотивирую.

— Мотивируешь на что? — вопрошаю я.

— Ну, не знаю. — Он делает вид, будто рассматривает свои ногти. — Может, на доставание меня из твоей головы?

— Поверь, для этого мне не нужна дополнительная мотивация. Ведь чем скорее ты уберешься, тем скорее я смогу увериться, что мне больше никогда не придется тебя видеть.

Я готовлюсь к его следующему саркастическому замечанию, полагая, что это будет нечто исключительное, но текут секунды, а он так ничего и не говорит. Вместо этого он достает из воздуха мяч и начинает подбрасывать его и ловить по кругу.

Один раз, другой, еще и еще. Сначала я радуюсь тому, что он молчит, но чем дольше длится это молчание, тем сильнее я нервничаю. Потому что хуже, чем знать все, что думает Хадсон, может быть только одно — не знать ничего. Очень может быть, что он сейчас прикидывает, как убить меня, точно как я прикидываю, каким образом убить его.

Однако, в конце концов, он все же переключает свое внимание с мяча обратно на меня.

— Так оно и есть, — невозмутимо говорит он. — Как я и говорил, у тебя стервозный характер.

И опять подбрасывает мяч.

— Лучше уж быть стервозной, чем говнистой.

— Говнистыми бывают все, Грейс. — Говоря это, он смотрит мне прямо в глаза, и его слова впервые кажутся мне искренними. Как и он сам. — Вопрос заключается только в том, достаточно ли они честны, чтобы позволить тебе увидеть их говнистость. И если нет, то именно таких людей и надо опасаться.

— Интересно, почему это похоже на острастку? — спрашиваю я.

— Потому что ты больше не какой-то там слабый, жалкий человек. Ты горгулья, а когда речь идет о том, как прочие относятся к горгульям — к знакомству с горгульей, к обладанию ею — все становятся не тем, чем кажутся.

— В том числе и ты? — осведомляюсь я, чувствуя, как мороз пробегает по коже.

— Разумеется. — Тон у него скучающий и раздраженный. — Но не только я, другие тоже.

Я не знаю, что на это можно ответить, не знаю, пудрит ли он мне мозги или в его словах есть крупица правды. Но прежде чем я прихожу к какому-то выводу, он отступает назад и скрывается в сумраке.

Вот один такой, — шепчет он где-то в глубине моего сознания.

— Что ты хочешь этим сказать? — так же тихо спрашиваю я.

Он качает головой и больше ничего не говорит.

И только когда я отворачиваюсь, только когда Кровопускательница зовет меня по имени, до меня доходит, что подброшенный Хадсоном мяч так и не упал.