Искушение

Трейси Вульф, 2020

Моя жизнь изменилась навсегда. Да, я вернулась в академию Кэтмир, но моя память по-прежнему подводит меня. Что со мной произошло, почему я ничего не помню? Как раз в тот момент, когда я наконец начинаю чувствовать себя в безопасности, Хадсон дает о себе знать. Он знает правду, и она разрушит мои отношения с Джексоном. Но пока никто из них не готов раскрыть всех карт, а тем временем зло подбирается к нам все ближе. И теперь я должна бороться не только за себя, но и за других учеников. И их спасение, я уверена в этом как никогда, потребует новых жертв.

Глава 29. Я слишком сексуальна для моей куртки… и все остальные тоже^[10]

— Классная куртка, — замечает Джексон, увидев меня тридцать минут спустя, и его плотно сжатые губы трогает улыбка.

На мне надето шесть слоев одежды, призванных защитить меня от стужи, царящей в той глуши, куда мы держим путь — включая ярко-розовый пуховик, который хищники, вероятно, могут заметить с расстояния в пятьдесят миль — но, когда Мэйси с гордым видом положила его на мою кровать, мне не хватило духу сказать «нет».

— Не начинай, — отвечаю я и окидываю его взглядом в поисках чего-нибудь такого, над чем тоже можно было бы посмеяться. Но, разумеется, ничего не нахожу. Он с ног до головы одет во все черное и выглядит великолепно. А не как комок сахарной ваты.

Когда мы начинаем спускаться с крыльца, я ожидаю увидеть припаркованный снегоход, но его нет — и я растерянно смотрю на Джексона, кутаясь в шерстяной шарф, закрывающий мои лицо и шею.

— В следующие два часа температура упадет еще на двадцать градусов^[11], — говорит Джексон, притянув меня к себе. — Я не хочу, чтобы ты мерзла дольше, чем необходимо.

— Само собой, но разве для этого не нужен снегоход? — удивляюсь я. — Ведь это лучше, чем идти пешком, не так ли?

Но Джексон только смеется.

— Снегоход нам бы только помешал.

— В каком смысле?

— В таком, что будем переноситься.

— Будем переноситься? — Я понятия не имею, что это значит, но это не кажется мне чем-то таким уж приятным. Впрочем, всю эту ситуацию нельзя назвать приятной. Что может быть приятного в том, чтобы явиться к древней вампирше, надеясь, что она нас не убьет? Или в том, чтобы жить с психопатом, поселившимся у тебя в голове? И не помнить последних четырех месяцев своей жизни?

Да пошло оно все на фиг. Что бы ни означало это самое «перенесемся», что бы Джексон ни задумал, это наверняка лучше, чем вся та хрень, с которой мы имеем дело сейчас.

А потому я просто киваю, когда Джексон объясняет, что так делают вампиры и что это означает двигаться очень, очень быстро, перемещаясь с места на место.

Я хочу спросить, насколько быстро, но не все ли равно? Если мы доберемся до Кровопускательницы и выясним, как справиться с Хадсоном до того, как он завладеет мной опять, мы можем хоть плыть в ее пещеру — мне фиолетово.

— И что же я должна делать? — спрашиваю я, когда Джексон встает передо мной.

— Я возьму тебя на руки, — отвечает он, — и тебе надо будет крепко держаться за меня.

Что ж, неплохо. И даже почти романтично.

Джексон подается вперед и поднимает меня, держа одну руку под моими плечами, а другую — под коленями. Затем смотрит на меня и подмигивает.

— Готова?

Даже близко нет. Я показываю ему большой палец.

— Да, полностью.

— Тогда держись! — предупреждает он и ждет, пока я обеими руками не обнимаю его за шею так крепко, как только могу.

Он улыбается — и пускается бежать.

Вот только это не похоже на бег. Вообще не похоже. Скорее, мы исчезаем с одного места и оказываемся в другом с такой быстротой, что я ничего не успеваю рассмотреть до того, как мы исчезаем опять.

Это странно, жутко и опьяняюще — все одновременно, — и я стараюсь держаться так крепко, как только могу, боясь того, что может произойти, если я разожму руки, хотя Джексон и прижимает меня к своей груди.

Пока он переносится с места на место, я пытаюсь думать, пытаюсь сосредоточиться на мыслях о том, что я хочу сказать Кровопускательнице, или о том, как выдворить Хадсона из моего сознания, но мы движемся так быстро, что мыслить по-настоящему просто невозможно. Остаются только инстинкты и самые простые обрывки мыслей.

Это самое странное чувство в мире. И оно очень раскрепощает.

Не знаю, сколько времени мы находимся в пути, когда Джексон наконец делает остановку на вершине какой-то горы. И ставит меня на землю — медленно, чему я рада, потому что ноги у меня стали ватными.

— Мы уже на месте? — спрашиваю я, ища глазами вход в пещеру.

Джексон улыбается, и я в который раз думаю о том, как здорово, что ему не надо кутаться, как мне, когда мы находимся на открытом воздухе в такую стужу. Мне нравится, что я могу видеть его лицо, и еще больше нравится, что я могу оценить его реакцию на мои слова.

— Я хотел показать тебе здешний вид и еще подумал, что тебе, возможно, не помешал бы отдых.

— Отдых? Но мы же движемся всего несколько минут.

Его улыбка переходит в смех.

— Мы в пути уже около полутора часов. И преодолели почти триста миль.

— Триста миль? То есть мы двигались со скоростью…

— Да, двести миль в час. Перенос — это больше, чем движение. Не знаю, как его можно описать; это немного похоже на полет — но не во плоти. Каждый вампир умеет делать это с раннего возраста, но мне это всегда удавалось особенно хорошо. — Он выглядит сейчас как ребенок, до смешного гордый собой.

— Это… невероятно. — Неудивительно, что я ни на чем не могла сосредоточиться, пока Джексон переносился. Мы не столько двигались, сколько меняли реальность.

Проигрывая все это в голове, я не могу не думать о книге, которую я читала в седьмом классе — «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. В ней говорилось об автомобилях, которые движутся по дорогам на огромных скоростях — 130 миль в час, и правительство это одобряет, поскольку это не дает людям думать. Им приходится сосредоточиваться на том, чтобы вести машину и не разбиться насмерть, что исключает все прочие мысли.

Это было немного похоже на то, что происходило со мной, когда Джексон переносился. Все остальное в моей жизни, включая самое плохое, просто исчезло, остались только самые примитивные инстинкты, например, инстинкт самосохранения. Я знаю, Брэдбери писал свою книгу как предостережение, но переноситься — это так здорово, что я не могу не гадать, что об этом думает сам Джексон.

Интересно, как он чувствует себя, переносясь — так же, как я, или же иначе, поскольку вампиры устроены таким образом, чтобы без проблем двигаться на таких скоростях? Я едва не спрашиваю его об этом, но он выглядит счастливым — по-настоящему счастливым, — и я не хочу портить ему настроение, задавая вопросы, на которые ему, возможно, было бы трудно ответить.

Поэтому я вообще ничего не говорю, во всяком случае, до тех пор, пока Джексон не поворачивает меня и передо мной не открывается вид с вершины этой высокой горы. От него захватывает дух. Кругом, насколько хватает глаз, высятся громадные пики и снежные пустоши простираются на много миль вокруг — замерзшая страна чудес, ставшая еще более драгоценной благодаря тому, что мы, вероятно, единственные люди, которые когда-либо стояли на этой вершине.

Это повергает в трепет и учит смирению, и это чувство только возрастает, когда нас окутывают сумерки, заволакивающие окрестности фиолетовой мглой.

Северного сияния еще не видно, но некоторые звезды уже появились, и их вид над этим великолепным безбрежным горизонтом заставляет меня переосмыслить то, что происходит со мной сейчас. Я не могу не сопоставлять жизнь одного человека — проблемы одного человека — со всем этим, как не могу не гадать, каково это — быть бессмертным. Я знаю, что чувствую я сама, когда стою здесь. Я ощущаю себя маленькой, ничтожной, смертной. Но как же чувствует себя Джексон — зная, что он не только может взобраться на эту гору за несколько минут, но и то, что будет жить столько же времени, сколько и эта гора?

Я даже представить себе не могу, каково это.

Не знаю, как долго мы здесь стоим, глядя в темнеющее пространство. Джексон обвивает меня руками, и я, расслабившись, прислоняюсь к нему.

Последний маленький кусочек солнца погружается за горы.

И меня начинает пробирать холод.

Джексон замечает, что я дрожу, и нехотя отстраняется от меня. Сейчас я была бы не прочь провести с ним вечность здесь, на этой горе, только он, я и это невероятное чувство мира и покоя. Я не испытывала ничего подобного со времени, предшествовавшего гибели моих родителей. А может быть, такого со мной не бывало даже тогда.

Мир долго не продлится, пока внутри тебя Хадсон, говорит голос в моей голове и вдребезги разбивает овладевшее мной чувство умиротворения. Может, меня опять предостерегает голос моей горгульи? Ведь совершенно ясно, что Хадсон не стал бы предостерегать меня против себя самого.

«Это еще один вопрос, который я должна изучить, — решаю я, — если моя жизнь когда-нибудь войдет в такую колею, чтобы я смогла реально начать поиск нужных мне данных». Это напоминает мне о том, что по возвращении в Кэтмир мне нужно будет выкроить время, чтобы изучить записи по горгульям, которые за меня, видимо, сделал Хадсон. Меня опять пробирает дрожь, когда я начинаю гадать, какую информацию он искал обо мне.

— Нам пора, — говорит Джексон и, расстегнув молнию на моем рюкзаке, достает флягу из нержавеющей стали. — Тебе надо попить воды до того, как мы продолжим путь. Здешняя высота бывает безжалостной.

— Даже к горгульям? — прикалываюсь я, снова прислоняясь к нему, поскольку чувствую, что так надо.

— Особенно к горгульям. — Он ухмыляется, протягивая мне флягу.

Я пью скорее потому, что Джексон смотрит на меня, чем потому, что мне действительно хочется пить. Это мелочь, и спорить о ней не стоит, тем более что здешний климат он знает куда лучше меня. Чего мне совсем не нужно, так это прибавить ко всем моим проблемам еще и обезвоживание.

— Я могу съесть батончик мюсли? — осведомляюсь я, вернув ему флягу.

— Само собой, — отвечает он, роясь в рюкзаке.

Прожевав несколько кусков, я спрашиваю:

— Сколько времени нам еще добираться до пещеры Кровопускательницы?

Джексон снова берет меня на руки и думает.

— Это зависит от обстоятельств.

— От каких?

— От того, встретятся ли нам медведи.

— Медведи? — верещу я, поскольку мне никто ничего не говорил о медведях. — Разве они не в спячке?

— Сейчас март, — отвечает он.

— И что это значит?

Когда он не отвечает, я тыкаю его в плечо.

— Джексон! Что это значит?

Он лукаво улыбается.

— А то, что посмотрим.

Я тыкаю его еще раз.

— На что…

Он срывается с места еще до того, как я успеваю закончить вопрос, и мы переносимся по склону горы: Джексон и я. Вернее, Джексон, я и, по-видимому, несколько медведей.

Я на это не подписывалась.

Примечания

10

Отсылка к песне группы «Right Said Fred» «I’m too sexy», в ней есть строчка, которую можно перевести как «Я слишком сексуален для своей футболки».

11

На 20 градусов по Фаренгейту = на 11,1 градуса по Цельсию.