Полет в Эгвекинот

Полина Михайловна Разницина (2024)

Книга, написанная в жанре художественной литературы по мотивам реальных событий со значимой долей приукрашивания, лжи, клеветы и прочих радостей жизни. Все имена персонажей вымышлены, все персонажи исковерканы. Книга будет интересна для узкого круга читателей, обучавшихся с автором или учащихся на данный момент в одном Лицее.

Глава 2. Но адекватность не наступила

«Я в дверях поставлю пулемет, заряжу я новенькую ленту и тогда спокойно объясню свойство возрастанья экспоненты…»

Николай Васильевич, кто автор?

— Граждане, ну, когда уже наступит адекватность?! Нет, вы не понимаете! Никто! Никуда! Не проскочит!

— Он проверил! Проверил! Я говорила! — орать надо, набрав побольше воздуха в легкие, что есть мочи, ведь любая провокация должна быть услышана.

По правде, провокацией «это» назвать сложно. Всего лишь игра: ты исполняешь роль дебошира и злостного нарушителя порядка (было бы что нарушать), а Он, по настроению: может сделать ответный ход, а может — не сделать. Есть еще третий вариант развития событий — перегнуть палку и схлопотать получившейся оглоблей по хребтине. Но что если не поиск баланса на грани между жизнью и смертью — самое завораживающее в профессии эквилибриста?

— Стасенков! Это что опять за «понты»!? «Единица»!

Ого! Сегодня начинаем с единичек и (о боги, боги мои) топ открываю не я! Даже немного грустно… Ладно-ладно, без нас пока ни один достойный шабаш не обходился. В чудеса мне еще верится, а вот в «тройки» с первого раза — увольте..!

Стасенков медленно поднимает голову, потягивается, привычно оценивает обстановку, понимает, что Барс загорает где-то в тропических джунглях и охотиться в холодной Москве не планирует, лениво протягивает:

— Опяяять… ну я перепишу, господи ты боже… сколько можно, вы же знаете, я не исправлюсь и…

— И не опять, а снова!

Из горла Стасенкова выползают странные звуки и вздохами египетской Клеопатры, уставшей от назойливого внимания поклонников, расползаются по парте. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона, — думаю я. — Молилась — не молилась — сегодня пронесет… Во всяком случае, должно.»

— Нет! Ты не понимаешь, Стасенков! Как бы тебе сказать, твои «понты»…

Как грели душу и ласкали слух эти до боли родные сцены. Барс орет, класс шумит, значит, все пока стабильно, а стабильность — это хорошо, это значит: все у нас в порядке. В порядке вещей отсутствие адекватности и воззвания к ней, перекрикивания и гам, недовольство учителей в соседних кабинетах. У Барса никогда не было тихо. Даже на контрольных. Вот что мне нравилось с самого начала.

Однако, гражданин-товарищ-читатель, если вы думаете, будто никто не боялся Николая Васильевича с первого же дня — вы ошибаетесь. После входной контрольной я узнала достаточное количество новых афоризмов и метафор и, глубоко впечатлившись разговорными изысками Барса, пришла к выводу: хотя учеба в мои планы и не входит, чтобы там не вещал этот дяденька в синенькой безрукавочке, и он определенно меня пугает, но скучно не будет.

Сразу же оговорюсь, осознание, что Барс не столько действительно сердится, сколько любит поговорить, приходило долго, и поначалу я искренне считала, что обещания «уронить на нас плиту», «прикопать всех в одну братскую могилу» и умертвить прочими интересными способами, — не то чтобы, план действий, но некий душевный позыв, и с непривычки, честно зарывала голову в песок, притворяясь страусом.

Ругался Барс долго. Часы уходили на то, чтобы он мог выговориться насчет каждого из нас по отдельности. Но я забегаю вперед. Вернемся к тому, на чем остановились, а именно в начало девятого класса, ко второму уроку алгебры.

Перемена. Барс мирно дремлет на своем посту, изредка постукивая хвостом по полу. Оценки не сообщает, эмоций не выражает. На вопрос: «Вы проверили?» отвечает: «Проверил.» Большего из него не вытянешь. Стало быть, на уроке все и скажет. Я к тому времени уже прочно прилепилась к Алисе и всегда сидела с ней за одной партой. Вот и теперь мы, как настоящий дружеский дуэт неисправимой отличницы и ее придатка, устроились перед самым носом Николая Васильевича и, должно быть, о чем-то болтали, когда прозвенел звонок.

Барс медленно поднялся со стула, подошел ко входу в класс и закрыл дверь. Пути к отступлению были отрублены, но тогда я этого еще не понимала. Хорошо, что открытые окна не привлекли моего внимания, не то, кто знает, быть может, я бы попыталась эвакуироваться вне очереди.

— Ну что, граждане. Начнем мы с худших. Итак, ноль с минусом…

В голове болезненно щелкнуло: «Это вообще что? Это вообще как? Оценки ниже двойки не бывает…» Бывает.

— Такс, где у нас Куликова Варечка?

Ну вот и чудненько, ну вот и познакомимся…

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самыми страшными в Барсе были голос и выражение лица. Не помню, что он кричал, но кажется что-то обидное. Зато отлично помню, как испугалась. Обычно я не плакала, тем более, когда меня ругали, предпочитая вместо этого делать непроницаемое лицо и напрочь игнорировать «врага». Не вышло. Не то чтобы я слушала, какую там мысль пытался донести до меня Барс, но доносил он ее на такой громкости, что не расслышать оказалось тяжело. В моей голове происходящее выглядело примерно так: надо мной нависала огромная фигура (хотя нависала она вовсе не надо мной, а маячила где-то в центре класса у доски), и вот эта фигура все раздувалась и раздувалась, вместе с тем как раздувался, множился и гудел все громче огромный звук, исходивший, должно быть, из ее огромного рта. У фигуры было огромное красное лицо, на котором ярче всего выделялись брови, стремительно ползшие куда-то к переносице, а бездонная зубастая пасть раскрывалась все шире и шире, вторя бездонному, «паровозоподобному» реву. Где-то в щелях под сползающими бровями недружелюбно горели два глаза. Между кровью и хлебом тут явно выбирали не хлеб…

Короче, я испугалась. На глаза навернулись слезы. Это вышло непроизвольно, и, несмотря ни на что, мне стало стыдно. Конечно, не за плохую работу — за слезы. Но остановить их не получалось. Они заволакивали глаза, а я сидела и понимала, что хана моему безупречному образу кого бы то ни было — сейчас заплачу, а безупречные образы не плачут никогда. Чувствовала я себя жалко.

И внезапно все кончилось. Барс потерял ко мне всякий интерес и переключился на следующего. Я попыталась незаметно втянуть слезы обратно, тем более что не так давно начала общаться с мальчиком. Он учился со мной в одном классе. Позориться не хотелось. Я никогда раньше не общалась с мальчиками, не вызывая у них интереса и не испытывая ответного. Потому последнее, чего мне хотелось, — чтобы новый знакомый считал меня пугливой девчонкой. Нет, нет, я ничего не боюсь и горжусь этим. По крайней мере, почти ничего, и пусть это знают все!

Вскоре у Николая Васильевича обнаружились и другие «фишки» («фиш» — большая рыба, «фишка» — маленькая. «Фиш» у него существовала где-то в районе организации учебного процесса, а «фишки» были отдельными составляющими уроков). Так вот о «фишках». В начале года неожиданно выяснилось, что с Барсом можно спорить и не просто так, а на шоколадки! Не знаю, что больше двигало Николаем Васильевичем, толкая его на участие в спорах — тонкое преподавательское чутье на бесконечный кладезь детского азарта или банальное желание налупиться халявного шоколада, — но факт остается фактом. С Барсом можно было поспорить, и одним из первых (если не первым), решившимся на это, стал тот самый мальчик, с которым я понемногу начинала общение. Он условился, что решит методом Кардана уравнение третьей степени с комплексными корнями, и решил. И выиграл.

Помню, мне тогда тоже очень хотелось так, но я понимала, что шансов на победу с нынешним набором знаний — ноль, а учиться ради какой-то шоколадки, пусть даже и от Барса, у меня не было ни малейшего желания. В общем, для споров я оказалась чересчур ленива и, чего скрывать, труслива.

Я не готова была принимать то, что чего-то не могу, когда хочу, и предпочитала не пытаться.