Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

V. Квартира номер двадцать два

Весь день он не мог уснуть, а, вроде бы, после не очень земных, сумасшедших событий — должен был. Но ворочался с боку на бок; за окошком барахтался дождь, цепляясь в сердцах за карнизы, и сторож цеплялся за ропот дождя, пробуя доосмыслить всё, что стряслось в крайние дни. Не выходило: сознание расплывалось в стороны… ближе к вечеру задремал на час. И снился сторожу двор с высоченным ступенчатым домом, и чёрное небо, и тёмные стены, и окна — томно-зелёные, рыжие, синие. В двадцать ноль ноль прогремел будильник, дядя Лёша вскочил с кровати.

Заварил крепкий чай, не торопясь, пил, размочив в стакане сухарь с двумя изюминками по краям, и, глядя на них, размышлял о «доме с изюмом». Проверив ключи от дома и двадцать второй квартиры, надев часы и на всякий пожарный сложив в карман обе имеющиеся бутылочки с жидкостью, отправился на дежурство. Выйдя наружу, поплыл под зонтом к своей вконец обожаемой улице.

— Здоро́во, дядь Лёш. — Сеня вздохнул: — Когда ж этот дождь кончится?

— Скукотища, — заметил Михалыч.

«Скучно им, — подумалось курильщику. — Будет вам сегодня домино».

Время ползло медленно. Ожидание утомляло, и дядя Лёша начинал клевать носом. За окном по-прежнему шёл дождь.

— Вот и одиннадцать, — сказал кто-то, и вызволитель встрепенулся.

— Ха, Михалыч! — заорал Сеня. — Смотри-ка, чё у Степаныча-то в рюкзаке!

— Чего?

— Домино!

— Опа! Щас сыграем! Что ж ты молчал-то, Степаныч?

Сторож узрел, не без доли нелепого удивления, как у него из рюкзака извлекают коробку с крупными буквами, оглашавшими название игры.

— Давай, дядь Лёш, двигайся к нам. Наблюдать будешь. Или ты сам играть?

— Нет, пойду-ка курну. Дождь, кстати, стих.

— Давай-давай, иди.

— Да хоть на три часа, — подмигнул Михалыч.

Дядя Лёша с порога настороженно посмотрел на него, но тот ничего не заметил.

А дождь, действительно, стихал. Ускоряя шаг, сторож добрался до «вымышленного» дома. Кое-какие окна всё ещё горели, но понять, зажжён ли свет в нужной квартире, не удавалось.

«Ладно, не увидят же. Надеюсь», — подумал он и подошёл к старой подъездной двери. В ней, наверху, оказалось окно, так что стало понятно: внутри полным-полно хлама. Рассмотреть, какого именно, не смог.

Он долго вычищал из замочной скважины ржавчину. В конце концов, ключ повернулся, раздался щелчок, и вызволитель потянул на себя разбухшую дверь. На голову упала древняя кастрюля. Сердце ёкнуло, но быстро успокоилось. Подняв кастрюлю, он шагнул внутрь. Зажёг фонарь.

— Ну и хлама тут, — прогундел сторож и стал пробираться вперёд — между разваленными стульями, пыльными чемоданами и — такой же, что и кастрюля, — ржавой и чёрной посудой.

«Интересно, я уже исчез?» Он одолел предбанник, открыл вторую дверь и вонзился в пространство подъезда. Ангельские часы показывали без двадцати пяти полночь. Поднимаясь по лестнице, услышал протяжное пьяное пение двух голосов. Женского и мужского. «Надеюсь, исчез».

Между вторым и третьим этажом, на котором и должна была находиться двадцать вторая квартира, сидела пара подростков. Они натужно-громко завывали «Под небом голубым», отвлекаясь исключительно на глоток, или два, пива. Вызволитель, прошлёпавший возле них, не понял, увидели его или нет, а снизу донеслось: «Хорош горланить, огломоты!!!» «Огломоты? — отметил про себя дядя Лёша. — Это надо запомнить». Пробормотал себе под нос: «Ну-ка, проверю». Спустился к подросткам, встал рядом и прошептал:

— Зачем вы, огломоты, воете?

— Ой, кто здесь? — вскинулась деви́ца.

— Блин, Юлька, никого не вижу!

— Ага, не видите?

— Слушай, дуть давай отсюда, — прохрипела Юлька, и подростки дёрнули вниз, оставив пиво недопитым.

— Доброе дело сделал. — И подошёл к двадцать второй квартире, и, по-кошачьи, вскрыл дверь.

В хоромах стоял полумрак, сторож мигом заметил горящий на кухне дежурный свет и прошёл сначала туда. Небольших размеров кухонька чаровала; её раритетный советский быт ошарашивал любовной выхолощенностью да и эстетикой. Дядя Лёша жил в условно сходной обстановке, но неухоженной. С другой стороны, кухня двадцать второй отличалась от дяди-Лёшиной разнообразием составляющих элементов. Сторож с интересом пустился разглядывать деревянные стулья с выгнутыми спинками, ситцевые занавески с растительным рисунком, полочки с банками «Рис», «Гречка», вазочку на столе, тлеющий оранжевым светом ночник на ножке, явно превосходивший по возрасту висший над ним абажур.

Дядя Лёша отъял ночниковый кусочек солнца от бело-сиреневатой клеёнки и посветил под стол. Всё шло неплохо: под столом, от стены и до ножек стульев, тянулся серенький силуэт, тонкий, но, очевидно, мужской. Вызволитель посмотрел на часы: ждать оставалось четыре минуты. Морально подготовившись, он вылил содержимое флакона по периметру души, и от пола, как в прошлый раз, пошёл пар, правда, без того жара, какой возник при оживлении Зои. Вдох-другой, и перед «гостем» возник мужчина лет сорока, компактный, худощавый и невероятно бледный. Голова его отличалась лёгкой взъерошенностью, светлые голубые глаза сияли над пиджаком — тёмно-синим, запачканным мелом.

— Вы от Иеремиилы?

— Да, не волнуйтесь.

— Виктор Игнатьев, учёный. — Мужчина протянул руку.

— А отчество ваше — Фомич? — Пожав ему кисть, сторож подумал: «Надо ж, прохладная».

— Зовите меня просто: Виктор или Игнатьев. А вас как?

— Алексей Потапов.

— А по отчеству? Нет уж, позвольте, вы мне в отцы годитесь.

— Степанович.

— О, Алексей Степанович! Пойдёмте-с друга моего вызволять.

— Какого ещё друга? Я ничего об этом не знаю.

— Ну я вас прошу, пройдёмте сюда. — Игнатьев потянул дядю Лёшу в сторону ванной. В тот же момент из дальней комнаты донёсся кашель.

— Нет, Витя, пойдёмте скорей на выход.

— Алексей Степанович, ах, как же вы не понимаете: друг мой.

— У меня больше жидкости нет волшебной.

— А это что из кармана торчит? Целый пузырь!!!

— Случайно прихватил с собой! И он для следующей души!

— Вы только капельку истратите!

И они очутились в ванной.

— Посветите, да посветите же в ванну, — настаивал Игнатьев и сам взял из дяди-Лёшиных рук фонарь. Посветил в ванну, где обнаружилась бледная голубоватая тень.

— Капните на него, пожалуйста, это мой друг.

— Игнатьев, да какой ещё друг? — снова спросил дядя Лёша. — Мне Иеремиила ничего не говорила.

— Понятное дело, она и не знала, ну капните! Что вам, жалко?

— О, Боже! — И вызволитель капнул на тень.

Из ванны пошёл синий дым.

— Что это?

— Не бойтесь.

Дым сгустился над эмалированным бортиком, и вызрело нечто, оставшееся сидеть на бортике. По общим очертаниям оно напоминало человека, однако формы существа смущали аморфностью и намекали: существо состоит из воды. Или плазмы. Оно бессмысленно уставилось на дядю Лёшу мутными очами и вяло жевнуло растянутым ртом.

— Это что? — обратился вызволитель к Игнатьеву.

— Лемуриец!

— Это что за фрукт такой, лемуриец? — рассердился и утонул в существе глазами. Оно икнуло, на секунду перестало жевать и раскрыло бесформенный рот пошире, как будто предвкушая тягучую дяди-Лёшину сущность.

— Видите ли, я жил в этой квартире с тысяча девятьсот тридцать шестого по тридцать девятый год, и этот… появился тогда же. Дело в том, что в тридцать шестом я серьёзно увлёкся чтением Хроник Акаши. Знаете ли, это такая своеобразная теория эволюции человечества. Дореволюционное издание… Так вот, лемуриец — это, так сказать, одна из ступеней эволюции, по моим понятиям наиболее интересная. Они пребывают в эдаком сомнамбулическом состоянии, однако это необычайно волевые существа. Усилием воли, например, они могут менять форму своего тела. Я так увлёкся этой хроникой и, в частности, лемурийцем, что вызвал его материализацию. Правда, что-то не совсем то получилось.

— Видимо, получилось то, как вы его себе представили, — усмехнулся дядя Лёша. — Эх, Виктор, берите своего лемурийца, и пойдёмте скорей.

Пока дядя Лёша произносил последнюю фразу, лемуриец соскользнул с края ванны и поплыл мимо говоривших в коридор.

— Стой! Ты куда?!! — закричал Игнатьев, но лемуриец плыл быстро. И плыл он в комнату.

— Ну вот ещё. — Сторож пошёл за ним.

В комнате существо остановилось у дивана со спящей супружеской парой преклонных лет и разинуло рот во всю ширь. Невидимый дядя Лёша помнил, что слышим, оттого не пробовал окликнуть существо и подкрадывался молча. Игнатьев безответственно блестел в дверях. Сторож ругнул его про себя и, обо что-то споткнувшись, кое-как удержав равновесие, попал в неведомо отвратительное… в звуковую волну ядрёного скрежета. Волна скрутила организм вызволителя и отпрянула.

— Что это? — послышался голос Игнатьева.

— Что это? Что это? Что это? — понеслись отовсюду испуганные шепчущие голоса, и пол под Алексеем Степановичем треснул. Он бросил взгляд себе под ноги и увидел маленького серого котёнка, прыгающего через трещину — то туда, то обратно.

— Не может быть! Исай!! — вспомнилось наставление ангела, и слева открылась дверь шкафа.

За ней он увидел другую раскрытую дверь, и ещё одну, и ещё — а дальше начиналась чернильная темень. Оттуда веяло холодным ветром и доносился грохот — он становился всё более слышен, всё более напоминая грохот поезда. Дядя Лёша мотнул головой вправо — люди на диване спали, охраняя привычный мир. Гость собрался шагнуть в него, но трещина разошлась, как рот лемурийца. Паркетные доски вздыбились в стороны, вызволитель взмахнул руками, упёрся ногами в остатки краёв. Под тяжкий рёв уныло выезжавшего из мебельных дверей состава, балансирующий гость разглядел паровозную морду — с горящими прожекторами глаз, пираньей пастью вместо чушки для сцепления… и отвернулся, и тут его втащили на диван. Состав исчез. Довольный лемуриец серебрился, по-матерински обнимая дядю Лёшу. Преклонных лет супруги сидели рядом.

— Вы что… тут… делаете? — по слогам повышая громкость, вопросил хозяин жилища.

Лемуриец небеснейше-нежно и волооко пялился на чужую подушку. Его, очевидно, не видели.

— Да я, я газовщик. Я газовщик.

— Ночью у меня в постели газовщик? — Мужчина вскочил на ноги.

— Я уже ухожу.

Женщина демонически заорала. Дядя Лёша тоже вскочил с дивана и рванул к выходу.

— Никуда ты не уйдёшь! — Мужчина побежал вдогон, держа в правой руке жёнин тапок с помпоном.

Алексей Степанович, напуганный до одури Игнатьев и вполне оживлённый лемуриец достигли конца коридора.

— Не уйдёшь! — орал мужчина, догоняя сторожа, но не догнал — споткнулся о котёнка.

— Ах ты тварь! И зачем тебя подобрали на ночь?!!

Тот молчал. Дядя Лёша с компанией выбежал из незапертой квартиры, мужчина с тапком захлопнул дверь, подперев её тумбой и жёниными ругательствами. Якобы спасительный Исай, торча у подъездной двери, покуривал и буравил ночной кислород вытаращенными глазами. На слове «гады», произнесённом в двадцать второй квартире, Исай покрепче затянулся табаком. Сторож чуть не сшиб его, но даже примерно не заметил курильщика, который долго таращился вслед молниеносным беглецам. Те неслись, куда глаза не видят. И лишь когда прискакали к серому уличному хвосту, верней, голове из блочных домов — сдулись, переводя дыхание.

— Ох, спасибо тебе, — обратился дядя Лёша к лемурийцу, севшему на мусорный контейнер, а потом сердито глянул на Игнатьева.

— Да я же… я же учитель просто. Я…

— Ладно, Бог с тобой.

— Куда теперь?

— В квартиру Пантелеевского дома. Там поживёшь пока.

— А вам больше никого сегодня не надо вызволять?

— Сегодня — нет.

— Почему?

— Потому что вызволять можно ровно в полночь.

Взгляд Игнатьева упал на дяди-Лёшину руку, вытягивающую пачку сигарет из кармана. На руке блеснули часы. Изящные до неприличия.

— А зачем вам женские часики? — обалдело поинтересовался Фомич.

Степанович пробурчал в бороду:

— Это ангельские часы. — Прикурив, решился дообъяснить: — Сверхточные. Ирина вручила мне их, чтобы я не ошибся и всех вас вызволил в нужное время.

— Да-да, чтоб не ошиблись. А ведь их можно перевести.

— Чего?

— Часы.

— Зачем?!

— Чтобы опять полночь настала. Я уверен — ангельские часы задают ход времени. Крутаните колёсико.

— Зачем?!! Ты меня добить решил? То лемуриец, то теперь вот…

— Но лемуриец вас спас!

— Ага. Если бы он меня не завёл в комнату — спасать бы не пришлось.

Лемуриец потупил очи и стёк с контейнера на асфальт.

— Откуда вы знаете? Может, хуже было бы, — вступился Игнатьев. — А часы я предлагаю перевести как раз потому, что мы сейчас втроём и с лемурийцем. И потому, что сегодня больше точно ничего плохого не случится.

Сторож затушил курево, и потупленный взор лемурийца воткнулся в мятый бычок у бордюра. Рыжевший окурок за пару секунд рассеялся под голубыми очами, но дядя Лёша не видел фокуса.

— Почему так решил? — вперил он карие глаза в Виктора.

— Алексей Степанович, я же математик. Очень увлекался в своё время теорией вероятности.

— Ох, да чем ты только, видимо, не увлекался.

— Ничего сегодня ночью не случится уж. Серьёзно повторяю вам.

Лемуриец встал за спиной у сторожа, обратив силу глаз на Игнатьеву шевелюру. Она фосфорически засветилась, дядя Лёша испугался и сделал шаг назад, наступив лемурийцу на ногу. Тот издал дельфиний звук.

— Осторожно! — Виктор Фомич послал лемурийцу воздушный поцелуй.

— Что у тебя с волосами?

— А. — Игнатьев пригладил причёску, и она погасла. — Му́ра развлекается.

— Какая Мура?

— Лемурийца так зовут. Это девочка. Понимаете теперь, какой силы это существо? Сегодня уже точно ничего плохого не случится. А вот в следующую ночь — очень может быть.

— Типун тебе на язык! Пошли спать.

— Бутылочка вторая с жидкостью у вас с собой. А в следующую ночь вы без лемурийца будете.

Дядя Лёша перекосился:

— И что?

— Я с колоссальной долей вероятности могу сказать: сегодня больше ничего плохого не случится.

— Что ты заладил?

— Да неужели вам совсем не хочется попробовать часы перевести?

Тут сторож сдался. Одёрнул рукав: часы показывали без десяти час. Осторожно, любовно, с извиняющимся выражением лица, он крутанул колёсико на час с лишним вспять.

— Идём. Уж если должно ещё что-то стрястись, так пусть в одну ночь всё.

И они зашагали назад, во двор, к заброшенному дому-погорельцу. В нём, в кладовке, на обугленных часах нерешительно и нервно встрепенулись стрелки.