Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

XI. Призрак с улицы Гиляровского

Выйдя на привычную и более-менее светлую Пантелеевку, он достал из носка полученные от Мишиной мамы предметы и пустился рассматривать их. Бутылочка имела классический вид и грела ладони, а жидкость внутри золотилась, готовая оживить следующую душу хоть сейчас. Положив ценность в карман, развернул вчетверо сложенную бумажку с инструкцией. В ней значилось следующее:

«Индустриальный проезд. Заброшенный деревянный дом у железнодорожного переезда. Софья Львовна. Умерла в 1949 году. Вызволение должно состояться в ночь со 2-го на 3-е июня. Удачи Вам. Иеремиила».

«Понятно, второго…» — пробормотал и заторопился на пост.

На посту — тишина. Сеня с Михалычем решили не играть в домино (да и надобности не было, дядя Лёша отсутствовал чуть больше получаса), оба сидели с унылыми физиономиями и тупо пялились в окно. Когда дядя Лёша показался в дверном проёме, Михалыч протянул сонным голосом:

— Чайник включи, глотка сохнет.

Сторож включил и сел рядом, аналогично уставившись в одно из окон. Так они и сидели втроём и до чая, и после чая, будто кого-то ждали.

Под утро Сеня, с силой разжимая смыкающиеся веки, прошептал:

— Ой, что это? Кто-то в белом ходит, девка какая-то. Ёлки! По нашей территории!

— Где? — удивился Михалыч, а Степаныч припал к стеклу.

Сеня сзади докладывал:

— Видишь? Вон, как будто в тюль завёрнутая. Больная какая-то… Проверю пойду.

— Подожди, — отрезал дядя Лёша, отметив про себя, что это точно не Иеремиила.

— Да что там у вас? — подошёл Михалыч. — И где? Я никого не вижу.

— Да вот же, да вот она опять к нам идёт, — не унимался Сеня.

— Пустой двор, вы чего, охренели?

— Может. Может, и кажется. Сень, ты сиди, я сам проверю пойду.

— Это почему?

— Потому. Я старший.

И вызволитель вышел на улицу, рядом — никого… лишь хлопья тополиного пуха. Степаныч прошёлся вдоль сторожевой, завернул за угол и — замер на месте.

— Вы не бойтесь меня… Я просто посмотреть, пугать не хотела. — Перед ним теплилась иномирная женщина, одетая в истрёпанное, некогда белое платье с кружевами.

— Вы — Софья Львовна?

— Да нет… Я её дочь. Вам меня вызволять не надо. Не получится.

— Вы что, плачете? Не плачьте. Откуда вы?

— Я из дома на Гиляровского… посмотреть на вас… вздумала… Ничего? Какой вы… умерших вызволяете, — горько-ласково промурлыкали в душу сторожу.

Женщина очаровывала — и неклассической красотой, и молодостью, длящейся вопреки всему, и мальчишеским нервом, пикантно замаскированным в пряном мурлыканьи.

— М-м-м… — отвлеклась иномирная. — Пуху-то налетело.

— То есть как? — невпопад сказанул дядя Лёша.

— Как всегда. — В серых глазищах пыхнуло юмором. — Каждый год чёртов пух, не замечали? Я… поддержать беседу.

— Почему говорите, что с Гиляровского улицы? Матушка ваша — на Пантелеевке.

— Объясню. И я умерла на Пантелеевке, во дворе двадцать второго дома. Но жила в последние годы отдельно — в доме на Гиляровского, где обитаю посмертно, по собственному решению. Мама… А мама — мамой. Без вас мама — тень.

— А вас — вас кто вызволял? Ирина?

— Инга с Павлом. Вы тогда ещё здесь не работали. И о времени вызволения никто не подумал.

— Не расстраивайтесь. Может, можно придумать что-то.

— Нельзя. Впрочем, ладно, вам идти пора. А то Сеня хватится.

— Сеня… Он же не должен вас видеть. Почему видит?

— Чуткий.

— Ладно, тогда я пойду, а вы уходите скорей. Вы не отчаивайтесь, с Ириной поговорю. — Растерянно глядя на светлую прядь призрачных лёгких волос, лёгшую на высокий лоб, вызволитель попятился к сторожевой.

— Я не для этого потревожила. Всё хорошо. Вы — чудо.

Он покачал головой и, всё ещё в полной растерянности, повернулся и зашагал к своим.

— Ну что? — спросил Сеня.

— Всю территорию обшарил, нет никого.

— Но ты же видел? Видел в окне?

— С чего ты взял? Не видел…

— Э-эх, высыпаться тебе надо, Сеня, — заметил Михалыч и ядовито улыбнулся.

— Да ну пошёл ты…

— Ладно, хватит, — гаркнул старший, и все снова уселись, но в окно не смотрели больше.

По завершении смены Алексей Степанович проспал весь день и открыл глаза только в десять — сумерки на улице становились всё более плотными и постепенно превращались в холодную июньскую ночь.

Сторож встал с постели, нашарил в кармане инструкцию, включил бра и перечитал послание Иеремиилы.

«Значит, маму вызволяю, а дочку — нельзя… Грустно».

Зазвонил телефон — обычный. Дядя Лёша вздохнул, подумав, что это соседка, но трубку взял.

— Слушаю.

— Лёшка… Не узнаёшь?

— Ой. Бог ты мой. Петя?

— Я! Я вернулся. В Протопоповский к себе.

— Да ну…

— Да. Дочка говорит — не хочу тут жить! Мы и махнулись. Хочешь, приходи! Хоть сейчас, жутко рад тебе буду!

— Ага, — приходил в себя сторож. — А возьму и приду!

— Приходи, у меня и коньяк, и… — Пётр запнулся, не зная, что и прибавить.

— Жди! Через полчаса буду.

Дом у Петра Андреевича (номер двенадцать) был интересный. С одной стороны — банальный доходный дом начала двадцатого века, с другой — парадный его фасад украшала цветная плитка, слева дышала арка; имелось и дополнительное крыло — торцевое, вдающееся во двор, что усложняло устройство подъезда, в который сторож уже вошёл и поднимался по лестнице. Первая промежуточная площадка прямоугольным проёмом соединялась с площадкой лестницы, расположенной в торцевом крыле, — то есть, получалось, что один подъезд заглядывал в другой. Вызволитель отметил на лестницах запустение. Поднимаясь дальше по главной из них, вспомнил, что когда-то на подоконниках жили цветы, — их и след простыл. Где-то валялся мусор, желтели лужи вполне очевидного происхождения, но всё равно дядя Лёша себя ощущал, скорее, комфортно. Дошёл до квартиры. Пётр Андреевич сразу открыл.

— Лёша! Здоро́во!

— Привет, дружище…

— Ну, заходи.

— Постарел…

— Кто?

— Ха! Оба!

В прихожей они обнялись, похлопали друг друга по спинам — с Петра Андреевича слетели очки. Гость поднял их с ковра и, крутя перед носом, подсчитывал:

— Сколько ж не виделись? Ёлки-палки.

— Много… Прости. Виноват. Дочка передавала мне: ты звонил, я… твой номер утратил. Да. И дела, и здоровье ни к чёрту. А прийти без звонка неудобно.

— Неудобно ему. А, ладно. Номер-то мой как нашёл?

— Вернулся — нашёл, в коробке в кладовке. Дочка-то не разбирала, к себе не пускала долго. Серьёзно. Отдай-ка очки, не вижу тебя.

Вызволитель сглотнул, протянул Петру оптику:

— Главное — встретились.

— Пойдём, коньяк ждёт.

Встречающий приходился Алексею Степановичу школьным приятелем и, в отличие от него, окончил институт и много позже стал преподавать, о чём довелось разузнать в девяностые от преподавательской дочери. Тогда узнал и о том, что одноклассник творит кандидатскую по философии. Всё изумлялся: «Ведь надо же умудриться: в девяностые преподавать философию».

Коньяк разлили по рюмкам, и потянулась длинная и пёстрая беседа: что с кем случалось. Выяснилось, что Пётр всего два месяца как защитил докторскую, жена — почила, и он — профессор-вдовец… Дети устроены, внуки есть, и в остальном ничего, именно — ничего. Без жены тоскливо и пусто. Дядя Лёша с неохотой рассказал о неудачах, об окончательном и бесповоротном отсутствии детей. На тему детей Пётр высказал нечто бессмысленно-мудрое и вскоре поймал неласковый взгляд, извинился.

Как доктор философских наук, поддатый доктор, Пётр чувствовал: друг детства озадачен не прошедшим, а настоящим, скрываемым… может быть, увлечён, а может — взволнован, о чём-то не договаривая. Вызволитель не сдавался до последнего. Пётр выпытывал. Сторож беззвучно кричал в себя: «Нет-нет, нельзя, не стоит рассказывать, стой!» И — не выдержал. И рассказал.

Опьяневший философ с округлившимися глазами дурацки кивал, веря каждому слову.

— Только в дурку меня не сдавай.

— А я верующий, — заявил философ с обидой.

Сторож погрузился в себя.

— Тревожусь я… ох как тревожусь. И радуюсь в то же время. Но не по силам мне, старый уже.

— Медиум.

— Что?..

— Старый медиум ты.

Припомнив значение слова «медиум», вызволитель с надеждой спросил:

— А у тебя случалось что-то похожее?

— Всякие сны…

Дядя Лёша махнул рукой.

— Не отмахивайся. Было и так, что какая-то сила вела, приводила, куда… требовалось.

— А как она выглядела?

— Никак… Сила сидела внутри, но это не то что бы я…

— Внутри… у меня-то — снаружи.

— Это, конечно, галлюцинации.

— Что? — приуныл дядя Лёша.

— Галлюцинации. То есть, визуализации энергетических структур, с которыми ты имеешь контакт.

Сторож обалдел аж от красоты формулировки, а философ призадумался и добавил:

— Опасно, вот что я тебе скажу.

— Да, пожалуй. По крайней мере, страшно — точно. Я и Смерть встречал. Жуткая баба.

Пётр Андреевич глянул на Лёшу с весёлым испугом:

— Жуткая, говоришь? Баба? Я так и думал, что баба! Баба! — раскричался он подшофе.

— Да ну тебя. Дурень. Ей лет девяносто. И на ворону похожа. Гибрид она — вороны и старухи.

Философ поправил очки:

— Допьём?

— Наливай.

— За тебя, дружище.

— За нас.

Чокнулись. Пётр продолжил вещать:

— Выходит, ты — вызволитель душ. Это же настоящее дело!

— Не-зас-лу-жил. Не знаю, почему вдруг я…

— Значит, заслужил.

— Не знаю.

— А что тебя смущает? Что грешки имеются?

— Хотя бы это.

— Знаешь, что я тебе скажу: безнадёжному не поручили бы такое. А если были грешки, ты сейчас и отрабатываешь их, заживляешь.

— Заживляю. Может быть. Но мысли у меня не те.

— Что? В Иеремиилу боишься влюбиться?

Конец ознакомительного фрагмента.