VII. Павел и другой человек
Четверо погорельцев брели под ледяным градом мимо серых неуютных гаражей. Игнатьев мямлил себе под нос неразборчивое, Елена вздыхала, дядя Лёша пялился в землю, сопротивляясь порывам ветра, а лемуриец уныло и неотступно плыл позади.
— Вы не находите, что светает уже? — осторожно осведомилась Елена Дмитриевна.
— Да, — буркнул сторож.
Добравшись до третьего подъезда, компания бесшумно втянулась в него, и двери бесшумно захлопнулись. Внутри стоял грустный Павел.
— М-да, Алексей Степанович. Со Смертью не шутите больше.
— Павел, поверьте, мне и без вас досталось. Давайте проводим скорей Игнатьева, а то я видеть его не могу.
— Как? — недоумевающее и с обидой спросил Игнатьев. — Я вас спас. Я ей по морде треснул!
— А кто меня туда потащил?
— А сами-то вы чем думали? — проскворчал Павел.
— Ладно, ладно. Ничем не думал. Пошли.
Приехал лифт — ещё более древний и скрипучий, чем в четвёртом подъезде. Панель с кнопками разрослась, как на дрожжах, — дополнительных этажей проявилось целых двенадцать. Павел нажал «4-L», и лифт потащился вверх. Вконец удручённый Игнатьев к промежуточным этажам, проползавшим мимо окна кабины, в отличие от Елены был полностью равнодушен. Елена Дмитриевна неотрывно их созерцала. Лемуриец вытаращился на панель с кнопками. Павел краем глаза следил, как бы тот не нажал на ненужную.
— Как Зоя? — спросил дядя Лёша.
— Вполне нормально. Живёт в своё удовольствие.
— Никуда не выходя?
— Не выходя. Мы обновили ей гардероб, подобрали журналы и накупили много всего вкусного. Радуется, не жалуется. Нормально всё.
— Вкусного?
Лифт причалил к четвёртому-Эль, лемурийца с Игнатьевым проводили до высокой зеркальной двери.
— Алексей Степанович, вы простите меня, идёт?
— Да и ты меня, Вить, давай, отсыпайся.
— Отдыхайте, Витенька, — сонно произнесла Елена Дмитриевна, сама имевшая бледно-зелёный цвет ауры… или кожи. — Спокойной ночи, — обратилась она к лемурийцу, вгружавшемуся в квартиру. Игнатьев виновато улыбнулся и так же виновато закрыл дверь. Прочие трое увидали в ней своё отражение, несколько странное, как будто смотрели сами на себя со старой фотографии, развернулись и почапали обратно к лифту.
На первом этаже сторож узнал у хранителя, кто их с Еленой встретит в Переяславском доме.
— Инга.
— Кто это?
— Инга? Моя подруга. Она появилась с картины одного местного художника. Жил в том доме. Инга странновато выглядит, но милая. Да и художник был немного странноватый.
— Но милый?
— Вполне. Ступайте давайте. Рассвет не за горами.
— Разве он ещё не настал?
Домохранитель, не ответив, исчез. Дядя Лёша с Еленой Дмитриевной, возмущённые Павловым уходом по-английски, выбрались, сопя, на улицу. Дождь с градом кончились, но рассветом почему-то и не пахло.
— Какой-то странный сбой во времени, — удивлялся дядя Лёша.
— А мне кажется, что его наоборот починили: ночь и должна быть.
Приближаясь со двора к Переяславскому дому, на вид шестиэтажному, вызволенная поинтересовалась:
— Что сейчас с Переяславкой?
— Увидите. Боюсь, не узнаете её совсем.
Обогнув Переяславский дом, вышли на широкую, глубоко ночную улицу, вдоль которой проезжали редкие машины, потерянно кривились деревья и полудохлые фонари.
— Боже, что за строения? — проныла Елена Дмитриевна, указывая на блочные дома. Подобный вопрос она собиралась задать на Пантелеевке — про силикатное здание электротехнической лаборатории и гаражи, но промолчала, а на Переяславке пришла в особое недоумение.
— Ну, — усмехнулся вызволитель. — Жилые дома. Новые.
— Жилые дома? Похожи на гигантские коробки.
— Да кто же спорит, похожи. На коробки для упаковки людей.
— Да. — Вдова остановилась, разглядывая невидаль.
— Пойдёмте, нас заждались наверняка.
Сторож с дамой прошествовали вдоль Переяславского дома, Елена растревоженно-тоскливым взглядом скользила и скользила по коробкам.
— Гигантские, для упаковки. Гигантские.
— Ой.
— Что?
— Это не подъезд… Не жилой подъезд. Тут контора какая-то.
— «ГАСИС», — прочитала Елена Дмитриевна табличку у двери подъезда.
— А зачем мне бумажку с кодом дали?.. Ёлки-палки. Из-за сегодняшней истории вообще всё нарушилось!
— Успокойтесь! — Вызволенная положила ладонь на плечо сторожу.
— Сейчас.
Дядя Лёша выудил из кармана сигарету.
— Фу, — отстранилась Елена Дмитриевна. — Водку вы, надеюсь, пить не будете?
— Вы знаете, — серьёзно задумался вызволитель, — вообще я редко употребляю, но сейчас бы не отказался.
— Вот ещё. Может, мне в магазин сгонять?
Обалдев от лексики, в ответ он даже сигарету чуть не выронил.
— Магазины закрыты ещё. А зачем вы разнервничались? У вас супруг, что ли, пил?
И вызволенная дала волю чувствам:
— Да! — прокричала она и разрыдалась.
— Тише. Людей разбудите.
— В коробках? — захлёбываясь, уточнила Елена. — Они меня не слышат. И не видят!
— И ладно, им же хуже.
— Что вы имеете в виду?
— Лишены такого…
— Чего?
— Зрелища. В смысле, лишены вас. Вашего общества.
У дяди Лёши сдавали нервы. Он погасил пальцами бычок, бросил его Елене Дмитриевне под ноги и полез за новой сигаретой, но что-то заставило обернуться и посмотреть на подъезд. Табличка со странным словом «ГАСИС» стала всасываться в стену — старые кирпичи втягивали её в себя, словно фольгу. И вот табличка съёжилась и пропала. Вместо запертой на ключ железной двери со звонком сбоку появилась обычная подъездная с кодом.
— Ух ты, — констатировал сторож. — Кажется, нам пора.
Быстро справившись с кодом, пара вошла в дом.
— Почему здесь нет света? — спросила Елена Дмитриевна.
— Потому что электрик в задницу пьян, — послышался низкий женский голос.
Оп! — и зажглась маленькая лампочка, прикреплённая к тёмно-русой коротко стриженной голове.
— Здравствуйте, уважаемые, что так долго гуляем?
— Мы Игнатьева провожали, — ошарашено произнёс вызволитель.
Черт лица необычнее нынешних он прежде не видел. Желтоватые очи Инги были размером с кофейные блюдца, нос по пропорциям приходился родственником карандашу и длился под лёгким углом до левого уголка рта, а рот — всё-таки рот, а не пасть, притом довольно красивой формы… с тремя уголками — занимал половину нижней части лица. Африканские красавцы и красавицы об Ингиных губах и не мечтали, особенно с учётом благородной обескровленности губ хранительницы на смуглой коже. Фигура не имела принципиального значения под балахоном и размашистыми джинсами.
— Не бойтесь вы меня, я просто плод чужой придурошной фантазии. И лифт я, между прочим, без электричества подогнала. Так что давайте поживей.
Слабонервная свежевызволенная, в отличие от мужчины, не колыхнулась; экстравагантная внешность вызвала у неё лёгкое восхищение, и не более.
— Вы красивая.
— Ну вы даёте, думал, откачивать буду.
Дом-брат Пантелеевского (брат по факту места и года возникновения) по духу воспринялся дядей Лёшей совершенно иным: запущенно-тёплым. Инга легко разомкнула лифтовы двери, автоматические, восьмидесятых годов.
— Давайте, народ, заходите быстрей.
— Надо же, и в лифте темно, — заметила Елена Дмитриевна.
— Говорю же, пьян. Да и лампочки моей вполне достаточно будет.
Инга нажала коротким пальчиком на панель с обычными кнопками, она перевернулась, расплескалась, заняв всю левую стенку кабины. Металлическая растёкшаяся лужа украсилась кнопками с цифрой «4», но не овальными, как в Пантелеевском доме, а фигурными, филигранной ажурной ковки, в форме звёздочек, ромбиков и цветов. Четвёртых этажей на сей раз было восемнадцать. Двери закрылись.
— Можно, я нажму? — спросила вдова.
— Да нажимайте, четыре-E.
И Елена Дмитриевна нажала.
Лифт заскрипел вверх. Ехал долго. Инга прислонилась к стенке, небрежно и нетерпеливо стуча по ней ключом от квартиры.
— Скажите, — не удержался сторож, — а что такое «ГАСИС»? Гаси свет?
— Гаси сигарету! — хрипло хихикнула Инга. — Вы погасили — и добро пожаловать!
— А если серьёзно?
— Серьёзно? Серьёзно — гаси Смерть. А не откапывай её в кладовке в выгоревшем доме.
Дядя Лёша поник. Его фамильярно пихнули в бок:
— Да ладно.
— Когда же мы приедем, наконец? — простонала Елена Дмитриевна и попыталась упасть в обморок.
— Э, тихо. Подожди, постель скоро.
Двери открылись.
— Идёмте.
Вызволитель отметил, что переяславские промежуточные этажи ниже пантелеевских. Из-за нестихающего стресса померещилось, что атмосфера зловещая или, по крайней мере, абсолютно нежилая. Но, поднявшись по лестнице, он воткнулся с дамами в дверь, разукрашенную яркими картинками, по-детски дурацкими, и дядю Лёшу отпустило.
— Я сама старалась, — уверила Инга. — А не какой-нибудь там Артемьев.
— Кто?
— Кто-кто. Художник мой. Входим. — И провожатая, повернув ключ, толкнула дверь вперёд.
В полупустой квартире присутствовало освещение.
— Откуда?
— Степаныч, от верблюда. Много будешь знать, скоро состаришься.
— А где моя комната? — осведомилась вызволенная.
— Тут обе комнаты твои. Постелено в маленькой. Надеюсь, не против?
— Нет-нет. Как вам угодно.
Хранительница присвистнула и удалилась на кухню, прочесала её с налобной лампочкой.
— Так. Всё в порядке. Значит, правда, птиц Павел прогнал вчера.
Из раковины выглянула трёхцветная кошка, лениво улыбнулась вошедшему в кухню сторожу. Встряхнулась, заставив звенеть колокольчик. Он висел на голубой атласной ленточке на шее.
— Ленточка под цвет глаз, — зачарованно молвил гость.
— А, Катя, — спохватилась хозяйка. — Опять в раковине дрыхла?!
— Это ваша?
— Это моя напарница.
— А птиц прогнала она? — недоверчиво протянула Елена.
— Нет. Говорю же: Павел.
— А каких птиц? — Вызволитель расслабился и засыпал.
— Райских, райских, Степаныч! — хрипнула Инга, а после, вполголоса, всё ещё осматривая углы, добавила: — Прилетали раньше времени.
Дядя Лёша насторожился:
— То есть, как? Вы их прогоняете?
— Птицы — не ангелы. И у Павла, между делом, на чердаках проживают какие-то. Он их прикармливает. — Дева насупилась. — Мне они душу мучают…
— А в окно посмотреть могу? — попросила Дмитриевна.
— Да на здоровье.
Вызволенная, взяв дядю Лёшу под руку, притулилась к незнакомому оконному откосу, чистому, не знавшему пожаров. Вид за умытым стеклом радовал. И в ненормальном своём, трёхступенчатом виде Пантелеевский дом был светлее и праздничнее Переяславского.
— Светлый он, — рассудил наблюдательный гость, — оттого, что стены в светло-розовый выкрашены.
Подражая интонациям Павла, хранительница поправила:
— Наоборот. Его всю жизнь выкрашивают в светлые тона — оттого, что он праздничней моего. По натуре. Но лично мне по душе мой. Суровый.
Сторож кивнул и возобновил изучение Павлова дома. Обычная, шестиэтажная крайняя левая часть подчёркивала среднюю, двенадцатиэтажную, и правую — восемнадцати. Он помнил, что правая часть — крыло, выступающее в сторону проезжего участка Пантелеевки сильнее главного объёма, почти идентичного Переяславскому дому. Перехватившая взгляд сторожа Инга прокомментировала:
— Крыло поуже будет. И лифтовая его башня — уже. Его в своё время приделали к дому из-за наличия лишнего места, клочка земли. Эй, а заметно, что и центральная часть Пантелеевского от моего отличается? А? Прямо под крышей маленькие окошки, но боковые фасады — без окон, глушняк. Мой вон прорезан окнами весь. У лифтовых башенок, разве что, окна чердачные прячутся по бокам, и… страшноваты: без стёкол, кирпич осыпается. У Павлова дома окошки по центру башенок. Видишь? Три штуки у каждой из тех, что пошире, и две — у башни крыла. Птицы в них и сидят твои.
— Понял.
Пантелеевский дом очаровывал. Стены мнились обтянутыми плотнейшей шершавой тканью, напитанной нежностью фонарей.
— Никогда не видала, чтобы бархат мягчал от света, — промурлыкала в полосатом костюмчике Дмитриевна. — Светлый бархат с тёмными окнами.
Дяде Лёше пригрезилось, что в Пантелеевском доме находятся только Зоя и лемуриец с Игнатьевым, и потерял мысль о них, переключившись на кроны деревьев, расстелившиеся под карнизами рыхло-зелёной постелью. Степанович высунулся и заметил, что в кронах сидят белые голуби. Они приветливо и гипнотически глазели, ворочая головками, курлыкая. И он смотрел, смотрел, смотрел на птиц, теряя ощущение времени, забывая о Елене Дмитриевне, об Инге… Вдруг голуби разом занервничали, поворачивая головки к Пантелеевскому дому.
— ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!!
Очнулся. Моментально увидел в окне через двор Зою, которую пытались оттащить вглубь.
— Уйдите с дороги. — Инга, лупя по органам зрения лампочкой, протиснулась между сторожем и вдовой. — Ёлы-палы, этот гад всё-таки забрался в дом! Где там Павел? Катя! Идём со мной! Скорей!!!
— Не пойду.
— Как это?
— Не пойду, и всё. Спать хочу.
— Ах ты… Степаныч?
— Куда ж я денусь, — мобилизовался дядя Лёша, наблюдая, как наглая говорящая Катя укладывается спать обратно в раковину.
— Я с вами, — решилась Елена Дмитриевна.
Домохранительница воспротивилась и — без толку, Елена первая покинула квартиру и первая достигла Пантелеевки. А дева в балахоне с неугасающим огнём на лбу рывком открыла дверь подъезда и полетела к лифту. Степаныч дёрнулся за ней, вдова цеплялась за него, как за перила. Прошамкал сонный голос Павла — из только что как будто заколоченной двери:
— А что случилось?
— Что случилось?! — заорала Инга. — Зою увечат, а ты, осёл, дрыхнешь.
— Не может быть!
…Пара брошенных в довес горячих реплик тлела на лестнице. Четвёрка спасателей, заправившись в лифт, подъезжала к четвёртому-Зэд. Дядя Лёша теребил бороду, по инерции чувствуя себя виноватым.
Выскочили из лифта. Павел ахнул:
— Я ключ не взял.
— Дурак.
Стукнув пару раз в лоскутную обивку, вышибли дверь со всеми её лоскутами. В квартире стояла тишь.
— Зоя? Зоенька, вы где? — Дядя Лёша включил свой фонарь, не глядя на Ингину лампочку.
— Зой, ты жива??? — крикнула Инга и вместе с Павлом и сторожем заметалась по сумрачному жилью; Елену Дмитриевну обуяла нерешительность, заставив придерживаться шкафа в прихожей.
Голос Вовкиной пассии проворчал:
— Да жива я. Охраннички. — И сама она показалась из дальней комнаты, с будильником и его наполовину вывалившимися механическими кишками. — Била им, — доложила квартирантка.
Елена Дмитриевна подбежала к ней, осторожно взяла из её рук предмет:
— Никто вас не тронул?
— Если бы тронул по-настоящему, ты бы с ней не разговаривала сейчас, — промолвила Инга. — Он её уничтожить хотел.
— Зачем?
— Затем что завидно, — отрезала Зоя, отобрала будильник и добавила: — Вовка — он в паршивом-то домишке проживал, во дворе аккурат, и сломали его домишко, а я — в каменном высоченном.
— Не в том дело, — встрял Павел. — Он не из-за жилья козёл, сударыня.
Та вздохнула, поглядела через плечо и швырнула будильник на пол.
Из комнаты, не торопясь, выходил бывший Вовка. Дискретный, состоявший из готовых рассыпаться квадратов, с искажённейшим лицом, медленно, недобитый двигался на деви́цу.
— Ё-моё, — расстроилась Инга.
Павел быстро шепнул ей слово; за долю мгновения та разозлилась и успокоилась, сняла с головы освещение — синхронно сбрасыванию шляпки хранителем. Пантелеевский водворил на лоб лампочку, а Вовкины квадраты пришли в движение. Разойдясь в воздухе, но будучи дистанционно связанными, они окружили Павла. Подруга с Переяславки грубым движением руки отодвинула прочих:
— Он сам.
На месте Вовки и Павла образовался вихрь. Квадраты завращались со скоростью смерча, но Павел исхитрялся управлять изнутри. Тёмно-зелёные, синие, чёрные — они мотались вокруг источника света, Ингиной лампы, и лучи этой лампы били сквозь щели между квадратами по глазам сторонящихся. Вихрь надвинулся — расступились; коридором вращение выбилось в кухню. Сторож и дамы вбежали вдогон и успели увидеть одно: светящийся круговорот вывалился в окошко.
— Рухнули.
Выглянув из окна, никто ничего не увидел. Во дворе было пусто. Вдох-другой, сосредоточившись, Зоя разглядела на асфальте горстку дымящейся золы.
В дверь позвонили.
— Ага, звонок заработал, — умилилась подруга Павла.
Павел дрожал на пороге с обугленной шевелюрой. Лампочка не угасала.
— Молодец, Паштетыч. Но выглядишь неважнецки. На, шляпку держи.
— Завтра буду как Аполлон.
— А почему этот Вовка истлел? — не выдержала Елена Дмитриевна.
И Вовкина несудьба протараторила:
— Свет, он хоть и электрический, но был у него во внутрях. Вот и подумай, отчего эта темень сгорела.
