Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

III. Вызволение первой души

Дядя Лёша вышел на Пантелеевку и, в ознобе, направился к полувыселенному двадцатому дому. У краснокирпичного деда с квадратной аркой во двор проверил бутылочку с жидкостью, пристроенную в левый карман с куревом, и не менее важный клочок бумажки, лежащий в правом. Ангельские часы сдавливали запястье. Сторож прокашлялся и углубился в арку. Во дворе лохматилась темнота, и он долго не мог определить, какой подъезд нужен. Наконец, догадался. Подъездная дверь ошарашила фактом закрытости наглухо. Будь на ней нормальный кодовый замок — подобрал бы… Нет. Минутная стрелка часов приближалась к цифре четыре. За пятнадцать новых минут сторож выкурил пять сигарет, осмотрел доступные окна, решая, в какое стучаться. Волны озноба зашкаливали.

— Псих я, что ли? Да хватит.

А волны не останавливались и сами бы не ушли — их сбило звуком шагов. Из арки шагала, со связкой ключей в руках, аборигенка подъезда, полная, раздражённая. Дядя Лёша посторонился. Стараясь, само собой, быть незамеченным, встал у неё за спиной. Женщина провернула ключ, рывком распахнула дверь и впыхтелась через порог в полутемень. Сторож занёс над порогом ногу, полная обернулась, обдав ужасом и возмущением:

— Вы к кому это, а?

— Я в пятую квартиру. К Ирине, — ответил он, а в голове прочирикало: «Что ж я несу-то?»

Но женщина смягчилась, как флаг при отступлении порыва ветра:

— Ладно. — И пропустила полуночника вперёд себя.

Тот, не задумываясь, кивнул и затопал по лестнице, оставив спасительницу без слов благодарности.

Дверь пятой квартиры, согласно Ирининым обещаниям, явилась открытой. Зайдя, дядя Лёша ощупал стену, включателя не нашлось. Внырнул в темноту, не родственную дворовой, иную, ничуть не лохматую, а густую и вязкую.

— Здравствуйте.

Сотворив десять трудных шагов, сторож опомнился: мол, бутылочка с жидкостью и важный клочок бумажки в кармане дремлют вкупе с фонариком. Выудил нужное, проследив, чтоб бумажка не выпала. Всё хорошо. Включил. И — вздрогнул. В квартире царил разор, с каким сталкиваться не приходилось. Древняя деревянная мебель торчала ножками вверх, вкривь и вкось, паркет, наполовину выбитый, безумно полуприкрывался свалявшимися тряпками, среди которых попадались книги — в покрытых толстым слоем пыли, ослепших переплётах. Плашмя лежала одна из дверей, по её полотну он вошёл в обширное помещение, постоял в кислом воздухе и, наконец, выдал:

— Что ж. Кто тут… мёртвый… но живой?

Ответа не последовало. Дядя Лёша собрался, успокоился и отправился бродить по комнате. Он светил фонарём за шкаф, по углам, под перевёрнутые стулья, под голую железную кровать, — но тени нигде не было. Выйдя обратно в грязный завонявшийся коридор, раздвигая ногой неведомые коробки, сторож зашёл в уборную, после чего светил в ванну, был на кухне, где на боку чумела заржавевшая плита, в других двух комнатах, исследовал и потолки с лепниной — без толку. Измученный, вернулся в помещение с кроватью.

«Нет, нет никакой такой тени. Да что я, с ума сошёл? Нет этого ничего, и ангел — мираж. Всё, хватит». Сел на кровать, вскочил, машинально глянул сквозь ячейку каркаса.

— Но… живой… живая. Тень!

Под кроватью, точь-в-точь приклеенная к полу, она лежала — серая и сморщенная. Пришелец проверил часы: без восьми полночь. Вздохнул и остался стоять неподвижно, обласкивая тень фонариком. Она не шевелилась.

— Страшновато как-то, — произнёс дядя Лёша и без трёх минут полночь вылил содержимое бутылочки на неподвижный силуэт.

Тут случилось нечто ожидаемое, но необъяснимое: от пола повеяло жаром, фонарь погас, и спустя секунду его выхватили из дяди-Лёшиных рук и вновь зажгли — прямо в лицо.

— Кто таков будешь? — услышал он.

— Я от Ирины! — закрывая глаза рукой, прохрипел Алексей Степанович.

Зоя отвела фонарь в сторону, посмотрела на сторожа внимательно и сказала:

— Не верю я тебе.

Этого он никак не ожидал и судорожно пытался сообразить, что же говорить дальше.

Зоя сызнова нацелилась в лицо:

— Чего молчишь? — И добавила: — Хмырь.

Сторож вскипел:

— Зачем же ругаться? Какой я вам хмырь? И если бы я не был от Ирины, то как бы вы сейчас появились? Выключите фонарь!

Она усмехнулась, окинула светом стену, заросшую лохмами нежных обоев, затем покружила по комнате, скорбно вздохнула и протянула фонарь владельцу. На сей раз и он, жаждая как следует разглядеть Зою, ударил светом в глаза. Та выругалась, и дядя Лёша с перепугу выключил приборчик. Поле зрения затопила тьма. Однако успел понять, что женщина одета в платье начала века и, вкупе с ним, — прозрачная. К тому же от неё шёл пар.

— Я думал, привидения холодные.

— Какие ещё привидения? Женщина я. Просто не очень живая.

В окно заглянула луна, озарив воскрешённую и просветив насквозь, по-своему, каменным белым светом.

— Точно, прозрачная.

— Так говорю: неживая, — сказала Зоя с обидой в голосе.

— Ничего-ничего. Пойдёмте. Мне надо отвести вас в другой дом.

— Вот ещё. Я никуда отсюда не пойду. Сам проваливай. Мне и здесь хорошо.

— Но надо.

После долгих уговоров Зоя сплюнула и согласилась идти.

«От слюны также пар», — уразумел вызволитель.

В подъезде деви́ца оглядывалась, рассматривая стены и двери, и в итоге призналась, что давно не ходила по лестнице.

— Как это? Разве вы после смерти… совсем не выходили из квартиры?

— Ни разу.

— Странно. Ирина мне сказала, что души скитаются по улице.

— Не ногами же! По полу елозила, снизу ни черта не видно.

— Совсем странно.

— Ох и надоело же мне с тобой трепаться. Помолчи-ка, будь добр.

Дядя Лёша открыл дверь на улицу, осмотрелся — никого. И они с Зоей вышли во двор, под яркий свет «не то молочной, не то костяной луны», как мерещилось сонному сторожу. Пахло сиренью. То ли свет, то ли запах сирени, а может, обыденный кислород подействовали на Зою правильно: она похорошела и уплотнилась. Каштановые, в меру тяжёлые волосы скрадывали ширину плеч, отвлекали от массивного подбородка, перекликаясь с глазищами, карими, направляя внимание к ним и к носику, курносому, небольшому. Хозяйка обновлённой внешности проявила желание общаться.

— Я заметила, мой дом другого цвета. Мне по нраву цвет песка. А какой нынче год?

— Две тысячи первый.

— Ого. А большевики? Они до сих пор?

— Нет уже, десять лет как нет.

— Ну слава те, Господи. А платья щас какие носят?

— Да я не знаю. Разные. И короткие тоже.

— Короткие? Ух ты! Так это что же? Ногами можно щеголять?

— Можно.

— А ещё чего изобрели?

— Да много чего. Всего и не расскажешь сразу.

Им обоим взгрустнулось. Пантелеевка присматривалась к вызволенной, прислушивалась тишиной. На секунду поднялся ветер и прополоскал Зоины волосы. Спутник заметил, что глаза её на мокром месте.

— Да что вы?

— Ох, и не хочется мне идти туда.

— Куда?

— Да знаю ж я, в какой мы дом идём.

— Он вам не по душе?

— Там ухажёр один мой жил, и встретимся, боюсь.

— Не знаю. Ирина ничего не говорила.

— Да ты не думай, ладно, чушь всё. Идём так уж идём.

Пантелеевский дом крепко спал. Светло-розовые стены — шероховатые — чудились бархатными, и листва бдящих рядом деревьев была этим стенам под стать.

— Замечательный дом. Вам там уютно будет, Зоенька, вот увидите.

Они подошли к подъезду номер четыре — центральному в Пантелеевском доме. Дядя Лёша нашарил бумажку с цифрами.

— Так-так. Восемь три пять одновременно.

Нажал, и они просочились в подъезд, пропитанный маревом лампы, тёплой, по сю пору не вымещенной люминесцентной стандарткой. У лестницы с высокими ступенями остановились.

— На какой этаж идём-то? — спросила Зоя.

— Не знаю, Ирина сказала, встретят, проводят.

— Проводят. Обязательно, — услышали за спиной.

У входной двери нарисовался человек с сероватым, чудовищно продолговатым лицом и ввалившимися губами. Макушку его долговязой фигуры, одетой в холщовый бесцветный костюм, украшала практически женская шляпка, вишнёвая, разжигавшая зелень глаз под ней.

— Меня зовут Павел. Пойдёмте за мной.

Он зарулил на лестницу и, не оборачиваясь, прочесал ногами-стволами первый лестничный марш.

— И? — продолжая не оборачиваться, поинтересовался помощник.

Оба молча пошли за ним. На лестничной площадке между этажами находился лифт — точнее, сейчас находилась только старая сетчатая дверь, за которой томилась шахта. Павел нажал кнопку. Все молчали. Лифтовая кабина, прогремев, спустилась к троице, и Павел, отворив сетчатую, а затем двойные двери кабины, кивком пригласил войти. Когда все двери были закрыты, дядя Лёша спросил:

— А на какой этаж-то едем?

— Этаж? Четвёртый-Зэд.

— То есть?

— То и есть.

«Неприветливый какой», — подумал сторож.

Одновременно с мыслью панель с кнопками начала разрастаться на глазах, и дядя Лёша с Зоей увидели, что после «1, 2, 3, 4» начинается нечто. А именно: «4-V, 4-W, 4-X, 4-Y, 4-Z, 4-шань¹ (по-китайски), 5, 6». Все кнопки, утратив стандартную круглую форму, сделались овально-вытянутыми, а вверху панели растительной вязью проступило слово «Привет».

— Здоро́во, — обалдел сторож. — А что это за кучка четвёртых этажей?

— Вам же Иеремиила объясняла, — с лёгким раздражением ответил Павел и нажал нужную кнопку, кабина тронулась с места.

Ехали долго, как будто лишние четвёртые этажи были гораздо выше обычных. Дяди-Лёшины глаза всё не отлипали от панели с кнопками:

— Объясняла. Но почему четвёртый-Ви и вообще: почему не русский алфавит, и не сначала, и какой-то иероглиф ещё в конце?

Павел поглядел на сторожа, как на ребёнка, а Зоя на Павла — как на большевика.

— Нумерация дополнительных этажей начинается в первом подъезде первого дома. А мы находимся во втором доме. На табличке первого подъезда написано: «квартиры 1—14 и 109—116» — значит, промежуточных этажей — двадцать четыре, с четвёртого-А по четвёртый-Ц (с использованием Ё и Й, между прочим). Далее нумерация доп. этажей перекидывается на второй подъезд первого дома, но русских букв уже не хватает. Там восемнадцать промежуточных этажей, и нумерация их такая: с четвёртого-Ч по четвёртый-Я и далее идёт четвёртый-Эй — то есть, в нумерацию включается латинский алфавит. Финальный промежуточный этаж в том подъезде — четвёртый-Ай, а в этом доме нумерация продолжается сначала в третьем подъезде, где двенадцать доп. этажей, и заканчивается в этом, четвёртом, подъезде — здесь промежуточных этажей только шесть, но латинских букв на последний этаж не достало… отсюда иероглиф. Кстати, в пятом подъезде промежуточных этажей нет, потому что нет и прогала в квартирной его нумерации.

Дядя Лёша исподлобья зыркнул на верхнюю треть туловища-лица провожатого, разбавленную зеленейшими заумными глазами:

— Решили мозг мне снести?

— Нет.

— Вы так ещё больше запутались! — внезапно сообразила Зоя.

Сторож, преодолевая замыкание в мозгу, добавил:

— А почему нельзя было только иероглифы использовать?

— У нас интернациональные дома.

— А…

— И есть ещё подземные этажи — везде, кроме первого подъезда, где есть первая квартира.

— Какой ужас.

— Да нет. Подземных меньше, чем надземных промежуточных. Вон во втором подъезде первого дома четыре их, в третьем подъезде этого дома их семь, в нашем, четвёртом, — одиннадцать, в пятом — пятнадцать.

— И они пронумерованы иероглифами?

— Опять нет. Там своя логика. Для их нумерации использованы буквы мёртвых алфавитов, а сами этажи используются как склад.

— Склад чего?

— Не скажу.

Тут Зоя подёргала дядю Лёшу за рукав:

— Мы застряли.

— Да, — включился Павел. — Лифт уснул. Сейчас опять поедем, ничего.

Шустрый служитель подёргал шнурок, скинувшийся с потолка, и лифт заново тронулся. Теперь все пассажиры уставились в кабинные окошки тихо, дабы беседой не вырубить лифт окончательно.

На промежуточных этажах свет не горел, лишь неизбывное сияние луны украшало лестницу и площадки. Сторож умудрялся различать квартирные двери: некоторые из них были обиты цветными материями, другие представляли собой ажурные решётки, третьи, зеркальные, блестели и отражали лунный свет.

— Интересно. Но если эти этажи под ведомством ангелов, почему здесь нет света? — полюбопытствовал дядя Лёша.

— Электрического? Он вреден для тех, кто нуждается в успокоении. И в принципе, знаете, многие заблуждаются, считая, что лунный свет — мрачен. Наш этаж.

Они вышли из лифта и поднялись на четвёртый-Зэд, придвинулись к полотну двери, обитому лоскутами потемневших, но, видно, хороших материй. Павел выискал в складках обивки ключ — на ржавом кольце с допотопным брелоком — и отворил.

В прохладной дремотной квартире горел электрический свет.

— А что насчёт успокоения?

— Выключим. И окна стоит прикрыть. Нежарко, — сказал провожатый.

— А чего из них видно-то? — Квартирантка прошла на кухню к миру окна. По спине её сторож прочёл, что увидено нечто из ряда вон; поспешил к ней. И, вроде бы, за окном представал дом напротив, Переяславский, мрачно-кирпичный, но сказочной высоты, выдающей тайные этажи. Многие окна ломились от света, жёлтого, рыжего, томно-зелёного, — и маячили, хаотично мешались с бессветно молчавшими. Деревья и фонари, ростом с дом, кронами, аурой голубоватого освещения прикрывали кирпичного великана, повключавшего тут же и в тёмных окошках синий с красным огни.

— Красота, — констатировал дядя Лёша и, найдя глаза Павла, принялся уточнять: — Пантелеевский дом снаружи выглядит так же?

— Да. Из окон промежуточных этажей дома напротив. С улицы он шестиэтажный, — скептически улыбнулся абориген. — Нам пора уходить.

— Да-да, конечно. Ну, Зоенька, до свиданья.

Размякший Алексей Степанович поплёлся к выходу, как вдруг услышал Зоин вскрик.

— Что?

— Это он, он во дворе. Я его точно заметила.

— Кто?

— Вовка. Ухажёр мой. Вовка.

Вызволитель выслал Павлу воздушный немой вопрос.

— Он не опасен. Он не может попасть в этот дом.

— Он тоже призрак?

— Нет, он давно обычная нечисть.

— Как? — растерялся сторож. — А Зое обычная нечисть не причинит вреда?

— Повторяю: он не может попасть в дом, и на улицу, и на крышу не может, невзирая на то, что пожарная лестница близко к земле. Полагаете, ему не долезть из-за сверхэтажности дома? Нет. От асфальта он оторваться не в состоянии. И хорошо, иначе бы портил мне отдых, я на крыше кефир попиваю.

— Ясно. Заложник двора.

— Единственный двора недостаток.

Зоя глазела в окно, Павел подшелестел к ней, сказал вполголоса что-то, она отошла.

— Вам постелено, вы устали, отправляйтесь-ка спать.

Освободив квартиру и отследив из-под шляпы сторожа, провожатый закрыл дверь на ключ.

— А разве Зое нельзя выходить?

— Лучше не стоит.

В лифте, в долгой дороге на первый этаж, дядя Лёша спросил у ключника, кто, всё-таки, тот по всамделишному призванию.

— Хранитель этого дома. Не путайте с домовым. Я возник сообща со зданием в двадцать шестом году.

Кабина застыла, а гость засвидетельствовал: панель с нереальными кнопками схлопнулась до нормальной. Он перевёл взгляд на Павла и — его уже не было в лифте. Сторож поёжился и отомкнул аккуратно дверцы, спустился по лестнице, затормозил у подъездной двери, мучимый желанием враз пройти все этажи пешком. Усмехнулся себе и вырулил в сторону Вовкиного двора — не уследив, как; обогнул бюро адвокатов, повстречался с горсткой ступеней прохода во двор, горсткой, сыревшей промеж бокового фасада бюро и забора-стены типографии, прокопчённой углём с железной дороги.

«Зачем я во двор иду?» — осадил себя, пятясь на Пантелеевку.

Примечания

1

Доброта.