Цветы лазоревые. Юмористические рассказы

Николай Лейкин, 1885

Известный писатель конца XIX – начала XX века Николай Александрович Лейкин внимательно подмечает и ярко описывает в своих рассказах характерные приметы времени, что делает его произведения не только водоворотом образов и ситуаций, но и своеобразной энциклопедией российской жизни на рубеже столетий. В этом сборнике охвачена жизнь во всем ее многообразии, и многие иронично обыгранные темы, такие как суеверия, сплетни, семейные дрязги, бедность и нищета, бюрократия, показуха в благотворительности и повсеместное пьянство, отзываются в читателях и сейчас. Разыгрываются и сценки, характерные именно для того периода: отношения обнищавшего дворянства и новых хозяев жизни – купцов. Высмеивается, хотя, скорее, и по-доброму, ограниченность последних и желание решить любую проблему с помощью денег – например, купить главную роль в пьесе.

Рассказ земляка

Хозяин, приземистый и коренастый купец в затасканном халате, выглянул в маленькую прихоженькую при кухне. У дверей, ведущих с лестницы, стоял полный и лысый мужчина с еле растущей бородой на жирном лице. Енотовая шуба с меховой подпушкой на подоле изобличала в нем провинциального человека.

— Мирон Максимыч! — воскликнул хозяин.

— Евлампий Калистратыч! — отвечал пришедший. — Здоров ли, батюшка?

Оба расцеловались.

— Какими судьбами к нам в Питер?

— Да вот, сидел-сидел в деревне да и надумал. Делишки кой-какие здесь очутились.

— Милости просим… Очень рад… Скидай шубу-то. Матрена! Бери… Вот и кстати. Прямо к самовару поспел. А мы сидим с женой да чаи распиваем. Жена! Манефа Евстигнеевна! Иди сюда… Земляк приехал. Вот это, брат Мирон Максимыч, моя супруга… Кланяйся, Манеша Евстигнеевна, проси земляка в горницы… Семь верст он от нас по деревне.

— Шесть, ноне сказывают, — поправил земляк.

— Ну, да ведь в деревнях-то версты бабы клюкой меряют, — махнул рукой хозяин. — Прошу покорно, Мирон Максимыч.

Через минуту хозяин и гость сидели за самоваром. Хозяйка доставала из шкафа водку и закуску.

— Ну, как там у вас в деревне? — спрашивал хозяин. — Шесть годов ведь я не бывал.

— Да так себе, из кулька в рогожку… Живут… — отвечал земляк, глотая с блюдечка чай. — Облесимово сгорело.

— Ну?

— Почитай, все дотла выгорело. Тридцать дворов как языком слизнуло. В ночь на Кирика и Улиту это случилось. У Рождества-то был праздник, придел там во имя Кирика и Улиты; многие позаночевали там; дома-то, почитай, никого не было — ну, все под корень и скосило. Один кабак Бог помиловал.

— Кабак-то цел остался? Скажи на милость!

— Цел. Сам Софрон Михайлыч его и отстаивал. Загоре лось-то с другого конца. Ну, он как увидал, что к нему огонь подходит, — сейчас это три ведра выставил — весь народ-то, что был в деревне, к нему и бросился на подмогу. Отстояли…

— Богатеет Софрон-то Михайлов?

— В гору лезет. Ризы новые ноне по весне к Рождеству сшил, запрестольный крест новый пожертвовал. Пожар-то ему много помог. Как только село погорело — он сейчас у всех мужичков хлеб на корню скупил, а урожай-то вышел хороший. Погорелый-то человек, известно, ошалевши. Ему что ни дай — он все возьмет. Дал за хлеб два гроша, а выручил денег целую уйму. Медаль ноне ему вышла за ризы-то да крест. Теперь щеголяет.

— Ну а отец Иоанн как? — спросил хозяин.

— Здоров. Что ему делается… Он ноне овсом торгует. Разбогател. После пожара-то он тоже у всех крестьян пчел скупил. Ноне у него, говорят, сын в лекаря вышел. Только непочтительный… Приехал на побывку, три дня прожил с отцом, поругался и уехал.

— Непочтительный? Скажи на милость! У этакого достойного отца и сын непочтительный. Вот оно говорят, что яблоко-то недалеко от яблони падает… Нет, видно, совсем напротив.

— И какую гордость на себя взял. Это, то есть сын-то. Кабатчику Софрону Михайлову, известно, лестно с доктором в эполетах познакомиться — ну, он сейчас угощение затеял, стал к себе отца Иоанна с сыном звать. Отец Иоанн-то пришел, а сын дошел до кабака, свернул к учителю в хатку, да с учителем-то весь вечер и просидел. Софрон Михайлов посылает за ним одного посланца — нейдет; посылает другого, вместе с учителем зовут — ни учитель, ни он нейдет. Сам отправился звать — сидят, распивают чаи и не идут. Так и не пошли оба. А кабатчику-то совестно, потому — у него были наприглашены и урядник, и Назар Тимофеич. А Назар Тимофеич у нас теперь на всю волость первый человек.

— Ну?!

— Ей-ей… В какие-нибудь пять годов так поднялся, так поднялся, что и Боже упаси. Начал со шкур; шкуры крестьянские стал скупать, а теперь какой есть лес в уезде — весь, почитай, его… — повествовал земляк, откусил кусочек сахарку и звонко схлебнул с блюдечка чай.

— Ну а школа как?

— Школа плохо… Пожары-то как в округе начались, так и не до школы. Еще пока прежний учитель действовал, она держалась, а как прежнего учителя согнали и взяли нового, так совсем вразрозь. Прежний-то ведь сам старался, сам, бывало, уговаривал мужиков, чтоб те ребят учиться посылали.

— За что же его согнали?

— А вот Софрон Михайлыч его съел… За непочтительность съел. Очень уж ему тогда было обидно, что учитель ни сам к нему на пир не пришел, ни поповского сына не уговорил идти.

— Скажи на милость, какие дела-то! — дивился хозяин. — Значит, Софрон Михайлов теперь совсем силу забрал.

— И рукой не достанешь. Помещиков в руках держит. Все у него в долгу как в шелку. Ведь у него окромя кабака и бакалейная лавка, ну так вот по книжкам за бакалею. Опять же, и убоиной он торгует. Сила у него большая… А как, брат, живет! Орган ноне самоигральный из губернии привез. Привез и в чистой горнице у себя поставил. Летом, это, в праздник окна отворит, орган заведет, а сам ляжет на диван; орган играет, а он лежит на диване да по брюху себя хлопает. А народу-то около окон — страсть!.. Сам-то он во втором этаже живет, а внизу кабак, — ну, публика слушает, слушает музыку, да в кабак и повалит. Жена у него без банки варенья и за самовар не садится.

— Сам-то ты как теперь? — задал вопрос хозяин.

Гость откинулся на спинку стула, побарабанил себя по животу и сказал:

— Ничего… Слава тебе господи!.. Не жалуюсь… Я теперь на всю нашу округу благодетель… Как мужичок маленько свихиваться начнет — сейчас помогу. Я больше насчет шерсти и льна… Клочок шерсти или льна — и то мимо моих рук не пройдут. Я теперь у барышень Хрусталевых усадьбу за долг взял. Вот надо будет выживать их. А то усадьба два месяца моя, а они, старушки Божии, все живут да живут. Хочу картофельный завод в ней устроить. Крестьянишки-то окрестные все мне должны, так вот бы и отрабатывали.

— Скажи на милость, как, брат, ты!.. — дивился хозяин.

— Господь благословил, Евлампий Калистратыч! — вздохнул земляк. — Ведь это все свыше… А сам я вот настолько за свои таланты павлина в голове не держу.

— Ну, а Михей Селиверстов как? Хороший мужик, честный… Помнишь, как он с братьями-то поделился… Без спора, без всяких неудовольствий…

— Ослаб… Совсем от вина ослаб…

— А Трифон Емельянов? Ведь он тогда насчет школы-то хлопотал. И что ему эта школа далась!

— Сгорел, от вина сгорел. Попадала тут у него скотина… Со старостой потом вышла неприятность. Начал его староста грызть… Под станового подвел. Становому тот не уважил… Посадили… Вышел на волю, стал вином заниматься и сгорел… Неудержимо пил.

— Хороший человек, дай Бог ему здоровья! — сказал хозяин.

— Закусить вот пожалуйте, — предложила хозяйка.

Приступили к водке.