Цветы лазоревые. Юмористические рассказы

Николай Лейкин, 1885

Известный писатель конца XIX – начала XX века Николай Александрович Лейкин внимательно подмечает и ярко описывает в своих рассказах характерные приметы времени, что делает его произведения не только водоворотом образов и ситуаций, но и своеобразной энциклопедией российской жизни на рубеже столетий. В этом сборнике охвачена жизнь во всем ее многообразии, и многие иронично обыгранные темы, такие как суеверия, сплетни, семейные дрязги, бедность и нищета, бюрократия, показуха в благотворительности и повсеместное пьянство, отзываются в читателях и сейчас. Разыгрываются и сценки, характерные именно для того периода: отношения обнищавшего дворянства и новых хозяев жизни – купцов. Высмеивается, хотя, скорее, и по-доброму, ограниченность последних и желание решить любую проблему с помощью денег – например, купить главную роль в пьесе.

Семейка

Небольшая комната о двух окнах с поломанною тяжелою мебелью. По углам паутина, на полу разбросана ореховая скорлупа, на переддиванном столе недопитая бутылка кислых щей и невымытая чайная чашка, из которой пили кофе. На стульях разбросаны где женский сапог, где юбка, где грязные чулки. У одного окна сидит толстая женщина в грязной ситцевой блузе — жена мелкого торговца Мира Терентьевича Переносьева. Она курит папиросу. Голова ее растрепана, сзади торчит косичка на манер крысиного хвоста. У другого окна помещается ее дочка, не менее матери толстая девушка лет двадцати, тоже в грязной и даже местами распоровшейся по швам блузе, и гадает на картах, раскладывая их на подоконнике.

— Загадала на улана, который ко мне в воскресенье на улице пристал, — и черт знает что вышло, — говорит девушка, сбивая карты. — А уж какой хорошенький военный был — просто прелесть!

— Эка дура! Эка бесстыдница! Стыдилась бы говорить-то при матери такие вещи… — бормочет мать, пыхтя папироской.

— Чего ж тут стыдиться? Он пристал ко мне, а не я к нему, — делает гримасу дочь.

— Хороша ты девушка, коли к тебе на улице всякие прохожие пристают.

— Конечно же, хороша, коли пристают. К уродам не пристанут. И наконец, этот военный — не всякий, а офицер.

— Замолчи, срамница… Ведь тебя сестра-девочка слушает, — кивнула мать на девочку лет тринадцати, стоящую перед засиженным мухами зеркалом и показывающую себе перед зеркалом язык.

— Важное кушанье! Лидька хоть и девочка, а, может статься, больше меня про всякие мужчинские интриги понимает, — фыркнула старшая дочь. — Она даже еще вчера, стоя у окна, приказчику из фруктовой лавки сначала ручкой сделала, а потом язык показала.

— Врешь, врешь! Сама ты ему миндальные глаза скосила, — откликнулась девочка.

— Вовсе и не ему, а проходившему мимо казаку. Вольно же было приказчику перед нашими окнами целый день торчать! А какой казак-то премиленький!

— Дунька, молчи! А то вот возьму и пущу в тебя чем ни попадя! — крикнула мать.

— Зачем же я буду молчать, ежели я свои приятные воспоминания делаю!

— Вот наградил меня Бог дочерью-кобылой!

— Только одни ругательства от вас и слышишь.

— Да как же тебя не ругать-то, коли ты такие слова…

— Какие слова?..

— То улан, то казак… Всякому красному околышку на шею вешаешься.

— Не я на околышки вешаюсь, а сами околышки из-за моей красоты ко мне пристают.

— Ежели ты не замолчишь, мерзкая…

— Зачем же я буду молчать? Улан с чем пристал — с тем и отстал; казаку миндальные глаза сделала — и никакого на мне пятна из-за этого не осталось. Вот кабы что-нибудь из этого дальше вышло…

— Верно, надо на тебя наплевать мне, на срамницу…

— Ах, очень даже рада буду, ежели наплюете. И какой спокой тогда…

Водворилась пауза. Мать пыхтела, затягиваясь папироской. Младшая дочь подошла к окну, у которого сидела мать, и стала отковыривать лед, намерзший на стекле. Раздался подзатыльник. Девочка отскочила.

— Что? Съела затрещину? — поддразнила ее сестра.

— Вовсе даже и не больно.

— Зато стыдно.

— Стыд — не дым, глаза не ест. Да чего дразниться? Сунься ты к маменьке, так и тебе то же самое будет.

— Нет, уж я попрошу отца, чтобы он Дуньку арапельником… Подзатыльником ее не проймешь. У ней шкура крепка…

И опять пыхтение вследствие затяжки папиросой.

— Продолжайте… что же вы остановились? — сказала старшая дочь, взглянув на мать.

— Что продолжать-то?

— Да движения своей ругательной машины. Вы выбрасывайте свою словесность, а я послушаю. Ведь вы путного разговора вести не умеете.

— Тебя, дуру, ругать — так в чахотку впадешь. Господи боже мой! Хоть бы пол подмел кто, хоть бы чашку кто прибрал. По стульям чулки да юбки разбросаны… Ну, дочки! Сидят сложа руки да глупости надумывают, а нет того, чтобы по дому делом заняться! — со вздохом проговорила мать.

— Для уборки комнаты кухарка есть, — отозвалась старшая дочь.

— Кухарка тебе же, дармоедке, теперь белье стирает.

— Ну, сами промнитесь со щеткой. Для моциона от жира это даже очень чудесно.

— Вот одер-то ленивый!

— Позвольте этот комплимент и к вам обратно препроводить.

— Хоть дырья-то бы на себе зашила. Вон блуза-то…

— Дома что с дырьями сидеть, что без дырьев… Все равно никто из мужчин меня не видит, — огрызнулась старшая дочь. — Да прежде чем на мою блузу смотреть — вы на свою-то блузу посмотрите.

— Тьфу! Вот тебе… И прими это так, чтобы тебе это в самое дыхало…

— Какой интересный французский разговор с куплетами!

Опять пауза. Старшая дочь достает из кармана сушки и начинает их грызть.

— Вот скука-то! — говорит она, потягиваясь. — С самого утра у окна сижу, и хоть бы один офицер мимо по тротуару прошел! Ну что тут делать?

— Юбки, чулки да сапоги свои со стульев прибрать, — отвечает мать.

— Зачем их прибирать, коли они никому не мешают? Места не пролежат.

— Ну кто тебя, неряху, за себя замуж возьмет! Где такой дурак найдется?

— Бог милостив. Для вас же, неряхи, нашелся и взял за себя замуж, так авось и для меня найдется. Не беспокойтесь. Меня за красоту возьмут.

— Нет, уж кажется, ежели свести тебя на живодерню, а потом на салотопенный завод…

— Зачем на салотопенный завод? Я в благородном собрании себе жениха найду. Мной офицеры интересуются.

— Дивлюсь я, как тебя туда пускают.

— Те же офицеры и билеты дают, которых вы так ругаете. Вы вот говорите, что я одер, а там про меня все слух распространяют, что я красавица. Одного только мне недостает — прикрасы новомодными платьями.

— Море-мор с воробьиных гор на тюник не хочешь ли? Стыдилась бы говорить… Отец бьется как рыба об лед, чтоб и на ситцевое-то платьишко заработать, а она…

— На то он и отец, чтобы биться… Уж такая это отцовская обязанность, коли они дочерей народили. Да что, в самом деле, вы все попрекаете! Не в продавальщицы же мне идти! — возвысила голос старшая дочь.

Опять пауза. Старшая дочка потягивается.

— Вот скука-то! Ну, что теперь делать? Кофию напились… До обеда еще далеко… Сушки грызть надоело… Читать лень, — говорила она.

— Возьми-ка отцовские носки да заштопай у них пятки… — указывает мать.

— Незачем… Носки в сапогах носят, и никто их не видит, — значит, можно и с продранными пятками щеголять. Хоть за подсолнышными зернами послать, что ли? Маменька, дайте три копейки на зерна.

— Это за все те арии, которые ты передо мной здесь распевала? Ах ты дышло, дышло каретное!

— Лидька! Беги в мелочную лавочку и попроси у мелочного лавочника в долг зерен, — скомандовала младшей сестре старшая сестра. — Тебя мелочной лавочник знает. Он даст тебе. Сколько принесешь — половину тебе отдам.

— Не смей, Лидька! — крикнула на девочку мать. — Пусть Дунька сама к лавочнику бежит.

— Я? Чтоб я стала с лавочником разговаривать?.. Да вы, кажется, совсем в уме рехнулись. Ко мне офицеры как мухи льнут, а я перед необразованным предметом буду унижаться!

— Лидия! Поди и завари мне в кухне кофию… — говорит, в свою очередь, мать. — Кофеишку с горя от такой дочери напиться, что ли…

Девочка выставляет матери язык.

— В лавочку не отпускаете, так и кофию вам заваривать не хочу, — отвечает девочка.

— Ах ты мерзкая! — восклицает мать. — Ну, уж только счастлив твой Бог, что мне с места подняться лень, а поймала бы я тебя за косу, так показала бы я тебе! Дуня! Натрепли Лидии уши.

— Вот еще что выдумали! Нешто я вам в палачи досталась? Деритесь сами, коли вам такие пейзажи нравятся.

— Уж кабы мне не лень, давно бы я и тебя поколотила. А лень мне.

Опять пауза. Старшая дочка встала с места, сбросила с себя блузу и начала надевать платье.

— Куда ты? — спросила мать.

— Одурь взяла. Пойду по Гостиному двору помотаюсь. Авось знакомых офицеров из благородного собрания увижу. Билетик у них на танцевальный вечер попрошу.

— Дунька! Не смей уходить…

— А вы дорогу загородите. Что так-то кричать?

— Лидька, запри дверь на лестницу и принеси мне ключ!

— Э-э…

Девочка показала матери язык.

— Ну что ж это такое! — всплеснула руками мать. — Завтра же я тебя, Лидька, в модный магазин в ученье за твое ослушание…

— А я сбегу от хозяйки.

— Сбежишь, так выпорют.

— А я утоплюсь.

Старшая дочь подошла к матери, одетая в пальто и шляпку, сделала ей ручкой и сказала:

— О ревуар, до приятного разговора.

— Не смей! — кричала мать.

— Офицерам-то от вас кланяться, что ли?

— Дунька!

Но старшая дочь была уже на лестнице.