Меж трех огней. Роман из актерской жизни

Николай Лейкин, 1902

В этом романе сатирика-классика читатель получает возможность проникнуть в закулисье театральной жизни начала XX века. Сопернические козни, покупные рецензии, невзыскательная публика, проблемы с финансированием и гонорарами и, конечно же, любовные интриги. В их сеть и попал главный герой произведения – актер Василий Лагорский. Следуя своей привычке, в каждом гастрольном городе он заводил по любовнице-коллеге. И надо же было так сложиться, что, когда он решил вновь сойтись с женой, приехав на летний сезон в Петербург, его предыдущие пассии оказались поблизости. И каждая требует денег, внимания, времени, а еще в труппе появилась молодая перспективная актриса…

Глава VI

Стоял конец апреля. Апрельские сумерки наступали нескоро. Только в десятом часу начало темнеть. Копровская зажгла две свечи в дорожных складных подсвечниках, поставила их перед дорожным зеркалом, помещающимся на простом некрашеном столе, наполовину застланном полотенцем с вышитыми концами, и, присев, стала учить роль перед зеркалом. Лагорский растянулся на продранном клеенчатом диване с валиками и тоже читал роль, подставив к дивану деревянную табуретку со свечкой.

Было холодно на даче, дача не имела печей, кухонная плита согревала комнаты плохо. Оба они кутались. Лагорский надел кожаную охотничью куртку на лисьих бедерках. Копровская была в драповой кофточке, с головой и шеей обернутыми пуховым платком. Она читала роль вслух, бормоча ее вполголоса. Он смотрел в тетрадь и читал про себя. Вдруг она увидела, что в комнате горят три свечки, и закричала:

— Зачем третью свечку зажег! Погаси.

— Как же я буду, душечка, учить роль? — отвечал он. — Ведь темно.

— Ну, зажги четвертую. Не желаю я при трех свечах сидеть в комнате.

— Да если нет четвертого подсвечника.

— Поставь свечку в бутылку! Феня тебе даст бутылку из-под сельтерской воды.

Лагорский крякнул и поднялся с дивана, который скрипнул под ним.

— Очень уж я не люблю такую цыганскую жизнь. И так уж мы живем как на бивуаках, — сказал он. — А тут еще свечка в бутылке. Ни лампы у нас нет, ни самовара…

— Покупай на свои деньги. А я не желаю обзаводиться хозяйством на четыре месяца. Да ведь здесь на севере скоро будет так светло, что и никакого огня не потребуется, — отвечала она.

— А осенью? А в июле и в августе? Теперь у меня денег нет, а как получу жалованье, куплю и лампу, и самовар.

— Ты знай, что я сына возьму из училища на каникулы после экзаменов. На него деньги потребуются. Ему и блузочку сшить надо, и рубашонок, и сапоги…

— И на сына хватит. И наконец, не забывай, что этот сын как мой, так и твой…

— О, я не забываю! Если бы я-то его забыла, то ему пришлось бы быть уличным мальчишкой и ходить с рукой… — выговорила Копровская и спросила: — Ты сколько на него прислал мне в прошлом и в позапрошлом году? Ну-ка, посчитай. Сколько ты ему прислал за те четыре года, которые мы жили, разъехавшись?

— Посылал столько, сколько нужно было платить за его содержание и учение в училище, — сказал Лагорский.

— Врешь. Ты даже и на это полностью не присылал. А два года он пробыл при мне. Его и перевозить нужно было с места на место, и кормить, и одевать, и приготовить для поступления в училище.

— Триста или двести пятьдесят рублей в год ты на него всегда от меня имела. Только раз я был не аккуратен, когда летом в Ставрополе в товариществе служил.

— Так разве он мне триста рублей в год стоит? Наконец, ты забываешь, что у нас есть маленькая дочка.

— Дочь у бабушки. Ей хорошо.

— Однако бабушка-то эта с моей стороны, а не с твоей. Моя мать, а не твоя. Много ли ты на дочь посылал?

— Посылал кое-что на лакомство и наряды, а не посылал больше, потому что Анюточке там и так хорошо. Твоя мать получает пенсию, какую ни на есть. У ней есть домишко в Калязине.

— Бездоходная избушка на курьих ножках, а ты говоришь «дом».

— Однако, все-таки, она в нем сама живет.

— Ну, все равно. А я на Анютку уж каждый месяц не менее десяти рублей посылаю.

— И я посылал ей из Нижнего, когда играл на ярмарке, шелковое одеяло и туфельки. Канаусу послал.

— Ну да что об этом говорить! — перебила она его. — Ты отец-то знаешь какой? Тебя как отца-то черту подарить, да и то незнакомому, чтоб назад не принес. Да… Нечего морщиться-то! Да и то сказать, где же тебе быть хорошим отцом для своих законных детей, если у тебя в каждом городе, куда ты приедешь, заводится новая семья. Ведь и на тех детей надо что-нибудь давать. Ведь и те матери что-нибудь требуют на детей. И им дать надо. Ты петух какой-то… Прямо петушишка.

Копровская ворчала, а Лагорский пыжился и молчал. Он чувствовал некоторую справедливость в ее словах, но в то же время думал про себя: «И на кой черт я опять сошелся с ней?»

Горничная Феня, молоденькая, курносенькая девушка, с заспанными уже глазами, принесла ему свечку, поставленную в бутылку. Он зажег свечку, поставил ее на табуретку и лег опять на диван, продолжая читать роль.

В комнате было как бы шмелиное жужжание. Копровская читала вслух, вполголоса, по временам взглядывала в зеркало и играла лицом. Дабы заглушить ее говор, Лагорский сам стал бормотать. Так длилось с четверть часа.

Наконец он проговорил:

— Хорошо бы чаю напиться теперь.

— Ох, опять зажигать бензинку! — вздохнула Копровская. — Мне чаю не хочется. А ты пей сельтерскую воду.

— В такую-то холодину? Да что ты? А бензинку может и Феня зажечь и согреть на ней воду.

— Надо же и девушке дать покой. Она спать хочет. Скоро десять часов.

Но Лагорский уж закричал горничной:

— Феня! Зажгите, пожалуйста, бензинку, скипятите воду и заварите чай! Мне пить хочется. Надо за булками послать, — сказал он жене. — У нас сливочного масла нет?

— Откуда же оно возьмется! Что было сегодня утром, мы съели, — отвечала Копровская.

— Надо и за маслом послать. Да кусок колбасы или ветчины купить, что ли?

— Для тебя есть там корюшка жареная. Хлеб черный есть.

— Этого мало. У меня аппетит зверский.

— Ну так и иди сам в булочную и колбасную. А Фене некогда. Она должна за бензинкой смотреть и воду кипятить. Да и наработалась уж она сегодня.

— Да я раздевшись и в туфлях.

— Оденешь сапоги-то, что за барство такое! И боже мой, как ты обленился! — ворчала Копровская.

Лагорский начал надевать сапоги, надев их, напялил на себя пальто и, покрыв голову шляпой, отправился за покупками. Минут через десять он вернулся со свертками с едой и с букетом ландышей и поднес его Копровской.

— Сейчас на улице у мальчика купил, — сказал он. Копровская улыбнулась, взявши букетик, и проговорила:

— Как это ты надумался сделать жене приятное? На тебя не похоже. Ведь это первый подарок от тебя после того, как мы сошлись вновь.

— А чечунчи-то я тебе пять аршин на кофточку презентовал, которая у меня от Нижнего Новгорода осталась?

— Так ведь то Васютке на костюм пойдет, когда он приедет к нам на каникулы.

Лагорский развертывал из бумаги колбасу, булки и кусочек сливочного масла.

— У нас есть тарелки? Дай тарелочки, чтоб разложить все это, — говорил он.

— Зачем? Потом мыть надо тарелки. Пускай так на бумаге лежит все, — отвечала она.

— Ах, как не нравится мне эта бивуачная, лагерная жизнь! — вздохнул он.

— Ну так найми себе лакея. А ножик для колбасы и для масла есть. Вот возьми…

Она подала ему складной ножик.

Вошла Феня, внесла два чайника с кипятком и заваренным чаем и три тарелки.

— И тарелочки принесла, милая? Молодец, девица! Приучайся всегда к порядку, — сказал, улыбаясь ей, Лагорский и потрепал ее по плечу и по спине.

Копровская сверкнула глазами, но ничего не сказала.

Лагорский начал есть. Он ел с большим аппетитом. Подсела к столу и Копровская и тоже пила чай и ела колбасу на булке с маслом. Через минуту она тихо сказала:

— Ты ужасный петушишка, Василий. Ведь вот я и за мою Феню боюсь. Ты думаешь, что я не вижу, какими плотоядными глазами ты на нее смотришь? А она девчонка молоденькая, глупая. Нельзя при тебе молодых горничных держать.

Лагорский только покачал головой и проговорил:

— Ах, ревнивица! Знаешь, ведь уж это ужас что такое! С тех пор как мы во второй раз сошлись, ты стала вдвое ревнивее.