Меж трех огней. Роман из актерской жизни

Николай Лейкин, 1902

В этом романе сатирика-классика читатель получает возможность проникнуть в закулисье театральной жизни начала XX века. Сопернические козни, покупные рецензии, невзыскательная публика, проблемы с финансированием и гонорарами и, конечно же, любовные интриги. В их сеть и попал главный герой произведения – актер Василий Лагорский. Следуя своей привычке, в каждом гастрольном городе он заводил по любовнице-коллеге. И надо же было так сложиться, что, когда он решил вновь сойтись с женой, приехав на летний сезон в Петербург, его предыдущие пассии оказались поблизости. И каждая требует денег, внимания, времени, а еще в труппе появилась молодая перспективная актриса…

Глава XI

Лагорский побывал у жены в уборной и, войдя, залюбовался на нее — до того она была красива, стройна и эффектна, приготовившись к выходу на сцену. Она была совсем уже одета, и горничная Феня, присев на корточки, пришпиливала ей что-то на юбке. Лагорский уже около пяти лет не видал ее такою. Дома Копровская всегда была неряшливо одета, без корсета, растрепанная, в стоптанных туфлях, а иногда с немытой шеей и грязными руками. Теперь же она была прекрасно причесана к лицу парикмахером, в меру подведенные карандашом ее глаза блестели, нежный, умело положенный, румянец играл на щеках, в ушах блестели серьги с фальшивыми бриллиантами, стан, затянутый в корсет, был гибок. Копровская стояла перед зеркалом, смотрелась в него и играла лицом, то улыбаясь, то строго хмуря брови. Она заметила, что Лагорский любуется ею, и спросила его:

— Ну что, хорошо так будет?

— Прелестно! — с неподдельным восторгом отвечал Лагорский. — Знаешь, ты прехорошенькая. И как к тебе идут это платье, прическа… Какие у тебя глаза!

— Черные волосы старят. Брюнетка для сцены — ужасная вещь. Будь у меня волосы хотя немножко посветлее — совсем другое дело было бы, — самодовольно говорила она, взяла ручное зеркальце и стала рассматривать свою прическу сзади.

— Нет, ты отлично сохранилась, Наденочек!

— Ты это говоришь таким тоном, как будто бы я и в самом деле старуха.

— Боже избави, Надюша! И не думал.

— Ну что же, устроил все, что я просила?

— Да, да, Надюша, будь спокойна, — говорил Лагорский. — Мало здесь наших-то… Но я кой-кого попросил. Надо, чтобы и ваши поддерживали. Те, кто не занят.

— Наши-то поддержат. Разве только что сторонники Марьи Дольской. Это соперница моя и воображает, что может перейти мне дорогу. Ужасная дрянь! Успела уже привести к себе каких-то мальчишек в формах. Давеча на репетиции около нее терлись студент какой-то и юноша в треуголке…

— Ты хорошенько попроси своих, — повторил Лагорский. — Петербургская публика — сухая, черствая, она видала виды, и ее ничем не удивишь.

Он хотел ей сказать, что затевается против их труппы клака, чтоб шикать и свистать, но побоялся напугать ее, помялся и ничего не сказал.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — проговорила ему Копровская как бы в ответ и прибавила: — Хотя я ужасно боюсь. Ну, ступай. Хлопочи.

— Я без билета, некуда сесть, — сказал Лагорский. — Добудь ложу. Тогда мы и засядем туда. Нас из труппы «Сан-Суси» считают здесь соперниками, конкурентами, врагами и билетов не дают.

— Просила я у Артаева… Сейчас здесь он был. Но он говорит, что ложи все проданы. А вот тебе контрамарка на кресло. Феня, дай билет!

— Мне, Надюша, надо, по крайней мере, два. Со мной Колотухин, Алексей Михайлыч.

— Ах, боже мой! Все невпопад! У меня два кресла и было, но я отдала одно этому… Мохнатову…

— Не сердись, Надюша, не сердись! Перед выходом нехорошо.

— Феня! Сходите к Артаеву… Он рядом в уборной… И попросите для меня еще кресло, — отдала приказ горничной Копровская.

Горничная отправилась и вернулась вместе с антрепренером «Карфагена» Артаевым. Он был уже во фраке и в цилиндре.

— Анемподист Аверьяныч, дайте мне еще один билет, — обратилась к нему Копровская. — Вот это муж мой… Лагорский… Рекомендую… А он сядет с товарищем.

— Мы знакомы с господином Лагорским, — отвечал Артаев, полез в карман и спросил Копровскую: — А шикать они, их товарищ, нам не будут?

— Как шикать? Напротив, муж пригласил его, чтоб поддержать меня.

— Ну, вам-то, может статься, они и будут хлопать, а остальным не думаю-с… Чертищев всех своих сансусиских просил, чтоб нам шикали.

— Да что вы! — воскликнула Копровская. — Боже мой, как же это так? Правда это, Василий? — обратилась она к мужу.

— Не слыхал, ничего подобного не слыхал, — отвечал тот. — Артист артисту не станет шикать. Это была бы уж подлость.

— Верно, верно-с… — кивал ему Артаев. — Наши агенты нам донесли. Ну, да и мы покажем завтра себя! Ведь и у вас завтра первый спектакль-с. А билеты возьмите. Нам этого добра не жаль-с. Вот. Вы муж… супруг Надежды Дмитриевны… Пожалуйте… Вы шикать не станете.

Артаев подал Лагорскому две контрамарки и вышел из уборной.

— Ну, иди, Василий. А потом в антракте вернешься и мне все расскажешь, — сказала Лагорскому Копровская и прибавила, держась за сердце: — Боже мой, как я боюсь! Я вся дрожу. Не выпить ли мне коньяку?

Лагорский ушел, вышел со сцены в сад и стал искать Малкову, но на том месте, где он ее оставил, ее не было. Пройдясь по саду, он ее увидел перед открытой сценой, смотрящей, как красавица-акробатка выделывала свой номер на натянутой проволоке, качалась, улыбалась публике и при этом жонглировала медными шариками. Помахивая двумя контрамарками, Лагорский подошел к Малковой и проговорил:

— Только два кресла. Ложи, говорят, все проданы. Артаев насилу и кресла-то дал. Боится, что наши шикать будут. Он извещен, что наш Чертищев всех своих подговорил шикать во время спектакля, и сулится завтра сам явиться к нам с шикальщиками. Ну, пойдем в театр. Мне надо повидаться кое с кем и попросить, чтобы поддержали Копровскую.

— И возишься ты с ней, как курица с яйцом! — заметила язвительно Малкова.

— Ах, друг мой, она все-таки товарищ, актриса.

— Однако сама она к тебе очень пассивно относится и даже не могла тебе добыть ложу. В котором ряду у тебя кресла?

— В одиннадцатом.

— Какая даль! Она бы еще в галерее дала тебе места! Муж премьерши, сам премьер — и в одиннадцатом ряду, где-то на задворках.

— Да ведь почти полный сбор сегодня.

— Какие пустяки! Просто она не имеет влияния. Посмотри, как я завтра у нашего Чертищева урву ложу для моих знакомых. А она не умеет. Она рохля, должно быть, размазня перед антрепренером. И так-то уж наши русские актрисы чуть не в кабале у антрепренеров, а эти рохли и размазни и совсем вконец дело портят.

Они пробирались к театру, и Лагорский произнес:

— Ну нет… Копровская — вовсе не рохля и, по своему характеру, на размазню не похожа.

— Перед мужем — да… Ты это говоришь как муж. Тебе от нее попадало, да, может быть, и теперь попадает, а перед антрепренерами все на задних лапках служат. Вот иностранцы — другое дело. О, они себе цену знают! Видел сейчас немку, которая на проволоке плясала? Представь себе, она, эта акробатка, почти вдвое больше меня получает за свои ломанья.

— Красота… Голое тело… Грация… Пластика… Разве это можно сравнивать! И насколько ее хватит? Много ли она пропляшет на канате? Ну, пять-шесть лет, а там обрюзгла и меняй профессию, — отвечал Лагорский.

— И переменит, и к тому времени будет иметь капиталец, средства. Немки запасливы. А наша русская двадцать пять лет проиграет на сцене и будет еще беднее того, чем тогда, когда начинала, и в конце концов умрет где-нибудь в глуши без гроша в кармане.

Они входили в театр.

— Послушай… К чему ты это говоришь, Веруша? — спросил Лагорский.

— Обидно. За себя обидно… За русскую актрису обидно. Француженки, немки, итальянки — все скопят что-нибудь на черный день, все в конце концов с запасом, а тут двухсот рублей нет на паспорт, чтобы откупиться от мужниной кабалы. А эта немка-акробатка, говорят, уж дачу под Веной имеет и отдыхает в ней два-три месяца в году. Вот тебе и акробатство! Сравни-ка его с нашим искусством!

— Откуда ты это узнала?! — удивился Лагорский.

— Наш Чертищев сказал. Он перед тем, как тебе прийти, сидел со мной и рассказывал мне. Шестьсот рублей в месяц она получает. Двадцать рублей за выход. Он был зимой в Вене, хотел ее пригласить для своего сада, давал пятьсот в месяц, и она не согласилась. А к Артаеву приехала за шестьсот рублей и за бенефис, — рассказывала Малкова.

Они заняли свои места в театре.